---
Ты просыпаешься в знакомой кровати под незнакомый звук. Ты больше не чувствуешь его прожигающий насквозь взгляд на своей спине или его веса на простынях, но ты чувствуешь его присутствие, слышишь. Он больше не на кровати. Не то чтобы он когда-либо надолго в ней оставался. Со временем ты узнал, что его режим сна не совсем в порядке, скорее на грани полного хаоса. Обычно, когда ты просыпаешься, он где-то на кухне, слушает свои тошнотворные крики, что зовет музыкой, а когда засыпаешь, кладет голову тебе на колени, как гребаная дворняга, и смотрит на тебя своими пустыми глазами, пока ты не отключаешься. Со временем, ты привык к этому. Но не привык просыпаться посреди ночи. Даже с затуманенным разумом ты все еще спишь без каких-либо снов, и, как он любит шутить, «проспал бы ядерную войну». Однако взрывов нет. Нет криков, полных ужаса, нет запаха обгоревшей плоти и нет осколков, летающих над головой. Никакого битого стекла под кожей, никаких выпирающих из тела костей. Только глухой удар о кровать. Ты задерживаешь дыхание, чтоб прислушаться, и слышишь его надломленный голос где-то внизу. Дыхание звучит по другому. Обычно он всегда дышит глубоко через диафрагму, удерживается за каждый глоток воздуха под ребрами, позволяя ему легко проходить через легкие. Это одна из вещей которые тебе в нем нравятся. Каждый раз, когда ты ложишься ему на грудь, чувствуешь что-то вроде безмятежности, слушаешь его сердцебиение, и твоя голова не поднимается вместе с каждым вдохом и выдохом. Сначала тебе казалось это странным. Ты думал, что с этим не рождаются, думал, что ради этого тренируются. Догадка подтвердилась, когда он засунул маленькую кассету с содранными этикетками в проигрыватель, и на экране телевизора появился какой-то уродливый уличный панк с микрофоном в руке, раздирающий свою глотку в клубе с накачанными наркотой подростками вокруг. В конце, он ухмыльнулся в камеру, и это до жути было похоже на то, что ты видишь почти каждый день под черным визором чужого шлема. Он не человек и даже не существо. Скорее опыт. Тот, который неплохо развлекает тебя, каждый раз, когда попадается в поле зрения. Иногда это красивый вид внутренностей повсюду и сломанных костей, быстрых движений и вращающихся лезвий. Иногда это раздражающая ухмылка с зубами, которые так и хотят, чтобы их выбили, и губ, что так и просятся, чтобы их вырвали с лица, а иногда это что-то настолько мило-невинное и неправильное, что хочется врезать себе по ребрам. Ты сильно сжимаешь подушку. Ты не можешь думать об этом, ни сейчас, ни когда-либо. Ты зажмуриваешься, надеясь избавиться от этих образов перед глазами. Мир вокруг быстро начинает исчезать, и ты слышишь еще один удар. Ты жмуришься еще сильнее.--
После того, как тебя перестало рвать кислотой, ты снова аккуратно пытаешься встать. Ты бы вскочил как раньше, но чувствуешь себя слишком опустошенным физически и морально, так что просто медленно разворачиваешься. Все, что забивает твою голову, кроме как ощущение желудка прилипшего к позвоночнику — содержимое свертка. Подъем занимает где-то минуту, ты придерживаешься за бортик. Мысль о виде собственного лица даже на секунду ужасает тебя, поэтому ты смотришь на полиэтиленовый сверток, открываешь его и отдаешь контроль мышечной памяти. Тебе не многое дается, но протыкать плоть острыми предметами у тебя получается хорошо. Ты вонзаешь иглу в бедро и жмешь поршень. Ощущение, будто летишь и тонешь одновременно. Неподконтрольная тебе голова в зеркале кивает на оба варианта.-
