Безумцы

— Ты безумец! Лань не хочет этого признавать, но его пальцы слабеют, когда он натягивает тетиву Небесной Дуги. Перед Эоном Охоты на коленях стоит тонкий изящный юноша в белых одеждах, чьи увитые лентами древесные рога горестно раскачиваются из стороны в сторону. — Яоши, прекрати! Лань поднимает лук как можно медленнее, все еще на что-то надеясь: на то, что Изобилие прервет ритуал, позволив ему обойтись малой кровью, или, может, что он одумается и оставит наконец эту проклятую петлю, в которой Охота вынужден делать то, что ему больше совсем не по нраву. Лань сам повинен в своей слабости. Ненависть со временем оседает, а тоска и одиночество остаются, въедаются, как яд. Он мог просто уйти, — но он позволил себе заглянуть под вуаль. И он разрешил себе увидеть не безликого немезиса Изобилия, а невиданной красоты куклу из превосходнейшего воска, чистого, как алебастр, и крепкого, как шестифазный лед. Яоши в образе соблазнительного получеловеческого тела — всего лишь выбранный Изобилием аватар, как и его собственное обличье небесного кентавра, сотканное из космической пыли и осколков звезд. Но Лань все равно чувствует, как по несуществующему телу проходит сладко-щемящая волна, когда ресницы аватара умоляюще трепещут сквозь дымку прозрачной ткани. Он разговаривает с ним. Он знает, с каким чувством Изобилие кость за костью вылепливает своих детей. И он не считает тех уникальных в своей дикой грации созданий, которые выходят из-под шести бледных рук, отвратительными. Доверившиеся ему смертные зовут их Мерзостью, но их межзвездный покровитель видит в них лишь удивительный и прелестный дар, рожденный из искреннего сострадания, которое Яоши питает ко всей медленно, но неотвратимо погибающей Вселенной. Исполненные жизни существа олицетворяют необъятную родительскую любовь своего создателя, она заметна в каждой расписной шкуре, в каждой смертельно-когтистой лапе и в каждых неугасимо горящих звериных глазах. Лань бы ничего не хотел так сильно, как отступить и дать им свободно скакать по звездным дорогам, чтобы иметь возможность наблюдать, как крепнет заложенная в них искра, — и как расцветает тихая улыбка на спрятанных под вуалью кукольных губах. Но смертные зовут их Мерзостью не просто так. Создания Яоши столь же прекрасные, сколь хищные и необузданные, и их копыта и лапы несут смерть и разрушения там, где на их пути встречаются обитаемые миры. Лань же когда-то клятвенно пообещал защитить смертные народы от столкновения с тварями Изобилия, и эта клятва, теперь сковавшая его долгом Бесконечной Охоты, вынуждает наставлять Небесную Дугу на фигуру того, кого он так нерационально, но глубоко полюбил. — Ты знаешь, что мне невозможно прекратить, как бы ты не сокрушался, — шелестит из-под колышущихся газовых складок печальный голос. — Это моя миссия. А ты — ты делай, что намерен. Шесть нежных рук, каждую из которых Лань готов покрыть тысячью боготворящих поцелуев, — по одному за каждого ребенка, отнятого у них его смертоносным луком и стрелами, — заботливо гладят шерстистую холку новорожденного тигра с самоцветными клыками. Очередное дитя Изобилия, пошатываясь, встает на лапы и раскрывает багровую пасть, в глубине которой зарождается его первое и последнее жизнелюбивое рычание. — Прости меня, — шепчет Лань, пока божественная стрела находит упреждающим острием место под меховой грудью, где бьется только что сотворенное его любимым Эоном тигриное сердце. — Прости меня, Яоши. Небесная Дуга оглушительно взвизгивает, и смертельный удар настигает зверя, заставляя мертвой тушей рухнуть к босым ступням Изобилия. Тот даже не отворачивается. Лишь кивает, как будто прощает исполненный Ланем долг, — и оседает на еще теплое тело, беззвучно оплакивая погибшее дитя. — Ты безумец, — Эон Охоты трясется, отбрасывая лук в сторону. — Ты безумец! Ты ведь можешь остановиться! Изобилие имеет мириады форм! Но ты упрямо растишь их снова и снова, чтобы потом смотреть, как они умирают! Разве этого тебе хочется? Разве тебе нравится, как страдаем мы оба? Яоши сидит неподвижно. Лань опускается рядом. Огрубевшие в постоянной стрельбе лазурные ладони приподнимают вуаль и обнимают безэмоциональное фарфоровое лицо. — Посмотри на меня, Яоши. Посмотри, любовь моя. — Мне нечего сказать тебе, Лань. У тебя твоя клятва, у меня — своя, — отвечает Изобилие, его голос глухой и ровный. Кроваво-красные глаза, угнездившиеся вдоль шеи, над грудью и в трещинах предплечий, глядят, не мигая, и может показаться, что равнодушно, — но Охота знает лучше. Губы Яоши едва заметно дрожат. Изобилию противны болезни и смерть, и все его изыскания, все его порождения преследуют именно эту цель. Отсрочить неизбежное увядание. Как Вселенной, так и его самого. Но он тоже знает, какие беды причиняют его непокорные дети, и потому не может оттолкнуть от себя руки Ланя, пусть они по локоть в их крови. Лань вздыхает и чувственно накрывает дрожащие губы своими. Беспамятная любовь, в конце концов — тоже способ обмануть грядущую неизбежность.

