жемчужный мальчик

В помещении, окуренном благовониями, слышны негромкие голоса. Мужчины говорят о политике, торговле, сделках, но мысли их все равно расслабленны и витают вдалеке от работы. И неудивительно – в месте, где они находились, гостей обычно занимали иным, отвлеченным от повседневных тягот действом. На небольших низких столиках из дерева перед ними располагались яства, различные фрукты и вина, и хотя многие не пренебрегли трапезой, десерт интересовал всех в степени куда большей. То было лакомство, что слаще самогó меда, что мягче лукума и нуги. Когда звучат первый отстук дарбуки и перезвон сагатов, Джиун, до сих пор пребывавший в ленной задумчивости, переводит свой взор на центр комнаты, где совсем скоро должно начаться представление для него и десятка прочих присутствовавших. Оно не заставило себя долго ждать, и через несколько мгновений вереницей тончайших разноцветных платков и звоном украшений юркой стайкой диковинных птичек влетели в зал несколько юношей. Полупрозрачные вуали, прикрывавшие лица, не могли утаить их миловидность, а сиявшие глаза затмевали собой блеск цепочек и серег. Цепляли взгляд и гибкие полунагие тела, облаченные в те же воздушные ткани. В приглушенном свете оливковый бархат их кожи отливал особым теплом, зовущим коснуться, однако среди всех Джиуна привлек юноша, неуловимо чем-то выделявшийся. Впрочем, чем больше мужчина наблюдал за ним, то лишь сильнее убеждался в его прелести. В нем гармонично сплелось все, что Джиун называл красотой: мальчишка, едва достигавший среднего роста, не был отмечен хрупким сложением и следами загара. Но главное крылось в его взгляде, призывном и манком. Он не останавливался ни на ком подолгу, и оттого разжигал азарт: зритель, который не желал довольствоваться столь малым, не сводил с танцовщика глаз в ожидании мига следующего «соприкосновения». Несомненно, тот вовсю пускал в ход свои чары, и потому позволял себе играть с чужим вниманием. Джиун ведется на его темные, что ночь, глаза, на их лукавый лисий прищур. Алые, как гранатовый сок, губы чуть изгибаются в снисходительной улыбке, и мужчине не терпится их испить. Юноша двигается плавно, томительно в своем изяществе. Золотые браслеты на его запястьях позвякивают, стоит ему взмахнуть рукой, и разбавляют игру инструментов, однако своим блеском нисколько не затмевают его самого. Все драгоценные камни мира меркли перед ним, как дешевое стекло, и он прекрасно то осознавал. Оттого и держался так, будто ему безразличны дары господ, равно как и они сами. Джиун усмехается про себя этой уверенности, но едва дышит, наблюдая за тем, как мальчишка изгибается в пояснице, отклоняясь назад в своем танце. Жадные, полные плотского огня взгляды прочих гостей скользят по линиям его фигуры сквозь невесомые женские одеяния, изучают, разглядывают, желают. Он же одаривает вниманием всех и никого, соблазняет и не подпускает к себе. Смотри, но не тронь. По крайней мере, пока не заплатишь. Не сводя глаз сего дивного зрелища, Джиун жестом руки подзывает к себе одного из слуг, который тут же спешно семенит к нему. Негромко, дабы не нарушать таинство, он спрашивает: – Как его зовут? – Это наша жемчужинка – Инджи, – отвечает словоохотливый прислужник, готовый поведать о юнце, будто о диковинке на своем прилавке. – По-настоящему его зовут Мэттью. – Мэттью? Он чужеземец? – Его мать понесла от приезжего мужчины, путешественника. В уличных беспорядках его убили, и мать, нищенствуя, отдала сына в бордель. Продала, – зачем-то поправился говорящий, озвучив очевидную вещь. По существу, никакой иной жизни у мальчишки быть и не могло: он все равно бы рано или поздно стал вором или проституткой. Его мать, в каком-то смысле, отчасти даже облегчила ему участь, и теперь он мог не знать нужды, расплачиваясь за еду и кров своим телом. Не слишком большая жертва, тем более, что, судя по словам работника, ценился он высоко и стоил, должно быть, немало. Было бы невероятным расточительством позволить