Папа — это опора и защита. Тот, с кем будешь чувствовать спокойствие и безопасность. Таким пятилетний Дима видел папу и очень его любил.
В наступивших беспорядках девяностых папа потерял работу. Петербург каждый день озаряли огни перестрелок криминальных банд и милиции, рушились целые районы, а власти, не желая постоянно тратиться на ремонт зданий, которые снова обстреляют и разнесут, отказывались от услуг архитекторов, а если и принимали их, то согласовывали однотипную застройку без каких-либо изысков на фасадах и в парадных. Папа считал это оскорбительным и отказывался от унижающих его достоинство и профессию заказов. Пробовал вернуться к ремеслу художника, но желающих купить картины во времена массового безденежья не находилось. Мама просила его перестать упрямиться и взяться хоть за какие-нибудь заказы. Сама она реставрировала картины. Дима знал, что до их с Верой рождения она была манекенщицей. Чтобы воспитывать их, ей пришлось оставить подиум и заграничные поездки. Мама порой доставала из глубин книжного шкафа журналы и тоскливо рассматривала обложки французских номеров с собой. Но никогда не говорила, что жалела о своём решении сделать выбор в пользу семьи.
Изящная, чувственная, ласковая светловолосая девушка с безграничной нежностью в голубых глазах, но абсолютно лишённая того, чем обладал их папа. Упёртости и стремления добиваться своего. Пока она готова была довольствоваться малым, лишь бы не оставить их с Верой голодными и замерзающими в не по погоде тонкой одежде, их папа уже выстраивал монументальные, как «Тюрьмы» Пиранези, планы по возвращению им прежнего комфорта. Разрабатывал с той же расчётливостью вплоть до миллиметров так же, как трудился над чертежами зданий.
— Ох, малышня, ваш папа дал бы фору нашему командиру. Дядька был, ну, кремень! Поговаривали, что одновременно с нами ещё несколько рот в строжайшей дисциплине держал. Местные духи его Шайтаном прозвали, он их со складом припасов потом как…
— Николай, к продолжению даже я не готов.
— Простите, Евген Евгенич, забываюсь, что молодое поколение куда ранимее нас.
Частыми гостями в их скромной квартире стали люди в камуфляжной форме с измождёнными лицами, шрамами, иногда без руки или ноги, прихрамывающие или на костылях. Мама пугалась и тем более не решалась подпускать к ним их с Верой.
— Детям рано такое видеть, — тихо говорила она, озираясь в сторону прихожей.
— Рано видеть что, Анна? — холодно отвечал ей папа, поправляя очки. — Живых людей? Так твои фотографии в иностранной прессе был вынужден лицезреть весь Союз, когда они в него просочились. У наших гостей не осталось ни родственников, ни друзей. Поэтому настоятельно тебя прошу — прояви радушие и не дёргай моих детей.
Папа, напротив, звал познакомиться, и ведь они с Верой шли. Дима впереди сестры, не так скрывая младшую на десять минут Веру, как желая поприветствовать новые лица.
Ими были бывшие военные, вернувшиеся из горных пустынь и ущелий Афганистана. При виде их с Верой их смуглые лица светлели, они улыбались и здоровались, проявляя к ним доброту. Дядя Николай, лишившийся правой руки, с трепетной осторожностью держал Веру, когда она забралась к нему на колени и внимательно слушала рассказ о встрече с замаскировавшейся на песке гюрзой. Василий Семёнович, как шутя, сам себя называл и сам над собой посмеивался молодой парень со шрамом через всё лицо, заглядывал к ним занести банки с фасолью и тушёнкой, а заодно несколько свежих историй про оборону высоты.
— Василий, помни, с кем общаешься. Они ещё не ходят в школу. — Папа находился поблизости во время его визитов. Рисовал чертежи и краем глаза приглядывал за ними.
— Вредный папка ваш, да перечить ему хуже, чем на мину наступить. Мина-то она бдыщ! Всё, хватай товарища на руки и марш-броском до укрытия под артобстрелом! А папка ваш если сдетонирует, то тогда, когда вы чёрт возьми этого не ожидаете. Осколочек от дома случайно отвалится, так всё. БАБАХ! Нет бы его скотчем или суперклеем обратно присобачить! — шёпотом произносил Василий Семёнович, кривя лицо. Диму с Верой забавляли его гримасы, но они старались сильно не смеяться, чтобы папа не ругался и не «сдетонировал». — Цыплятки четырёхглазые, жить вам да в снайперы уже с вашими окулярами не пойти… О, а хотите я вас нож метать научу, потом всем в школе хвастаться будете и меня с гордостью вспоминать?
