Сон на взлетной полосе

— Шевели булками, Мелкий, — Миха сильнее сжимает в руке Лешину ладошку, чуть тряся за нее ребенка. Из-за усталости, от которой ломит все тело, голос звучит раздраженно, и Горшок прикусывает губу. У Лёши и так глаза на мокром месте от страха, а ещё он тут лезет. Но Миха же из лучших побуждений — на улице типичный вечер конца апреля, когда днём палит, а вечером и в свитере нежарко. У Мелкого уже покраснел нос, а Горшку не очень хочется потом носиться с больным ребенком. Холодный ветер задувает под лёгкую куртку, которую Миша второпях чуть не забыл, и тело колотит озноб. Сумерки густеют, загораются жёлтые фонари, и недалеко шумит дорога, приятно гудя. Здесь, в спальном районе, тихо настолько, что слышны гулкие, шаркающие шаги и разговор на другом конце улицы. Горшок чувствовал бы себя чудесно, вдыхая сладкий ночной воздух, если бы не маленькая ладошка, трепетно сжимающая Михины пальцы. Он поправляет тяжёлую сумку на плече и смотрит на брата, который снизу вверх хлопает на него большими глазенками и прижимается щекой к руке. — Папа сильно тебя? — Леша проглатывает страшное слово «бил», но Горшок сам додумывает его. — Нет, мне даже не больно, — он натягивает успокаивающую улыбку и глубже сует руку в карман, пряча красные широкие полосы чуть повыше кисти и сбитые, покрывшиеся коркой костяшки. Глаза вдруг слезятся, и Миша сваливает это на колючий ветер. Так проще. — Мы снова к дяде Андрею идём? — Угу. Леша наконец замолкает, сосредотачиваясь на том, чтобы поспевать за старшим братом. Миха старается идти медленней, но желание почувствовать тепло Андрюхиных объятий гонит его вперёд, заставляя ускорять шаг. — А ты его любишь? — вдруг спрашивает Мелкий, и Миша спотыкается, запутавшись в ногах. — Как папа любит маму? — Нет, я не так его люблю. Я его нормально люблю, как человек человека, а не как животное, понял? — Горшок не знает, зачем он объясняет это ребенку, но на языке горчит от того, что Леша по своей детской наивности поставил его чистые отношения с Князем в один ряд с тем, что творится дома. Просто важно пояснить Мелкому разницу: Миха Дюшу не бьёт. И Дюша Миху тоже. Леша широко кивает, мол понял, но Горшок в этом сомневается. Слишком это все сложно для детского наивного разума. — Тебе не холодно? — Миша останавливается, поправляя на ребенке наспех застегнутую курточку, и прячет Лешины ладони в рукавах, сжимая его пальцы на их краю. — Вот тут придерживай, чтобы руки в тепле были. Ноги как? Нормально? — Нормально. — Ладно, потерпи немного, хорошо? Почти притопали, — Горшок ласково щелкает Мелкого по носу, и тот улыбается, уткнувшись лицом в Мишин теплый бок. Старший придерживает его за плечи, не сбавляя шага. Ещё немного, и Миха избавится от этого неприятного, сосущего под сердцем чувства.