такому чуду прозябать свои дни в ночлежках. Иноземная кровь, текущая в нем, делала его стоимость выше рыночной, как, впрочем, и соблазнительные изгибы его тела вкупе с детскими чертами лица. Джиун ощущает прилив повышенного интереса и потому тотчас спрашивает: – Сколько? – Господин... – прислужник мнется, бросив взгляд на то, с кем беседовал прежде. – О нем уже спрашивали и готовы купить с ним ночь. Не угодно ли Вам обратить свое внимание на другого танцовщика? Джиун следует за его действием, посмотрев на конкурента: им оказывается некий мужчина, седовласый и полный. Осклабившись и полулежа в вальяжной позе, он любуется Мэттью, пока тот самозабвенно кружился в своем танце. – Не угодно, – отвечает Джиун, нисколько не восприняв соперника всерьез. – Я заплачу больше, но только за этого мальчишку. – Как пожелаете, – кивает слуга и удаляется ко второму желавшему, сообщая ему о зачинающемся торге. Тот, не задумавшись, называет новую цену, и потому переговорщик возвращается совсем скоро. – Повышаю в два раза, – спокойно говорит Джиун. Когда же круг повторяется, он вновь произносит то же, делая сумму возросшей почти до неприличия. Его распаляют азарт, пряное вино и округлые бедра Мэттью, которые вызывают в нем целый океан грязных, непристойных мыслей. Оппонент, наконец, сдается, и товар переходит в безраздельное пользование Джиуна, пускай и на одну ночь. Всю ночь это восхитительное создание будет танцевать, петь и играть исключительно для него, не забывая, конечно, и об услаждении тела: мужчина мечтал как сорвать с юноши всю одежду и овладеть им, так и долго ласкать его молочное тело, срывая с чужих губ чу́дные нежные стоны. Расторопные слуги приводят Джиуна и его маленького избранника в заблаговременно подготовленные покои, курильницы в которых источают запахи ванили, амбры и сандалового дерева. Смешиваясь, они невольно дурманят, но не меньше голову кружит мысль о скорой близости с Мэттью, который, оставшись с гостем один на один, всем своим видом выражает покорность и готовность к исполнению любых желаний. Джиун не обманывается его мнимой кротостью – видел, как тот чувственно двигался в танце, отдаваясь ему, словно главному своему любовнику. – Посмотри на меня, – он касается парой пальцев его подбородка, заставляя приподнять голову, и убирает от лица младшего платок. Когда глаза их встречаются, Джиун не удерживается от восхищения: – Ты прекрасен. Он склоняется было за тем, чтобы сорвать поцелуй, но Мэттью вдруг легко смеется и чуть отстраняется: – У нас впереди вся ночь, но мой господин так тороплив... Не хочет ли он для начала испить вина? – Твоя правда, – нехотя соглашается Джиун, позволяя младшему, тем не менее, вспорхнуть с места и заняться пустовавшими кубками. Тот наполняет один из расписного медного кувшина, и мужчина не приказывает, но просит: – Выпей со мной. – Благородному господину незачем беспокоиться о том, что в вине яд, – игриво улыбнулся мальчик. – Да и зачем бы мне было это делать? Ведь так бы Вы не одарили меня своей милостью вновь. Я счел бы за счастье увидеть Вас и в следующий раз. Отчего-то Джиуну это польстило, хотя он и постарался не подать виду: – Чем же я так тебе приглянулся, прелестник? – Мой господин молод и хорош собой, а еще весьма щедр, – проворковал Мэттью, садясь близ гостя и предлагая ему вино. Должно быть, ему сказали, во сколько он обошелся. – И, я уверен, силен, словно дикий тигр. Его голос, размеренный, мелодичный, погружал Джиуна в необычайный душевный покой и вместе с тем в сладостное возбуждение от желания подтвердить всякую сказанную похвалу. Он опустошает чарку до дна, отставляя затем ее в сторону, и подается к мальчику ближе, намереваясь напомнить ему о том, что рядом с хищником беспечность может быть губительной. – Но ты не дрожишь, находясь прямо перед тигром, – говорит он, ощущая свою всеобъемлющую власть. – Не верно ли для ягненка бояться того, кто сможет его растерзать? – Тигры сильны и мудры. Принять кончину, став