До ушей доходит грохот из ванной, и ты моментально напрягаешься. Ты думал, что ему просто нужно опустошить желудок, как обычно бывает после вечера наполненного алкоголем, сексом и отсутствием какой-либо еды — ты не ожидал ничего, что могло бы вызвать такой звук. Ты думаешь, что он, возможно, уже вернулся, а тебе просто послышалось. Все таки, такое происходило уже не один раз. Может он прямо за твоей спиной, крепко спит, и тебе не о чем беспокоиться. И ты тянешь руку за спину чтоб взять его ладонь свою, но не можешь ее найти. Твои глаза распахнулись. Будет логично пойти проверить его. Он может быть ранен, и ты бы хотел это увидеть. Ты встаешь, потягиваешься, и опираешься рукой на стену, позволяя ей довести тебя до ванны. Твои ноги все еще ватные. Дойдя до коридора, твои глаза ползут по полоске света из приоткрытой двери комнаты, пока не доходят до чужой руки, неподвижно лежащей в дверном проеме рядом с погнутым шприцом. Блять. Ты подползаешь ближе и берешь его ладонь в свою, одновременно пытаясь успокоить себя и найти его пульс. К счастью, у тебя получается, он даже недовольно мычит, и это почти полностью сбрасывает этот слишком-уж-знакомый груз с твоих плеч. Ты хватаешься за его лицо и поворачиваешь, откидывая бирюзовые пряди. Его вид отвратителен и бледен, на губах засохшая кровь а повсюду веет кислотой. Когда он открывает рот, еще больше жидкости выходит наружу. Ужас — слово, которым бы ты описал ситуацию. Ты потерял слишком много важных тебе людей в жизни и ничего не мог с этим поделать. Но теперь, когда ты можешь, мысль, что чужая жизнь находится в твоих руках, пугает тебя. Ты никогда не мог исправить что-либо — не смог исправить даже собственное лицо после хреновой драки, как мог сделать что-то большее для другого человека? Ты делаешь несколько глубоких вдохов и протираешь глаза, затем начинаешь поднимать его. Он отвечает звуками, напоминающие хрип умирающей псины, и изо всех сил хватается за бортик. Ты подхватываешь его за талию и слегка подталкиваешь вперед, он кладет руки на тумбу и сухо кашляет в раковину. Пока его трясет, ты пытаешься убрать липкие локоны с чужого лица и смотришь, как слезы текут по его щекам. Видеть это странно. Он никогда добровольно не плакал, и, кажется, не плакал и сейчас — слезы будто текли сами по себе, как если бы тело старалось избавиться от чужеродной жидкости в организме. Через несколько невыносимых мгновений он перестает кашлять и вместо этого просто хрипит. Ты потираешь его бок, пытаясь изобразить что-то похожее на утешение, но он качает головой и старается показать что-то дрожащей рукой, но ты накрываешь его ладонь своей. В этот раз ты понимаешь. На секунду, в зеркале ты ловишь кривую имитацию улыбки на его губах, прежде чем он резко опустит голову, чтобы выдохнуть. Ты стоишь рядом, все еще держась за него. Он успокаивается и делает глубокие, ровные вдохи. Почти умиротворенно. Он подходит ближе и ты прижимаешь его тело к своему. Ты хочешь спокойствия, для него и себя. Отпускаешь его ладонь, веря, что он сможет поддержать себя сам, и тянешься к ручке из темного мрамора, чтобы включить воду. Ты не обращаешь внимание на то, что ледяная вода обжигает руки, когда умываешь его. Он шипит от дискомфорта, но не протестует. Странно чувствовать каждый рубец на его лице. Несколько месяцев назад ты даже не знал, что скрывает под собой черный визор шлема, а теперь можешь закрыть глаза и по памяти провести по каждому порезу, каждому шраму и рассказать историю их появления. Вот длинный, идущий от его лба прямо над верхним веком. В одну из тех пьяных ночей, когда он не мог вынести твоего молчания, он рассказал «крутейшую историю» о том, как шальное лезвие порезало и раскололо ему бровь. Твой палец скользит ниже по истерзанному лицу, минуя слегка обгоревшие ресницы и красноватое очертание мешка под глазом, пока не