***
Долг, честь, благородство. Мне нужны наследники, говорил он. Я не должен порочить свою будущую супругу, говорил он. Люк скривил губы и отвернулся, чтобы не показывать выступивших на глазах слез. Сколько он себя помнил, они с Джейсом всегда были вместе. Сначала делили одну утробу, потом – комнату, сейчас – крыло замка, в будущем – королевство. Люк во многом в своей жизни был не уверен, но одно знал точно: нет в этом мире человека, который был бы ему ближе, чем Джейс, и которого он любил бы нежнее и преданнее, чем Джейса. Он помнил, как устраивался на кровати брата с книгой в руках и прятался под одеялом, дожидаясь его появления. Помнил, как прижимался к теплому телу, оборачивая тонкие ручки вокруг туловища. Как они вместе читали до поздней ночи, а потом не могли проснуться до полудня. Помнил, как утешали друг друга, когда пришли вести о смерти сира Харвина, и, чуть позднее, сира Лейнора. Сейчас лица их были лишь расплывчатой дымкой в сознании Люцериса, но тогда он их – наставника и отца – боготворил и очень по ним тосковал. Еще тяжелее утрату пережил Джейс, но Люк понял это только потом. Помнил он и их неуклюжие спарринги на тренировочном дворе, когда оба уже стали старше. Джейс всегда был в них хорош, а вот Люк, наоборот, не очень. Брат позволял себе быть с Люком хоть сколько-то суровым только на арене, когда ноги их скользили по зыбкому песку, а клинки со звоном соединялись в замысловатым танце. Они были двумя половинками единого целого. И где бы и с кем бы они ни были – всегда вместе, всегда рядом, одна плоть, одно сердце, одна душа. Постепенно простые и невинные держания за руки превратились в легкие, еле ощутимые прикосновения к загорелой коже и робкие объятия. Люк смущался, краснел, но хотел теснее, нежнее, ближе. Со стороны Джейса, однако, мало что поменялось. Он не отталкивал, но и сам никогда не делал первый шаг, не отвергал, но и не отвечал взаимностью. Старший ребенок Рейниры, первенец, он должен был вести себя подобающе наследнику престола. Былых забав между ними становилось с каждым днем все меньше – долг тяжким грузом лежал на плечах старшего и не давал вздохнуть полной грудью. Нет более места мальчишеским играм, безудержному веселью и собственным эгоистичным прихотям. Теперь все это в прошлом. Так думал Люк, с пониманием относясь к выбору брата, в то же время с укором вспоминая и о собственных обязанностях. Что ж, ему следовало бы брать с Джейса пример. Однако поделать с собой ничего не мог. Они не говорили друг с другом о чувствах. Оба, казалось, и так все знали. Люк устраивал голову у брата на плече и, мечтательно улыбаясь, тихонько мурлыкал себе под нос старую валирийскую колыбельную, что напевала им когда-то мать. Джейс заботливо брал руку брата в свою и мягко сжимал. — Это пройдет, — не глядя в глаза, шептал ему Джейс. — Обязательно пройдет, всегда проходит. И Люк верил. Немного наивно, с замиранием сердца, но верил. И оттого так больно было видеть, как ладонь Джейса с невыносимой нежностью обхватывает чужую – не его – руку. Как не ему желанные губы дарят сладкие поцелуи. Не ему тонкие уста нашептывают на ухо пылкие слова, от которых колени подкашиваются и бабочки в животе. Мне нужны наследники Я не должен порочить свою будущую супругу Люцерис шмыгнул носом и стремительным шагом направился к выходу из галереи. — Люк! — хрипловато позвал его Джейс. Резко выдохнув, Люцерис остановился как вкопанный. Ну же, не стой, шевелись, повторял он себе… И обернулся. Его встретил вид растерянного и даже виноватого лица Джейса, с широко раскрытыми глазами, красными щеками и пухлыми от поцелуев губами, и сгорбившегося у постамента Эйгона, лицо которого было закрыто упавшими светлыми волосами. — Я в порядке, Джейс… — надтреснутым голосом произнес Люк, чувствуя, что уже не может сдерживать слез. Они струились по его горящим щекам, но он не мог найти в себе сил их утереть. — Все хорошо… Это пройдет. — он постарался улыбнуться, но вышло откровенно гадко. Всегда проходит. Всегда и у всех, кроме тебя, Джейс. Но тебе это и не нужно, так ведь? Люк развернулся и, на этот раз не обращая внимания на оклики Джейса, на всех парах понесся к выходу. Выбежал в холл, повернул было налево, туда, где был проход в сад, но столкнулся с облокотившейся на стену облаченной в черное фигурой. Эймонд, чтоб его, Таргариен. На секунду в коридоре воцарилась оглушительная тишина. Люк был рад, что Джейс не последовал за ним – то ли сам решил дать брату время, то ли Эйгон отговорил, – иначе его ждала бы очень занимательная картина. Нос к носу с ним стоял Эймонд. Странно растрепанный, с мешками под глазами, он нелепо улыбался кончиком губ. — Семейная драма, малыш Люк? И что-то в его голосе подсказало Люку, что это была не просто шутка. Он посмотрел Эймонду в глаза: презрительный всегда взгляд был скорее насмешливым, чем злобным, но в то же время невероятно серьезным. Значит, все слышал. Но Люк увидел и еще кое-что в этих пронзительных глазах. Неподдельная грусть, пронзительная и щемящая, таилась в этом остром взгляде. Люк обернулся, посмотрев обратно, на дубовые двери в галерею. Какая-то мысль засела у него в голове, но он не мог ее выцепить… чего-то не хватало в этом