***

Андрей стоит в прихожей в ореоле света, бьющего из кухни, и держит в руках спортивную сумку, которую Миша сунул ему, как зашёл в квартиру. — Есть хотите? Мама картошки с мясом наготовила. Я погрею, делов на пять минут. — Не, я пас, а Лёше уже спать пора, а не картошку наворачивать, — Горшок стягивает ботинок, придавливая одной ногой пятку. — Предки надолго свалили? — Завтра вечером вернутся. Леша прижимается к Князю, обвивая руками его ногу, и Миша, повесив куртку на крючок, целует Андрея в щеку, похлопав по груди. — Ну Мих, ребенок же, — просит тот, но Горшок только отмахивается. Он садится перед Мелким на корточки и берет его за руку. — Уже поздно, поэтому ты сейчас идёшь умываться, а потом в кроватку, понял меня? — Миша дожидается, когда тот кивнет. — Тебе в школу завтра во сколько вставать? Андрей сверху наблюдает за попытками Миши быть ответственным взрослым. — К первому. — Вот и отлично. Все, шуруй в ванну. Леша послушно скрывается за дверью, и Горшок, не меняя положения, утыкается лицом в ладони. — Дюх, я заебался пиздец просто. У тебя пиво есть? — В холодильнике, как обычно, — Князь прижимает его голову к своему животу, мягко поглаживая по волосам. — Давай, поднимайся, мне ещё Мелкому диван стелить. Миха смотрит на него красными, влажными глазами и, сморгнув морок, встаёт на ноги, уходя на кухню. Пока Андрей расправляет простыню на диване, приносит одеяло и подушку, Горшок всасывает бутылку пива, разглядывая магнитики и рисунки на холодильнике. Тепло разливается по Михиному телу, отдаваясь покалыванием в замерших пальцах. Нос течет, и Горшок начинает шмыгать, утираясь рукавом. — Прикольный рисунок. А чо ты его сюда пришпандорил, а не у себя оставил? — Миха тыкает пальцем в листок, на котором изображен карикатурный злой помидор. Андрей пожимает плечами. — Место свободное было, вот и повесил. Не нравится мне, когда пусто. Горшок задумчиво мычит, уже разглядывая улицу за окном и радуясь, что он не там. Окончательно стемнело: предметы кажутся совсем черными. Только в свете фонаря виден кусок дороги и реденькие кустики, отбрасывающие жуткие тени на обочину. Миха слышит шлепанье босых ног и оборачивается, натыкаясь взглядом на Лешину фигурку в проходе. Тот зевает, утирая сонные глаза кулачком. Горшок, опомнившись, прячет бутылку в руках за спину и незаметно ставит ее на стол. Андрей, сидящий на диване, гладит ребенка по голове и поправляет на нем футболку, погладив ребром пальца по носу. — Все, Мелкий, спать, — распоряжается Миха, сгоняя Князя с насиженного места. Леша забирается на диван, ворочается, укладываясь удобней, и смотрит на брата, блестя глазами. Горшок усаживается рядом, заботливо подоткнув одеяло, и, чуть смутившись Андрея, целует Мелкого в нос. — Спи давай. Леша отворачивается к спинке, сложив ладошки под подушкой, и закрывает глаза. Князь любезно выключает свет.