достигает большого неровного шрама, протянувшегося через всю левую сторону его лица. Ты методично и бережно обводишь его. Ты прекрасно знаешь откуда он — ты его оставил. Ты сопротивляешься желанию повернуть его голову и как обычно поцеловать это уродливое клеймо. Спускаясь пальцами вниз, ты целенаправленно проводишь по обеим его обкусанным, покрытым шрамами губам, пока не доходишь до кадыка. Скользишь ногтем по видной горизонтальной линии, которую так полюбил целовать. Об этом он рассказал историю, которую вернее назвать монологом для никого, во время одной ваших совместных зачисток. Он рассказал о том как его поймали посреди самой обычной зачистки укрытий, и несколько часов выпытывали несуществующую информацию, прежде чем от него «избавились». К счастью, «тот русский чувак был настолько в говно, даже не знал где резать, не говоря уже о том, чтобы затянуть сильнее». Он никогда не рассказывал о подробностях пыток, отмахиваясь, как от чего-то, на что не стоит тратить время. Несколько синяков, порезов, непрошенных прикосновений тут и там — «ничего нового», как он выразился. Легко, с улыбкой. В то мгновение у тебя впервые возникло импульсивное желание прикоснуться к нему так, чтобы он не сломался еще больше. Это мгновение прошло, но, в отличие от прошлого раза, тебе больше не нужно ждать. И ты поднимаешь его подбородок, прижимаешь губы к его шее и позволяешь себе закрыть глаза. Всего лишь мгновение, но это ощущается так прекрасно. Ты все еще держишь его за подбородок, когда он открывает глаза и застывает, смотря на отражение. Это заставляет тебя распахнуть глаза, и ты видишь как его различные собственные приклеены к треснувшему стеклу. Он, кажется, что-то ищет. Хотел бы ты знать, что и для чего. Не веря и не моргая, он уставился на себя, все еще стоя на месте. Как только ты отпускаешь его, он пятится назад и сжимает твою руку, возвращая ее обратно. Ты невольно дергаешься. Он моргает, словно в замедленной съемке, затем укладывает твою ладонь на свое бедро. Ты думаешь только о том, как расслабить пальцы, ибо боишься того, что произойдет, если ты этого не сделаешь. Он никогда не позволял трогать себя там. Ты слышишь глухой вой тревожной сирены в собственном черепе. Когда твоя ладонь полностью соприкасается с его кожей, ты чувствуешь их. Небольшие бугры и выступы на гладкой, загоревшей коже, россыпь черно-синих пятен. Ты осторожно обводишь эти метки, стараясь не прикладывать усилий. Не то чтобы ему будет больно — ты видел, как парень без единого писка зашил себе ногу и не особо церемонясь вправил собственную кость, но это другое. Те никогда не были поставлены им самим специально, а играли роль напоминанием о боли, причиненной другими. Те, которые он превращал в знаки напоминания силы, а не слабости, сражаясь и побеждая. Но эта маленькая колотая рана, как и многие другие на внутренней стороне его локтя, были рук дела его самого и его беспомощности. Похоже на рубцы на твоих костяшках от ударов кулаками по стене, но тебе было этого недостаточно, и приходилось избивать бетон, пока он не стал частью кожи. Это шрамы слабости и уязвимости. Вот почему ты заматываешь их и держишь в безопасности. Вот почему в твоей жизни было только два человека, которые имели право прикоснуться к ним, и именно из-за этого они умерли и сделали тебе больно. Ты так, так боишься разматывать бинты. Может быть, эти шрамы имели для него такое же значение. Ты никогда бы не подумал, что ему есть что защищать, учитывая как смело он себя всегда ведет, но тебе понятен его ход мыслей. Иногда, если хочешь что-то спрятать — лучше оставить это на виду. Осознание молотком ударило тебе в голову. Он обнажает тебе свою ебанную