их добычей – великое благо, – с достоинством замечает Мэттью, ни на секунду не растерявшись. – Но если тигр разорвет ягненка, то сможет полакомиться им всего раз. Он произносит это негромко, не шелохнувшись, в то время как склонившийся почти вплотную Джиун с удовольствием вдыхает исходящий от мальчика тонкий аромат цветочного мыла и душистых масел. Истинно неукротимый зверь, готовый в любой момент схватить свою трепещущую жертву. – Есть жемчуг мелкий и сорный, и он не идет в сравнение с истинной драгоценностью, единственной из всех. Как блистал ты в танце среди остальных, так и сейчас пленяешь меня своими речами, – произносит он младшему на ухо, пока руки его проходятся по столь желанному телу. Он хочет потянуть за пояс, но Мэттью вновь ускользает от его ласк, отползает в сторону, отчего в Джиуне вспыхивает по-настоящему охотничий инстинкт. Бачá играется с ним, завлекает своей неприступной доступностью, соблазняет видом едва сокрытого одеяниями тела. Его глаза сверкают бесстыдством, когда, все так же сидя на полу, он медленно разводит ноги, а затем тотчас же сводит колени, позволяя лишь мельком насладиться представленным на обозрение интимным местом. – Маленький распутник, – и без того порядком взбудораженный, Джиун усмехается, ни на миг не отведя глаз. Лишь закаленная в дипломатических переговорах и поединках на клинках выдержка позволяет ему балансировать на грани с всепоглощающей страстью. Мэттью дразнил дикого тигра, демонстрировал свои прелести перед голодным хищником, и потому должен был сполна расплатиться за свои игрища. Впрочем, мальчишка был совсем неглуп и хорошо знал цену всему. Но Джиун решает взять с него оплату по счетам нескольким позже, когда возрастет «процент» – градус сгущавшейся похоти. Взгляд его вдруг падает на стоявший чуть поодаль уд, и он указывает на него жестом руки: – Сыграй мне что-нибудь, – сказав это, он не без труда подавляет горячное животное возбуждение и с удобством устраивается среди искусно расшитых подушек. Мэттью послушно берет в руки инструмент, садясь напротив гостя. С некоторое время легко перебирая струны, он подхватывает ненавязчивый мотив и начинает петь. Медовый голос его заставляет Джиуна прикрыть от удовольствия глаза, отстраняя на мгновения от мирской суеты. Однако поет юноша, будто нарочно, о вещах томных и обольстительных, и строки, исполненные мольбой о близости, стремительно проходятся языками пламени в паху. – «... Подобно солнцу, озаряющему все живое, Огонь твой охватывает меня без остатка, И я сгораю от нетерпенья и страсти, Приди же, вкуси меня, как сочный спелый плод...», – произносит он с чувственным придыханием. Затаив дыхание, Джиун следит за его ловкими пальцами. Спетые строки отзываются в нем жаркими волнами возбуждения, и сил сдерживать себя у него практически не осталось. Мэттью знает это как никто, но продолжает подливать масло в огонь, держась так, словно его не трогает искрившее меж ними влечение. Он позволяет Джиуну любоваться собой, мечтать и вожделеть, а сам не совершает и мановения в сторону старшего – разве что намекает, кокетничая. – «... Подобно розе, увядающей без воды, Так и лепестки моих губ чахнут без влаги твоей любви, В саду земного наслаждения Приди ко мне, ласкай, испей до дна, как терпкое вино...» Словно тигр, коим маленький танцовщик его окрестил, Джиун тихо подобрался к Мэттью со спины. – Играй, – шепчет он и, пока юноша исполняет его волю, принимается приспускать с покатых плеч младшего воздушные одеяния. Его руки вновь возвращаются к поясу, развязывая ткань нарочито медленно, а губы меж тем оставляют на шее поцелуй, заставляя Мэттью чуть слышно и невероятно трепетно выдохнуть посреди легкого напева в аккомпанемент игре, что сподвигает осыпать его прикосновениями еще более будоражащими. Джиун накрывает обеими руками плоскую мальчишечью грудь, сжимает ее, проводит кончиками пальцев по соскам, отчего те твердеют, а сам юноша простанывает уже громче и сбивается с ритма, стоит