***

Андрей заходит в ванную, приносит для Миши полотенце и свою чистую одежду — Горшок вряд ли успел взять что-то из дома. Тот сидит, сильно ссутулив плечи, и упорно настраивает воду. Князю хочется остаться, и он приклеивает зад на унитаз с закрытой крышкой. Та жалобно скрипит, но вес выдерживает. — Чо будешь смотреть, как я яйца мою? — Миша улыбается, ерзая коленями по холодному дну. — Да вот ещё. Попиздеть с тобой хочу. Ты ж сейчас спать завалишься. От усталости то. И хер я что из тебя вытяну — будешь только мычать в ответ. — Ну давай, пизди тогда. — Я тут подумал: может нам при Мелком поменьше друг другу внимания уделять. Ну знаешь без поцелуев там и прочее. Он все-таки ребенок. Насмотрится ещё вдруг. — И что? Педиком станет? Дюш, это не так работает. Тем более ты прямо сейчас сидишь здесь, пока я голый моюсь. Леша, конечно, маленький, но не дурак же совсем. И спим мы в одной кровати. Да и похуй вообще, пусть хоть кто-то в его жизни будет нормально любить, понимаешь, да? Андрей задумчиво чешет нос. Он как-то до этого не догнал. — Дюсь, а прикинь, чо он у меня сегодня спросил? — Ну? — Идём мы, значит, по улице, и Мелкий вдруг выдает: а ты Андрея любишь, как папа любит маму? Я так сразу и выпал. Горшенев намыливает волосы, многозначительно поглядывая на Князя. — Пиздец, Мих. Я же говорю, поменьше надо. А то вдруг распиздит где. Не специально, конечно, а так, потому что ребенок ещё. — Да не будет он языком чесать, ты Лешу будто не знаешь. — И что ты ответил? — Андрей заинтересовано блестит глазами. — Ну я сказал, что нет, мол я Дюшу нормально люблю. По-человечески. Миха объясняет, чуть покраснев то ли от горячей воды, то ли от смущения, и отворачивается, подставляя голову под кран. — Это вообще все неправильно, Андрюх. Нельзя любить и при этом пиздить. — Бьёт — значит любит — такая хуйня, Мих, — соглашается Андрей, вытаскивая сигарету из пачки. — Не боись, вонять не будет. — Я ещё вот о чем думаю. Вот стукнет мне восемнадцать, и я, считай, свободен, а с Лёшей что делать? Он же мелкий, постоять за себя не может. Пиздюлей только так отхватывать будет. А я этого не хочу, — он смотрит на Князя глазами, потемневшими от тяжёлой, давящей боли, — не хочу, чтоб его так же, как меня, понимаешь? — Понимаю, Миш. Но ты ж его с собой забрать не сможешь. Тебе его никто не отдаст, ты сам ещё ребенок, хотя по паспорту уже нет. У тебя ни квартиры, ни работы. Где спать будете, что есть? — Не знаю я, Дюх. Но нельзя же его там оставлять. Все равно заберу, чтобы он этого дерьма не видел. Может у него еще есть шанс нормальным человеком вырасти. Без хуйни этой. Миха сам понимает, что слишком сложный разговор завел. В груди пусть и болит, тянет и скребёт, но глаза уже слипаются от усталости, и голова тяжёлая, мутная. Получается, пустое сотрясание воздуха и глупое, отчаянное мечтание о том, что удача вдруг повернется к Мише лицом. Горшок слов на ветер не любит: зачем пиздеть, если все равно не сделаешь. Не потому, что мудак, а потому, что жизнь — ебанная сука, у которой как не проси, а ничего не получишь. Сам вертись, как хочешь. Миха не хочет вываливать это на Андрея, но больше некому. А внутри все и так уже давно кипит, бурлит и просится наружу. Чтобы сказать кому-то, не носить в себе. Кроме Князя никто уши добровольно не подставит, никто не поймет. Отмахнуться, скажут: «хуйня это все, Мих. Вали, пока не поздно. Тебе ж достается все время». А Дюша знает, что Миха не может уйти, не может брата одного оставить. Как он жить то потом будет? Как себя человеком считать после такого? Андрей хмуро молчит, затягиваясь и выдыхая дым в пол. Сам понимает, что никакие слова не помогут. Он видит, как Горшку страшно. Как тот бравадится, строит из себя взрослого и знающего, а на самом деле все такой же потерянный, забитый ребенок, который не знает, как свою-то жизнь устроить, а уже надо за чью-то ещё ответственность брать. — Ладно, Мих, прорвёмся. Ты ж не один, нас двое. И Лешка подрастет скоро. Придумаем что-нибудь. Что ещё он может сказать? Конечно, они найдут выход, сообразят что-нибудь на пару. Главное, что Дюша Миху не оставит. И Миха Дюшу тоже.

***

Горшок не сможет признаться даже себе в том, что, когда он лежит с Андреем в одной кровати, его сердце сладко бьётся в грудной клетке. Миша всегда специально занимает место у стены, оставляя Князю край, чтобы чувствовать себя защищённым. Особенно ему нравится повернуться к Андрею спиной так, чтобы тот смог зарыться носом в Михины волосы на загривке и забросить руку на чужое плечо. Если бы это был не он сам и не Дюша, то Горшок с чистой совестью сказал бы, что это по-пидорски, но сейчас в голове оформляется только сладкое «приятно». Андрей тепло дышит в шею, прижимаясь грудью к узкой спине с остро выступающими позвонками, и Миша каждой клеточкой чувствует его. Князь в одной майке, потому что под одеялом в обнимку с Горшком жарко. Они переплетаются ногами, и Андрей крепко держит в руках худое тело. За окном начинает шуршать дождь, ударяясь в листья, и старые, деревянные окна дрожат от капель, бьющих в стекло. Миха ещё с вечера знал, что он пойдет — слишком влажным был воздух. Он порывается закрыть окно, потому что после дождя станет свежо, а значит холодно из-за появившегося ветра. — Мих, спи. Князь успокаивающе гладит его по плечам, и это так чертовски правильно, что у Горшенева стискивает внутри. Он тоскливо и привычно чувствует, как сильно хочет застрять в моменте. Когда как будто впервые кажется, что Миха в жизни очень и очень удачливый.