душу. Сирена глушит тебя. Ты не знаешь, что делать — никогда не знал. Ты в ступоре, напуган, хочешь быть где угодно, но только не здесь. Ты ничего не можешь сделать — руки по локоть увязли в крови той, которой ты так дорожил, насколько больно будет удержать его жизнь в них? Ты не можешь представить, что бы сделал с собой, потеряй свой спасательный круг. Ты не сможешь защитить, ты дикое животное, ты не годишься для этого- И ему так нужно было открыть свой блядский рот в этот момент. — Блондинка. Посмотри. Его голос больше похож на хриплый шепот. Запыхавшийся и слабый, но ты напряжен, как будто услышал крик. Он моргает, успев заскучать, и продолжает. — Если бы у тебя был шанс, ты бы изменил что-нибудь? Вопросы — не по твоей части. Ты смотришь сквозь его отражение, пытаясь найти в нем ответ. Его тело расслабляется в твоих руках, но брови хмурятся, а веки подрагивают. Ты узнаешь этот взгляд — разочарование. Он глубоко вздыхает и закрывает глаза, словно готовясь к грядущему. — Потому что я бы, блять, изменил. Ты значишь для меня что-то, знаешь. Никто никогда не значил — и это чертовски странно. Хотел бы я тогда раскроить тебе череп, а не чувствовать все это дерьмо, — последняя фраза прозвучала громче, чем остальные. Пауза, а потом шепот, — Хотел бы, чтобы ты раскроил мой… Не смей. — …Может, тогда бы ты все еще был со своей девушкой. Ты чувствуешь, как что-то разгорается в твоей груди, а в горле оседает тяжелый острый ком. Крик хочет вырваться наружу, но ты отчаянно пытаешься дышать. — Она была так невинна, знаешь. Я разрушил все, потому что жил. Ты отпускаешь, и он спотыкается. Ты отступаешь назад, как будто обжег руки. Им не терпится схватить его за волосы и затащить за них в ванную. Им не терпится наполнить ее кипятком и удерживать его под водой, не терпится размозжить ему череп о бортик, пока фарфор не смешается с кровью. Им не терпится, не терпится- — Закончи уже работу. Ты в этом хорош. Это ни хрена не исправит, но будет приятно. Пока он говорит это, ухмыляясь, твои глаза прикованы к его костяшкам, которые так сильно сжимают раковину, что ты почти слышишь их хруст. Он пристально смотрит на свое отражение, когда ты подходишь ближе, чтобы что-то ему сделать. Потом он улыбается, запрокидывает голову и нетнетнет- ТРЕСК! Звук, казалось бы, эхом разносится по всему твоему черепу. Ты чувствуешь его вибрацию. Тысячи тонких черных линий режут глаза, когда там, где раньше было зеркало, ты видишь багровую паутину разбитого стекла. Осколки падают прямо ему на руки, и он поднимает один. Сотни чужих больных улыбок остались в отражении. Он быстро разворачивается с вытянутой рукой, как в тот раз, когда он приставил тесак к твоему горлу. Он протягивает тебе осколок, покачиваясь из стороны в сторону и слизывая кровь с губ. Он все еще улыбается, покрасневший и чертовски красивый. — Давай же. Дьявол ждет. У него заканчивается терпение, судя по тому, как он скользит по окровавленной плитке босыми ногами. Если не ты, то гравитация. Нужно выбрать. Проходит несколько секунд, но никто из вас так и не поддается друг другу. С болезненно-бледным лицом и улыбкой на нем, он все еще ждет, прижимая осколок стекла к твоей груди. Несмотря ни на что, он не падает. Ноги до сих пор пошатываются, но рука даже не дрожит. Он сделал свой выбор, теперь твоя очередь. Хотелось бы, но твое тело никогда тебя не слушалось. Оно оцепенело, и ты так потерян, что готов расплакаться. Это так, блять, просто: нужно просто взять гребаный осколок. Но ты не уверен, сможешь ли перерезать ему горло этим. Убийство всегда было для тебя чем-то естественным. Отключить то, что осталось в твоем мозгу, позволить первобытной, дикой части тела