***

— Безумец, ты просто безумец! Зачем ты это сделал! По восковым щекам Яоши текут настоящие, прозрачные слезы, когда он укладывает голову Охоты себе на колени. — Оно было твоим лучшим, — тихо говорит Лань, как будто это все объясняло. Он протягивает руку, чтобы стереть дорожку незастывших алмазных капель с его подбородка. — Я должен был попытаться сохранить для тебя хотя бы одного. Безжалостно выпалывать из раза в раз твои драгоценные семена жизни… Это мучает меня. — Ты дал ему вырасти. Ты дал пожирателю миров время стать достаточно сильным, чтобы оказаться равным тебе. — Я дал время себе, — возражает Лань. — Я дал себе возможность посмотреть, как взрослеет твое дитя. Это того стоило. — Ты дал себя ранить! — руки Яоши поспешно развеивают часть космической пыли, отыскивая сочащуюся липкой чернотой рваную рану. — Безумец! Позволь мне залечить ее! — Я знал, что ты не оставишь меня умирать. Лань, против своей воли, счастливо улыбается, когда аватар Изобилия отражает в своем голосе гнев и неверие, — ведь за ними, под ними, он чувствует неподдельный страх. Яоши боится его развоплощения. Яоши боится за него. Яоши небезразлична его судьба, — его, обезглавившего стольких его созданий, кого он должен больше всего ненавидеть. И это приносит ему удовлетворение. Даже не смотря на совсем не метафизическую боль. Две руки зажимают наконец края зияющей дыры, пока еще две ложатся сверху, концентрируя созидающую энергию. Ладони Изобилия гладкие и почему-то теплые, как живые. Они приносят чувство облегчения и спокойствия, и под их целебным действием Лань начинает задумываться, точно так же ли чувствовали себя те нарожденные творения, которых он столько раз наблюдал. Чувствовали ли они это ласковое тепло? Просыпались ли в плотном коконе любви и заботы, убежденные, что и весь мир такой же приветливый и надежный, как теплые руки их Эона? Рана на его космическом теле закрывается, а сам Охота остается с мыслью, что он бы сразился и был ранен снова, — только если Яоши вновь станет упрекать его в глупости и баюкать его потяжелевшую голову на своих коленях. — Ты безумец, — нараспев повторяет Яоши. — Ты правда думаешь, что я поблагодарю тебя за твой поступок, Лань? Ты все равно убил его, но при этом дал ему опустошить еще несколько живых планет. Это бессмысленно и безумно. — Те миры все равно были обречены. Разрушение открыл мне их судьбу. — Нанук тебе подсказал? — аватар звучит задумчиво. — Что он задумал… — Ты близко знаком с Разрушением, не так ли? — Он позволяет моим детям пировать там, куда планирует направить свой Легион. Одним хаосом больше, одним меньше. — Легион не разделяет союзников и жертв. — И что, — аватар небрежно пожимает мраморными плечами. — Выживают сильнейшие. Я буду оплакивать миллионы, как и всегда, и как и всегда их место займут новые, следуя потребности Вселенной в постоянном цветении. Но сотни и десятки выживших найдут мне способ сделать последующих сильнее и совершеннее. И, в конце концов, взрастить тот колос, который не изменится и не сгниет. — Значит, как ты считаешь, в какой-то момент Небесная Дуга будет не способна забрать жизнь твоего создания? И куда тогда направлюсь я? — Можешь вернуться к нам. Увидеть своими глазами, как происходит сотворение нашего идеала. Лань оборачивает взгляд к обсидиановому куполу космоса. Акивили, тот маленький отважный Первопроходец, когда-то сказал, что время освоенных миров не идет и даже не бежит, а закручивается по спирали. Если поразмыслить, то Нанук, при всем его фатализме, в своей сути принимал и проповедовал ту же идею, только в более мрачном свете. Путь, который хранит Изобилие, должен напрямую противоречить Разрушению. Но если Яоши и Нанук могут прийти к согласию, то, возможно, Ланю тоже следует обратить внимание на молодого Эона. Тем более, он готов признать — человеческое лицо Разрушения выглядит не менее красиво, чем его любимый.

