In the darkness

      Джинкс летит по крышам домов, карабкается по трубам, использует тросы-провода как мост — чертовски тонкий; впрочем, чуть более крепкий, чем мост в мир мёртвых — и ищет самое высокое место, словно сторожевая ворона. Ищет, находит — вышка прямо над входом в канализационные трубы — и забивается в самый угол, туда, где света нет и живут бесчисленные пауки. Чувствует, как на волосы наматывается паутина и как шуршат лапками (слишком громко, насекомые, будьте потише!) потревоженные охотники на мух, но только удобнее устраивается. Так, чтобы видеть всё, но быть невидимой.       Джинкс поджимает ноги, обхватывает себя руками, стискивает плечи и становится комком мяса с блестящими фиолетовыми глазами и торчащими голубыми волосами. И смотрит-ждёт-надеется его увидеть. Его, потому что об остальных думать нельзя.       Силко ушёл, оставив одну — сердце сжимается каждый раз, как Джинкс думает о его предсмертных словах и том, что он не остался даже в виде очередного голоса. Вай бросила ради новой подружки — от этого кровь кипит настолько, что краснеет глазной белок, а остаток тепла испаряется из тела. А остальные никогда не были близки достаточно, чтобы у них забрать жизнь.       Проходит несколько минут, прежде чем Экко со своими безличными миньонами вылетает на патруль. А Джинкс чувствует, как урчит желудок и булькает что-то в кишечнике при виде зелёных полос ховербордов и совиных масок. Думает, что нужно спикировать вниз, но Поджигателей вокруг слишком много. Они помешают, попытаются спасти, вытрясут всё оружие и, скорее всего, бросят в самую глубокую яму. Потому что думают, что их вожак не выживет, если Джинкс решит его забрать.       Поджигатели во главе с Экко пролетают к портам, к улицам-Севики-которые-принадлежали-Силко, к приюту и к самым низким уровням Линий. Джинкс провожает сначала взглядом, а после устремляется в погоню, не отрывая глаз от Экко, по тем же крышам, трубам и проводам вплоть до тёмных-тёмных глубин, где она сама обитает. Экко на пару с миньоном пролетает мимо входа в её не-совсем-новое убежище, осматривается, и зелёной молнией исчезает в небе, заставляя тьму облепить со всех сторон.       Хорошо, на этот раз у неё не вышло. Значит, получится в следующий.       Живот урчит сильнее, во рту скапливается вязкая слюна, а в чувствительный нос попадает только запах гнили, болота и чьего-то не до конца переваренного завтрака. Джинкс скользит по камням ещё ниже, на подвешенный между скалами пропеллер, и хватает по дороге пару деталей. Для следующего раза нужна идеальная ловушка, а собрать её пока что не получается.       Джинкс сидит дьявол знает какой час, когда по спине пробегают мурашки, а ноги перестают чувствовать воздух вокруг. Мышцы спазмируются, в кожу отдают колющие нервные импульсы, чтобы мозг убедился, что ноги ещё на месте. Руки дрожат, судорожно пытаются приладить друг к другу винт и отверстие, а внутри всё нарастает и нарастает голод, пока язык сохнет и ноют зубы.       Такой сильный голод, что желудок сводит, и мысль прибегнуть к каннибализму не кажется глупой. Такой сильный голод, что тело складывается пополам, превращая позвоночник почти что в острый угол, а пупок липнет к коже спины, пока кишечник становится тонкими полосами ткани. Голод, который заставляет глаза гореть лихорадочным блеском и продолжать ломать себе пальцы, оставлять синяки на предплечьях, мять плечи и дёргаться из стороны в сторону от слишком сильного напряжения мышц. И при котором только мысль о нём заставляет пальцы сжиматься сильнее, впиваясь ногтями в кожу.       Такой сильный голод, такой… Джинкс назвала бы его голодом вселенной, будь она настолько уверена, что этой вселенной является. А так — пустяки. До скрежета зубов и искусанных губ, до высохших глаз и расчёсанной до крови головы. Лишь бы голод остался. Лишь бы не стал меньше. Иначе она забудет, ради чего это всё делает.       Внутренности снова сжимаются, пока Джинкс сильнее сжимает в руках металлический мусор. Хотелось бы сжать его. Каждую кость и каждую мышцу, вцепиться зубами в кожу, руками — в волосы, прижаться всем телом и остаться так; или же обхватить ладонями лицо и смотреть-искать-видеть в глазах, что он… боится её. Не испытывает жалость, не надеется вернуть Паудер, не ненавидит, а именно боится. Чтобы каждое касание заставляло отдаляться, отклоняться, убегать, пока сзади не вырастет стена и некуда будет больше отступать. Чтобы впиться губами в его губами и ощутить, как он пытается оттолкнуть, но не может. Чтобы вырезать себя из-под этой кожи и пробраться под его, кажущуюся слишком прочной и непробиваемой. Чтобы хотя бы так увидеть, кем он стал, а не кем хочет казаться — спасителем душ, грозным защитником, Великой Надеждой, справедливым судьёй. Чтобы сбить всю спесь, влезть в его душу и утянуть к себе, потому что идти будет больше некуда. Потому что никто больше не примет. Потому что разбитым он никому не нужен, кроме настолько же разбитой Джинкс.       Она кидает недоделанную бомбу в стену и кричит.       