взять верх — стало привычкой, затем образом жизни, а потом и в единственное, что у тебя осталось. Но сейчас этому что-то мешает. Не то чтобы его было трудно убить — он сам предлагает, черт возьми. В других обстоятельствах ты бы еще поспорил насчет успеха затеи, он ведь чуть не убил тебя в вашей первой схватке, но сейчас? Теперь он слаб и уязвим, даже больше чем ты. Ответ очевиден: ты не хочешь, чтобы он умирал. Не столько разум, сколько твое тело отказывается подчиняться его просьбе, но в другом случае последует за ним куда угодно. Контроль, который он имеет над тобой, ужасает. Никто никогда не был способен на такое — ни та милая блондинка, в которой ты нашел свою родственную душу, ни человек, который рисковал всем, чтобы спасти твою жалкую задницу от участи, которую ты заслужил: бессмысленной смерти. И с обоими — у тебя был этот контроль. Ты потерял его вместе с ними, и до сих пор не смог вернуть. Вместо этого, он стал чистым его воплощением, всегда сильным и напористым, ведя тебя за собой, как гончую в наморднике. Заставь его кричать, Сломай ему челюсть, Брось пистолет, Принеси мне нож. Ты был собакой, вещью у его ног. И тебе это нравилось. Ты в том моменте своей жизни, оставь тебя одного, ты бы и шагу не сделал, пока кто-то или что-то не придет и не вернет тебя в чувства. Так легко позволить ему взять контроль и дать вести себя от цели к цели. Тебе это так очевидно нравилось, что в какой-то момент ты понял, что подобных отношений между вами нет и никогда не было. Та наружность, за которую ты так усердно цеплялся, мнется под твоей хваткой, чтобы обнаружить жалкую оболочку существа, живущего благодаря только кислоте и тебе. Никто из вас никогда не был силен, вы оба не более чем умирающие стервятники на трупах друг друга, поедающие едва уцелевшее тело, пока от вас не осталось ничего, кроме праха. Ты подозреваешь, что он знал все с самого начала и просто ждал подходящего момента, чтобы нанести удар. На самом деле он ни капли не поменялся — все такой же смертоносный и ужасающий, как в вашу первую встречу. И все же, одновременно с мыслью о том, что это прекрасный момент избавиться от него, ты понимаешь, что не хочешь этого делать. Ты не можешь отпустить его. Никогда не мог и никогда не сможешь, даже если твой защитный пузырь самовнушения резко лопнет. — Ты, блять, шутишь. Рык. Он опускает руку, и ты вздыхаешь с облегчением, думая, что все кончено. Но затем оборачивается и приставляет осколок к своему горлу. Время остановилось. Ты думаешь, что он шутит, надеешься на это. Если нет, то, по крайней мере, веришь, что он струсит, но потом ты слышишь бормотание и видишь маленькую красную каплю на стекле. В этот момент к тебе возвращается власть над телом. Ты подбегаешь и вырываешь осколок из чужих рук, разбивая о стену. Теперь у него идет кровь еще и из руки, но тебе плевать, как и ему. Ты приходишь в себя от адреналина, ударившего в голову, чувствуешь облегчение от того, что он не повредил никакую артерию и еще не заметил этого. Он медленно опускает глаза к своей руке и внимательно осматривает ее. Двигая ею, он рисует узоры кровью с ладони, зачарованно наблюдая, как она заполняет щели плитки красным. Поднимает ее, как будто хочет показать тебе, и вы оба завороженно наблюдаете, как бардовые полосы окрашивают его предплечье. Ты переводишь взгляд на его лицо в надежде увидеть, как он кривится в ужасе или отвращении, но все что ты замечаешь, лишь невинное замешательство. Он притих, и, кажется, не хочет двигаться, довольствуется тем, что истечет кровью на полу в ванной. Ты — нет. Что-то напоминающее рычание вырывается из твоего горла, когда ты хватаешь чужую кровоточащую ладонь и суешь под