***

— Ты совершенно безумен! Яоши и Лань выдыхают это почти одновременно, когда Нанук предлагает им свой вариант выхода из ненавистного обоим цикла созидания и уничтожения. Разрушение непонимающе склоняет голову. — Почему? Это наиболее логичное решение, — заявляет он. — Существо, рожденное вами обоими, принесет вам гармонию, к которой вы так стремитесь. А также позволит легче переживать убийства всех остальных. Лань настолько не может поверить в услышанное, что даже привстает с роскошных ковров, сотканных в традициях Сяньчжоу, чтобы удостовериться, что на лице Нанука нет признаков того, что это несмешная шутка. — Что, не веришь? Ну не торопись, обдумай. Нанук смотрит на него абсолютно спокойно, и даже кажется, что чему-то снисходительно улыбается: этого он проверить не успевает, потому что губы цвета пепла кусают его собственные. Яоши поспешно увивается между ними гибкой змеей, всегда нетерпеливый до своей доли. Вуаль вместе с остальной тканью, повязанной на человеческий манер, давно изодрана в клочья, и андрогинное белое тело легко и охотно подставляется под все жаркие касания. Эон Разрушения даже любовью занимается с какой-то особой страстью к самоуничтожению и боли. Об этом свидетельствуют не только поцелуи-укусы и просьбы сжимать восковые когти на горле сильнее, но и то огромное количество золотого ихора из его взрезанной незаживающей плоти, что орошает пестрые ковры Ланя каждую их подобную встречу. Золотые следы же растираются и по нежному телу Яоши, застывая на нем разводами, как краска на чистом холсте. Они крадут друг у друга дыхание, затем снова погружаются в неспешные раздумья. Аватар Изобилия прерывисто выдыхает, рассеянно перебирая косы Разрушения, и Лань чувствует, что Яоши действительно заинтересован. Он и сам любопытен достаточно, чтобы спросить: — Как ты предполагаешь, что мы сможем это сделать? Как бы мы его не растили, существо рано или поздно причинит вред смертным. И его встретят стрелой, — моей или незнакомой. — Это просто. Стоит всего лишь отсрочить его развитие до тех пор, пока его появление в реальности людей не станет угрожать ни единой живой душе. И все это время вы сможете возвращаться и тратить свои чувства на него, чем и заглушите боль долга. — Если дать ему достаточно времени… — То возможно, что у него сформируется полноценное сознание, и его уже нельзя будет назвать примитивной Мерзостью. Особенно, если ты поделишься с ним своей духовной силой, Эон Охоты. — Но это невозможно, — Лань в сомнениях отстраняется. — Нельзя просто взять и слепить части двух Эонов в одно! — Трех, — поправляет Нанук. — Трех получится. Вместе со мной. Я использую Кузницу Войны. Солдаты моего Легиона тоже созданы из останков всевозможных тварей. С живой материей будет еще проще. — Я согласен, — внезапно вмешивается Изобилие, живописно разметавшийся на коврах и расслабленно раскинувший все шесть длинных бело-золотых рук. — Вырастить что-то живое в кузнице смерти Разрушения — это ли не высшая возможная победа Изобилия? Только… Какая выгода с этого тебе, Нанук? — Я даю вам способ исполнить ваши цели, — Разрушение медленно ведет рукой вверх по обнаженной ноге аватара. — Вы же поможете мне достичь мою. Мы надежно запечатаем наше созданное семя, и оно останется совершенно безобидным, пока будет в стазисе, длящемся столько же, сколько будет существовать Вселенная. Но когда существо пробудится, то вся его накопленная и умноженная веками сила станет воплощением Судного Дня. — И обратит в руины полвселенной, разве не так? — неуверенно возражает Лань. — Судный День — всего лишь день, — успокаивает его Нанук. — К этому времени у старых границ бытия все равно останется только один последний вздох. И если это создание окажется тем самым бессмертным совершенством, которое ищет Изобилие — оно обретет истинную свободу за его пределами. — Тогда… Я сотворю его по нашему общему подобию! — счастливо-невинно мечтает вслух Яоши. — Благородный, с большими ветвистыми рогами и точеными копытами, небесно-голубой как Лань, а глаза — жидкое золото, как у тебя, Нанук… Что думаете? Сердце Ланя тает, и он снова самозабвенно разрешает себе увидеть эгоистично-приятную сторону этой жуткой затеи.