мужчине повести раскрытыми ладонями ниже. – Ха? – последний издает смешок, отчаянно наслаждаясь тем, что вновь завладел ситуацией. – Не ты ли все это время показывал мне, что мои ласкания тебе безразличны? Не ты ли убегал от меня? – Будьте снисходительны, господин, – Мэттью с готовностью отзывается на каждое действие Джиуна, слегка склоняя голову вбок и открываясь тем самым для новых поцелуев в шею. – Не Вы ли жаждали, чтобы покорный Ваш раб усладил слух игрой, а взор телом прежде, чем Вы возляжете с ним в постель? – Довольно, – Джиун, чей слух и без того был предостаточно раздразнен развратными строками поэмы, развернул к себе мальчика, спешно отложил – почти отбросил – его лютню в сторону и тотчас навис над ним. Навис – и замер на мгновение, охваченный порывом чувств. То, что он ощутил, глядя на обнаженного Мэттью под собой, было алогично и до крайнего неожиданно. Инджи – Мэттью, это прекрасное беспутное дитя с чарующими глазами и мягким сочным телом, – должен принадлежать ему и только. Безраздельно, отныне, навсегда. Именно эта мысль, шальная, почти безумная в своей наивности, заставляет Джиуна вновь припасть к шее младшего, но уже не поцелуем, нежным и сладким, а укусом, ощутимым и жестоким, дабы заклеймить собственнической меткой. В нем просыпается ревность. – Господин! – жалобно вскрикивает Мэттью, дернувшись в крепких объятиях, но это только больше раззадоривает опьяненного хмелем и похотью мужчину. – Я так хочу тебя, – почти рычит тот, избавляясь от собственной одежды. Ему физически необходимо чувствовать любовника всем телом, не отвлекаясь ни на что, но при всех неукротимых звериных порывах он также жаждет видеть на лице юноши истинное наслаждение, удовольствие и экстаз, которые тот прежде ни с кем не испытывал и испытает только с ним. Мэттью кажется ему волшебной пташкой, по чудовищной оплошности судьбы попавшей в блистающую мнимым золотом клетку: счастлив ли он, принадлежа всем и никому одновременно? Джиун хочет выкупить мальчишку, забрать в единоличное владение, став единственным его мужчиной. – Хочу, чтобы ты был моим, – шепчет он, и будто стремясь облегчить для партнера болезненное ощущение от своего укуса, проводит по его месту влажным языком – зализывает рану. Мэттью принимает его «извинения», приобнимая за крепкие плечи: – Я и так Ваш, господин... На сегодняшнюю ночь, – он говорит это легко, безжалостно и отчасти даже с тенью равнодушной улыбки, выставляя незримые границы и давая понять, что едва ли верит в пылкие заверения. Редко ли он слышал подобное от предыдущих своих визитеров, не церемонившихся с ним во время и после любовных утех? Он лишь ублажал их, скрашивал досуг, а после ожидал нового гостя, не имея прав на выбор и чувства. Джиун хочет стать для Мэттью особенным, хочет, чтобы тот полюбил его по-настоящему. Но ждать, терзая и себя, и мальчишку, он не будет. Он просто возьмет то, что так приглянулось, и в отличие от рабочих дел, которые он вел с холодной головой, слишком долго прицениваться ему не было надобности. Другие могли сулить Мэттью что угодно – Джиун даст больше, много больше. И как только он увезет его с собой, то всенепременно одарит золотом, шелками, драгоценностями – всем тем, чего тот ни пожелает. Когда он принимается покрывать исступленными поцелуями податливое тело юноши, то слышит его робкое смущение: купаясь в обожании многих, Мэттью словно бы не привык к подобным активным ласкам в отношении себя, и потому расслабляется только когда Джиун говорит ему сделать это. От того, как мужчина сжимает его мягкие теплые бедра, одаряя их своим чувственным вниманием, он красиво изгибается и постанывает, и голос его звучит томно и сладко. Для Джиуна эта песнь не менее прекрасна, чем та, лютневая, которую он уже слышал от Мэттью, и потому он хочет еще. Он не останавливается, пока не доводит мальчишку языком почти до изнеможения, но не позволяет ему окончить, а притягивает, подрагивавшего от нетерпения и блаженства, к себе. – Как ты