холодную струю воды. Он шипит и пытается выдернуть руку, но ты крепко держишь ее, пока вода, стекающая с его пальцев, не перестала окрашиваться в этот отвратный розовый. Ты толкаешь его к раковине и хватаешь полотенце, чтобы грубо обмотать ее и сделать подобие перевязки. Наверное, рану следует зашить, но никто из вас не сможет сделать этого в данный момент. Ты боишься, что если сейчас дотронешься до иглы, то вы оба попадете в завтрашние новостные заголовки, и, по крайней мере, один из вас будет в мешке для трупов. Ты зол на него — ты знаешь это, и отчаянно хочешь ему это показать, желательно при этом оставив его страдать заживо. И ты наносишь удар. Прямо в яремную вену. Чтобы сказать о его безрассудности. Он отшатывается, но ты дергаешь его ближе к себе за руку, и бьешь в висок, чтобы сказать ему о его эгоистичности. Затем, пока он задыхается, ты бьешь коленом прямо в живот и слышишь, как из твоего горла вырывается жалкий полукрик, что разносится эхом. Он схватился за тебя, чтобы восстановить равновесие, и ты обнимаешь его, надеясь, что синяки, которые вот-вот появятся, напомнят ему, что он не может оставить тебя и что ты не можешь отпустить. Ты стоишь так несколько мгновений, вдыхая запах меди. Это тебя успокаивает. Ты чувствуешь, как он положил голову на твое плечо и поворачиваешь свою, чтобы посмотреть. Боже, что за фрик, смотрит на тебя, будто ты последний человек на Земле. Мелкое подергивание уголка рта обнажает зубы в грубой ухмылке, когда он шепчет сквозь них. — Ты животное. А небо голубое. Ты хватаешь его за шею и тащишь этот полухромой беспорядок к кровати. Эта смена ролей странно ощущается. Ты уже не считаешь, сколько раз он вытаскивал тебя из-под чужих тел или спасал от пули. Однажды, он чуть не отрубил тебе руку, но вместо извинений радушно принял твой подарок в виде сломанного носа, с которым ходил еще несколько недель. А что ты сделал для него? Ну, был один раз, когда ты вытащил нож из его живота. Он кричал и истекал кровью, и это было самым завораживающим событием в твоей жизни. Он тебя за это, конечно, ударил, но ты счел это как должное. Некий язык любви. Сейчас ты делаешь что-то похожее. Заботишься о нем, как и должен был с самого начала. Несмотря на инстинкты, что говорят тебе разукрасить комнату его кишками, то немногое, что осталось от твоего мозга, подсказывает тебе защищать подобие человека, что висит на твоем плече, если не ради него, то ради себя. Ты бросаешь его на кровать и заползаешь следом. Царапина на его шее уже испачкала простыни, она не настолько велика, чтобы угрожать жизни, и, возможно, ему следует пострадать немного, чтобы усвоить урок. К твоим ногам прилипли маленькие осколки стекла, и к утру вся кровать будет усеяна ими. Тебе плевать. Единственная имеющая значение вещь сейчас — ебнутая машина для убийств перед тобой, глупо улыбающаяся своими покрасневшими от крови зубами. Ты подходишь ближе, смотришь ему в глаза и произносишь слово «глупый». Он ухмыляется тебе, будто это комплимент. — Я нравлюсь тебе… И правда нравится. В твоем скудном разуме нет никого, кто бы тебе нравился, кроме физической формы собственного отражения в зеркале. Его прищуренные глаза переливаются красно-синим светом с улицы, тебя это завораживает. Захватывает. Да, наверное так. Вы мертвы для мира и не принадлежите ему, живете, крича ему в лицо «пошел нахуй», подпитываемые злобой и отчаянием. Вы никому здесь не нужны, кроме вас самих. Когда он обнимает тебя одной рукой за талию, ты обхватываешь его своей за плечо. Остатки запаха кислоты и металла убаюкивают, оставляя в голове только одну мысль. Если для таких, как мы, нет места, тогда, может, мы сможем создать его вместе.