***

— Это безумие! Это чистое безумие! Восклицания Ахи, олицетворения Радости, эхом перезвона бубенчиков отдаются в пространстве. Сотни масок самого непостоянного Эона приходят в движение, отражая одновременно все известные оттенки эмоционального спектра. Нанук, восседая на просторном троне космических чертогов, недавно созданных им для двух единственно пока что не кажущихся ему ошибкой Вселенной существ, с едва различимым интересом смотрит на него сверху вниз. Восторг Ахи всегда — загадка, потому что радостное удовольствие, в понимании этого прелюбопытнейшего существа, может одинаково сопутствовать и чему-то хорошему, и самому кровожадному и жестокому повороту судьбы. Все зависит лишь от перспективы смотрящего. А Аха, как и любое другое божество, в первую очередь движим желанием хоть как-то убить свое мучительно-нескончаемое время, а не искренним участием к чужим судьбам. — Охота — наивный идеалист! Изобилие — бездушный слепец! А Разрушение просто сумасшедший! Аха смеется, рукоплеская сотнями призрачных ладоней и дождем разбрасывая в пустоту сияющие монетки и конфеты в цветных обертках. Аха поистине многогранен: он сам и грандиозный театр, и межгалактически известные актеры, и суровые критики, и полный зрительный зал, разражающийся громом оваций и истерическими криками на бис. — Твое счастье, Аха, что ты забавен, — томно зевает Яоши, не поднимая головы с горячего темного плеча. — Не развеивай твои речи нашу скуку, и я бы вспомнил, скольких моих детей ты погубил, когда искал удовольствие в эйфории победы смертных. Лань вздрагивает и предупреждающе переплетает пальцы с одной из белоснежных рук аватара, ревниво призывая Яоши остеречься. Ведь совсем рядом, надежно спрятанное в соседнем слое реальности, вызревает их сокровище. Аха только выглядит безобидным шутом, но всесведущность, непредсказуемость и переменчивость Эона Радости вместе объединяются в огромную взрывную силу, способную сравниться с любым другим из них. А его алчущая жажда развлечений во всякий момент может обернуться во вред, если он вдруг посчитает их гибель, — или смерть их дитя, — достойным себя весельем. Аха медлит с реакцией, и Лань сжимает ладонь Яоши сильнее, одновременно соприкасая копыто с коленом Нанука, — защищающей тенью ограждает обоих возлюбленных от той обиды, что постепенно проступает на искривленных ртах пляшущих масок. — Следуй своей дорогой, Аха, — просит Лань. — Твои речи наверняка заинтересуют кого-нибудь еще! Я уверен, что Фули непременно захочет добавить эту новость к своему саду воспоминаний. Иди, расскажи ему о том, что увидел. Оставь нас с миром. Услышав подобные слова, Эон Радости сначала колеблется, а потом вдруг передумывает затевать драку, в один миг сменяя гнев на милость. Невидимые бубенчики трезвонят вновь, и он совершенно расцветает, переливаясь всеми возбужденными цветами красного и оранжевого, как ярмарочное полотно. Пятьдесят пар из тысяч его рук прекращают разбрасывать конфеты и вместо этого с детским восторгом запихивают леденцы себе за щеки. — Аха-ха! Какая прелестная постановка! Идиот на идиоте! Фули понравится! Фули сохранит это в памяти навечно! Вы все — настоящие безумцы! Аха растворяется, взрываясь хором трещоток и колокольцев, как прощальный оркестр. И когда фейерверочные искры незваного гостя наконец затухают, Нанук, не выдержав, фыркает. Одной рукой он властно обнимает хрупкое тело почти мурлычущего Изобилия, а второй притягивает крепкую жилистую шею Ланя, разделяя с Эоном Охоты жадный, полный желающей страсти поцелуй. — Аха не прав, — жалуется Яоши, вытягивая шею, чтобы провести юрким языком вдоль острой челюсти Разрушения. На кукольных руках и ногах аватара открываются сразу добрых два десятка малиновых глаз, одновременно проворачиваясь в своих жестких орбитах. — Я пристально наблюдаю за вами двумя каждую фракцию своего существования. — Определенно не прав, — соглашается Лань, едва сдерживая стон, когда Нанук перехватывает его кисть, погружая в рот два мозолистых от тетивы пальца. — Бесконечная Охота — не жертвенный идеал, а вынужденное обязательство. — Аха упускает главное. С ума сходят поодиночке, — тоном, не терпящим возражения, рокочет Нанук, увлекая обоих любовников к себе на колени. Эон Разрушения довольно мешает голубые, пшеничные и свои собственные серебряные пряди волос, сплетая их все воедино, и затем усмехается. — Это все та же энтропия. Когда безумцы — все, то хаос достигает предела и перестает быть хаосом. А значит, если безумны все, то уже никто не безумен.