странном уравнении. Люк снова взглянул на Эймонда. Тот смотрел поверх него, куда-то вдаль. На тот же вход в галерею, запоздало подумал Люк. Но почему Эймонд…? — Они часто здесь встречаются. — прервал его раздумья отстраненный голос. Что…? И тут Люк сразу вспомнил и щенячий восторженный взгляд снизу вверх, и искреннюю преданность в глазах от каждой обидной шутки, и робкие предложения позаниматься вместе валирийским. Так… отвратительно знакомо. — Эйгон? — уставшим голосом спросил Люк. Эймонд наконец соизволил посмотреть на него. Недоуменно моргнул, скривил рот в недоверчивой ухмылке и шумно выдохнул. — Пройдемся? Люк и думать не хотел, что бы он делал, если бы рядом не оказалось Эймонда. Так странно. Эймонд был последним человеком, которому, как всегда казалось Люку, он может открыть сердце. Но вот они здесь, рука об руку, оставившие на время свои обиды и безнадежно влюбленные в старших братьев. В тот вечер, гуляя по саду, они могли позволить себе быть собой. Не принцами королевства, делившими темное прошлое и объединенные болью, кровью и общей горечью, а обычными мальчишками, отчаянно нуждающимися в утешении и поддержке. Нет, они не стали близкими друзьями, но что-то тогда в них самих и их отношениях изменилось окончательно и бесповоротно. Они стали часто проводить время вместе. Ходили в библиотеку, гуляли по саду, летали на драконах. Говорили о законах и справедливости, войне и мире, жизни и смерти. — Как думаешь, леди Лейна Веларион страдала? По его тону Люк понял, что говорил он не о ставших смертельными для женщины родах. О смерти драконьей всадницы – в огне и пепле – вопрошал Эймонд. Но у Люка не было для него ответа. — Только отчаявшийся человек стал бы просить об упокоении собственного дракона. — пожав плечами, ответил Люк. А еще они любили по утрам сидеть, постелив на землю свои плащи, на скале у самого берега моря. В такие моменты они располагались рядом, укладывали головы на плечи друг другу и встречали рассвет. Глупо, по-детски, наивно, сказал бы Эйгон. Но только там и только тогда они чувствовали себя по-настоящему свободными. Рядом с Эймондом Люк начинал забывать о боли, что их объединила. Пожалуй, в один из таких дней их отношения и переступили грань взаимного доверия и подавленных чувств. Когда они смотрели друг другу в глаза и не могли отвести взгляда, когда руки их неловко соприкасались, а кожу щекотали проклюнувшиеся травинки. Когда Эймонд наклонил голову ближе – чуть ближе, чем обычно – и потянулся за поцелуем. А Люк не смог на него ответить. — Все еще любишь его? — спросил Эймонд ровным голосом, в котором, однако, чувствовалась буря эмоций. Люк стыдливо опустил голову, уставившись в промозглую землю, а глаза защипало от выступивших слез. Он не мог сказать правду, но и врать не хотел. Только не Эймонду. Я снова все испортил, с горечью подумал Люк. — Он тебя недостоин, — поднимаясь с земли, отчеканил Эймонд. Люк боялся, что после этого их отношения резко изменятся, что Эймонд оставит его, замкнувшись в себе уже дважды отвергнутый. Однако этого не произошло. Они все так же разбирали вместе валирийские трактаты да тайком воровали с кухни пирожные, словно маленькие дети. Иногда между ними чувствовалась тягостная неловкость, да, Эймонд стал больше времени проводить на тренировках или с Вхагар. Но Люка он не бросил. Люцерис чувствовал себя в ответе за появившуюся после того дня некоторую отстраненность Эймонда. За его долгие задумчивые взгляды вдаль и вынужденное одиночество по вечерам, когда дядя желал побыть один. Хотел бы он любить Эймонда.***
Между ними правда все могло бы быть лучше, ближе и полнее. Но Люк был благодарен и за то, что имел. Рядом послышались чьи-то шаги. — Давай, Люк, поднимайся, — извиняющимся тоном прошептал Джейс. Он подошел к брату и положил руку ему на спину. — Мы и так опаздываем... — Куд…? — начал Люк, но тут же остановился. Люк посмотрел влево, туда, где сидел Эймонд. Прохладный ветерок колыхал набухающие почками ветки гвардейской сосны. У корней дерева пророс странного вида гриб. Мимо прошаркал маленький ежик. Идеально сложенный плащ Эймонда лежал в точности там, куда Люк его положил. Тишина из уютной превратилась в оглушающую. Люк распахнул глаза. Он медленно поднялся и повернулся к брату. Глаза Джейса покраснели, хотя слез в них и не было. Неозвученное на похороны осталось висеть в воздухе. — Джейс…? Люк молился, чтобы это был всего лишь ужасный сон. Кошмар, один из тех, что почти каждую ночь снились ему после инцидента на Дрифтмарке. Джейс подошел ближе и аккуратно взял ладони Люка в свои. — Идем. Одинокая слеза покатилась по щеке Люцериса. Он протянул руки и крепко вцепился брату в плечи. — Джейс, скажи, что… что не… — голос его предательски сорвался. — Все будет хорошо, братишка. — лишь вымученно улыбнулся он в ответ. — Скоро станет легче. Они замолчали. Люк разжал пальцы на плечах Джейса, и руки его безвольно повисли вдоль туловища. Он тяжело сглотнул. Скажи, Эймонд, страдала ли Лейна Веларион? Кому как не тебе это знать. Люк почувствовал невыносимую пустоту внутри. — Это ведь пройдет, да? — улыбнулся Люк сквозь слезы. Уголки его тонких, посиневших от холода губ задрожали. — Всегда же проходит, правда?