Пространство вокруг давит сильнее самой узкой щели между домами Зауна, а всевозможные звуки бьют по ушам вместе с вечными ты-во-всём-виновата-ничтожество. Нужно дотянуться до чего-то тёплого, до чего-то живого, чтобы взять его тепло и влить в себя, словно горючее в дирижабль. Но вокруг всё холодное, словно смерть, мокрое и вонючее, потому что противная река решила, будто здесь лучшее место для её разлива.       Все мысли, все некогда-крутые идеи и когда-то-желанные схемы для изобретений заполняют черепную коробку сотней роящихся мошек, делают экспансивно растущей, и будто утягивают тело вслед за головой-воздушным-шаром, туда, где нет вообще никакой опоры. Только глухая огромная дыра, ведущая в никуда. А где никуда — там больше мыслей; больше мыслей — шире черепная коробка; шире черепная коробка — тело летит выше и выше, в ещё более большую дыру, и так до бесконечности. Джинкс хватает себя руками за голову и давит изо всех сил. Лопнет — ну и пусть, срастётся обратно. Сил выдерживать эту увеличивающуюся ледяную пустоту больше нет.       В темноте, близкой настолько, что рука из виду пропадает, есть только липкое ощущение воздуха. Такого, который будто пришибло к земле, и он пытается, карабкаясь по её телу, влезть снова к небу. Джинкс усмехается. Потом смеётся. Какая ирония: у падшего ангела спрашивают дорогу в Рай. А он отвечает: Рай пал со мной.       Джинкс хохочет до боли в горле, пытаясь отпугнуть темноту ещё дальше. После переходит на хрип и бессвязное бормотание о том, что тьма должна ей ренту платить за нахождение здесь. Потом замолкает и скулит, собравшись всё в тот же комок из костей, кожи и сухих мышц. Становится чуть теплее. Но всё равно недостаточно.       Нужно уйти отсюда, пробежать до точки наблюдения и вместо пряток свалиться, наконец, ему на голову, утащить в подземелье и питаться теплом до тех пор, пока краски вокруг не вернутся. Джинкс так и хочет сделать. Только вот незадача: Экко не появляется. Ни в этот день, ни в следующий, и Джинкс не находит места ни себе, ни новым кровоподтёкам на теле. Нужно найти. Найти, схватить и не отпускать. Чтобы трещали уже его кости, чтобы кожа из тёмно-коричневой стала тёмной от укусов и синяков, от её укусов и оставленных ею синяков, чтобы…       Экко появляется на третий день один, слишком далеко от своего дома и близко — к её убежищу, но Джинкс это не волнует. Всё, что её волнует — тёмный свет от него и то, что этот свет выглядит таким вкусным, таким наполняющим, что живот урчит громче падающих домов, клыки будто становятся длиннее, а пальцы — сильнее. Чтобы переломать его в труху и выпить коктейль из Экко-продуктов.       Но когда Джинкс буквально сбивает его с ховерборда, движимая желанием стать плотоядной в буквальном смысле, то не делает ни-че-го. Она зависает на моменте резкого прикосновения, мягкого тепла его тела и громком падении на землю. Экко ругается, пытается выбраться, но делает себе же хуже: Джинкс обвивает руками его грудь, ногами — ноги, сжимает достаточно сильно, чтобы не выпустить, но недостаточно, чтобы он перестал дышать.       Джинкс слышит сердцебиение, ускорившееся от действия стресс-гормонов. Джинкс чувствует расширение лёгких, поверхностное, словно в засаде. Джинкс понимает, что Экко говорит, ощущая вибрацию в грудной клетке, но не отвечает. Просто продолжает пытаться выполнить всё, что напредставляла себе, но не может. Вот он: горячий, словно солнце, и настолько кипящий жизнью, что Джинкс и вправду на его фоне кажется себе мёртвой. Как ворона на стрельбище.       — Джинкс? — повторяет он осторожно, пока она, замерев, впитывает.       Она ощущает, как расслабляются мышцы, заставляющие грудную клетку превращаться в воронку и выдавливать из кожи позвоночник. Она чувствует, что становится теплее, ярче с каждой секундой, и что он от этого тусклее не делается. Она понимает, что пустота внутри уходит сама по себе, без переломанных конечностей и судьбы, без отчаяния и бессонниц, без мрака и попытки восстановить стерильно чистый и белый Рай. Он ведь упал, а не сломался. Может, почернел слегка от грязи подземелий, но адаптация всегда была важным делом в жизни любых существ.       — Джинкс, — ещё раз зовёт он. — Всё в порядке?       Она поднимает голову, кладёт ему на плечо для удобства и смотрит снизу вверх. Долго, безмолвно, чтобы запомнить каждый блик в волосах и каждое движение глаз, изучающих её в ответ. Обеспокоенных, настороженных глаз. Таких, словно она не безумная-убийца-каких-ещё-поискать, а просто… просто Джинкс. Человек, которому нужно чуть-чуть сочувствия и готовности помочь. Но теперь это почему-то вызывает спокойствие, а не злость.       Джинкс сбегает также быстро, как и появляется, несмотря на все попытки мальчика-спасителя её догнать. Нет, это просто минутное помешательство, в котором виноват её ослабевший от голода разум. Это просто слабость, возникшая из-за разнеженных теплом мышц. Нужно всего лишь подождать немного, пока противное онемение уйдёт, и вернуться к плану. Да, точно. Так всё и должно быть.       Но потом голод возвращается, как возвращается Джинкс на вышку, и заставляет снова сминать себя, словно арматуру, в клубок.       И смотреть-ждать-надеяться его увидеть.