хочешь, чтобы я взял тебя? – негромко спрашивает Джиун, поглаживая мальчика по спине; до болезненного возбужденный, он будто испытывал собственное терпение на прочность, оттягивая столь желанный момент. Впрочем, в таком самоистязании, определенно, крылось некое изощренное наслаждение, ведь теперь он понимал со всей отчетливостью, что Мэттью жаждет их близости отнюдь не потому, что того хотел один лишь гость. Нет, нет: чувствуя, как трогательно тот жался к нему, видя, как блестели в пылком предвкушении его прекрасные темные глаза, обращенные к старшему снизу вверх, Джиун уверился в том, что влечение его было взаимным. – Желание моего господина и мое тоже... – соблазнительно шепчет Мэттью, обвивая его шею обеими руками. Он позволяет себе проявить самостоятельность, приникая к губам Джиуна, но тот нисколько тому не противится, с готовностью отвечая на жаркий поцелуй, а после вновь укладывает юношу под себя. За последующими мгновениями взаимных интимных ласк, то размеренно-неспешных, то настойчивых и торопливых, Мэттью становится столь чувствительным, что едва не хнычет от исполняющего его возбуждения, однако ничуть не стыдится показаться перед любовником таким доступным. Он, подавляя всхлипы, чуть прикусывает губу, когда Джиун подготавливает его, и вскрикивает, дернувшись от боли, когда мужчина берет его. – Тшш... – говорит он, хотя вместе с тем ему даже хотелось, чтобы Мэттью кричал под ним и чтобы это мог слышать кто угодно. К нему постепенно возвращался прежний страстный запал, благоразумно приглушенный на некоторое время во имя нежных прелюдий, и оттого сейчас он желал ощутить все сполна. Он заполняет младшего собой, удерживая сильными руками за талию; контраст, составляющий их двоих кажется ему особенно восхитительным: в сравнении с его смуглым, поджарым, как у пумы, телом Мэттью совсем другой – светлокожий, мягкий, трогательно слабый и теплый. Джиун с наслаждением проходится шлепком руки по его ягодицам, сжимает их, принимаясь одновременно с тем размеренно двигаться внутри партнера. Мальчишка сжимает его, и удовольствие разрядом пронзает Джиуна; сдавленно простонав, он замедляет темп, не желая излиться слишком быстро. Мэттью, хоть и порядком обессилевший, замечает это и – маленький бесенок! – сам принимается подаваться, соблазнительно изгибаясь под своим мужчиной: – О, пожалуйста, господин... Не останавливайтесь… – в конце фразы он срывается на долгий стон, запрокидывая голову. Джиун расценивает это позволение как прямой призыв к действию и начинает иметь юношу сильнее, резче, жестче, так, как, в самом деле, хочется им обоим. Мэттью стонет непрестанно, отчаянно и жалобно, захлебываясь всхлипами и вздохами от заданного темпа, но ни секунды не просит пощады, потому что выступившие на его глазах слезы есть признак истинного плотского удовлетворения, что не выразить никакими словами. Джиун готов на что угодно, лишь бы видеть его таким всегда. Он готов на все что угодно, лишь бы Мэттью, маленькая жемчужинка, что дороже всех сокровищ света, принадлежал только ему. Мысли эти не покидают его и когда он изливается горячим семенем внутрь мальчишки, когда тот, беспомощный от охвативших его чувств, смотрит на любовника и всем своим видом показывает то, как нуждается в его заботе и опеке. Всевышний сотворил и ягненка, и тигра, и несмотря даже на извечный закон, где попираемая жертва неизбежно становится добычей хищника, сила и слабость шли рука об руку, составляя идеальную гармонию. Джиун хотел овладеть Мэттью, а Мэттью хотел отдаться Джиуну – иначе и не объяснишь то, как почти идеально они подходили друг другу. «Почти» – потому что отведенное время для них миновало лишь половину, и это было только началом для долгой, чувственной, возвышенной страсти, охватившей их, словно огонь. Сотворенные, согласно Писанию, из одного человека, они нашли друг в друге истинный покой и, кажется, готовы были предаваться взаимной жажде любви не только одну ночь, но и тысячу последующих кряду.