Плюс два градуса по Цельсию

      В последнее время мне часто снился один и тот же сон. Я никогда не помнил его после пробуждения. Бывало вспоминал к обеду, а бывало он внезапной кипяточно-горячей вспышкой разливался в моей голове ближе к ужину. Отчего-то мне снилась старая секционная, напоминала она ту, в которой я впервые побывал на вскрытии еще когда учился в университете. Она была старой, почти обветшалой, с облупившимися батареями, холодными, зеленоватыми стенами в кафеле и жутковатым облезлым потолком. Но в целом она не выглядела жуткой, она скорее была жалкой и старой, как все старое, доживающее свой век в этой стране.       Холодно мне не было, хотя я ясно знал, что лежать обнаженными на жестяном столе должно быть явно не тепло. Глаза мои были направлены в, казалось, крутящийся потолок, усыпанный хлопьями отсыревшей штукатурки, справа - а может быть и слева - болотно-зеленой гнилой кляксой расплывалась старая протечка, от нее в несколько направлений расходились наполненные влагой взбухшие вены трещин. Унылая электрическая лампа натужно гудела, проливая в мой сон белый и колючий снежный свет.       Я безмятежно дожидался чего-то неопределенного, чего-то почему-то приятного и ласкового, что бессознательно ассоциировалось у меня с маминым прикосновением, которого я стеснялся и избегал, но тем не менее часто испытывал потребность ощутить проникающее сквозь волосы тепло ее ладони снова.       Когда что-то наступало, я радостно узнавал знакомые черты лица, темные бессовестные глаза, россыпь бледных веснушек и под машинку остриженные волосы. После чего узнавал и бережное прикосновение к своей надпиленной грудной клетке, которую Дмитрий Сергеевич ловко раскрывал как коробочку своими крепкими руками в перчатках. И отчего-то моя коробочка была пуста, лишь белеющие сквозь мясо ребра, обтянутые пленкой в редких разводах. Но Дмитрий Сергеевич быстро решал эту проблему.       Сначала, пачкая его плотные перчатки, на дно моей коробочки погружалась печень, задорно поблескивая гладкими боками в свете снежной лампы. Затем длинный узловатый кишечник, неаккуратно перевязанный сам собой. Как невежливо, Дмитрий Сергеевич, каким же образом я сохраню возможность дефекации с передавленными кишками? Далее тряпочка желудка, сдувшиеся легкие, совсем не похожие на те, что изображают в учебниках, почки и поджелудочная дополняли комплектацию моих внутренних органов, после чего в руках Дмитрия Сергеевича возникал орган, которому люди любят приписывать мистические свойства.       Отчего-то сердце, пронзительно-красное, словно ненастоящее, отделенное от моего безжизненного тела, судорожно сокращаясь трепыхалось в бережных руках ассистента. Он не спешил опускать его к остальным, присыпанным кашей перемешавшихся мелких органов, внутренностям, и в момент, когда его глаза вдруг встречались с моими, сон обрывался.       Украдкой рассматривая, как Дмитрий Сергеевич за забранным решеткой окном натягивает перчатки с помощью санитарки, я размышлял, что же чувствуют покойники, когда в них вкладывают их скудные, истершиеся с течением жизни, такие ценные ошметки мяса.       Чувствуют ли они умиротворение и замечают ли бережные прикосновения Дмитрия Сергеевича, или мысли обитают только в изъятом мозге? Стоит ли мне держать в этом самом мозге мысли о том, что кто-то еще имеет радость ощутить на себе этот интимный ритуал, или только моим снам он доступен?       Когда сигарета дотлевала до фильтра, приходилось складировать свои размышления в блестящие жестяные боксы с температурой плюс два градуса по Цельсию.