— Василий, — доносился из соседней комнаты строгий папин голос. — Хочешь их обучать, начни с азов. Мышцы не подготовлены, они устанут раньше, чем ты войдёшь в раж.
Василий Семёнович лишь вздыхал на слова их папы, но от игр с ножичком не отказался. Предложил фокус, но нужно было растопырить пальцы на ладошке. Вера испугалась, а Дима вызвался добровольцем.
— Хвалю, — улыбнулся ему Василий Семёнович. — Не боись, папка ваш мне этим ножичком да по горлышку, если случайно пораню. Хотя нет, по горлу вряд ли, он же у вас всё в белом да в белом, да и дома чистота, а я всё залью. Тихо в закуточке без грязи подушит, как в конторе у него принято. — Голос у Василия Семёновича оставался дурашливым, со смешными интонациями. — Никто и никогда ничего не узнает… БУ! Испугались, желточки?
Вера успокаивалась, а Дима и не боялся. Их папа был добрым, неконфликтным человеком, который все вопросы решал на словах. Он бы никогда никого не ранил.
Складной нож с выгравированной на рукояти пантерой отбивал ритм, с невероятной скоростью перемещаясь между пальцами. Василий Семёнович ни разу его не задел, но разучивание фокуса решил оставить на потом.
Дядя Павел, полевой медик, отличался от остальных гостей целостностью загорелого тела, монотонной речью и серой тоской в тёмных, как ночь, глазах. Однако и с ним они с Верой не скучали. Рассматривали и вертели бинты, разные баночки с мазями и блистеры с таблетками. Дядя Павел учил их накладывать жгут и оказывать первую помощь. Он был единственным, с кем папа мог их оставить наедине и отлучиться до магазина или аптеки.
— У вашего папы сложный характер. Как только вы с ним уживаетесь? Пьёте, наверно, валерьянку. Лучше не пейте, вот, берите гематоген. Бледные вы очень, организм растёт, ему нужно больше железа. — Дядя Павел не похоже, чтобы шутил. Что бы ни произносил грустный врач, угощающий их медицинской сладостью, то звучало всегда крайне серьёзно.
Разный возраст, манера общения, но все их гости неизменно отмечали непростой характер папы.
Их папа, что на улице всегда вёл боящуюся незнакомцев Веру за руку, а Диму окрикивал, если он навязчиво приставал к прохожим и просил погладить их питомцев. Всегда спокойно и расслабленно рисовал эскизы к картинам или делал чертежи на лавочке во дворе, пока они с Верой играли в прятки или догонялки. Не ругался, когда однажды Дима полез на дерево доставать соседского кота и начал падать. Папа поймал его и отряхнул, спустив на землю, затем успокоил расплакавшуюся Веру.
Всегда с ними, всегда готовый защитить и обогреть.
В безупречно белой, кажется, никогда не пачкающейся от постоянной работы с карандашами и ручками одежде, с причёсанными волосами и дежурной приветливой улыбкой.
С гостями появилась и еда, а со временем на папу посыпались заказы на застройку разрушенных районов города. С учётом его интересов в придаче им былой красоты, а не однотипности. Их семья больше не бедствовала, но и не стремилась занять место возле элиты. Мама хотела отремонтировать квартиру или переехать, съездить к родственникам в деревню. Её голос прошёл мимо папы, потому что полученные деньги с заказов он разделял с гостями в военной форме. И назидательным тоном учил их с Верой, что нельзя всё оставлять себе.
— Сегодня вы будете голодать и вам дадут еды, завтра еда будет у вас и вы так же поделитесь ей с теми, кто не дал голодать вам, — нравоучительно повторял им папа. — Помогаете вы, помогут и вам.
Дома постоянно было шумно от гостей. Особенно по выходным, когда они собирались за общим столом. Папа общался с бывшими военными, чьи имена Дима плохо запомнил, зачем-то показывал им старые чертежи зданий.
Вера всё тянулась к дяде Николаю, поспрашивать у него про пустынных змеек и скорпионов. У него дома было несколько фотографий в альбоме с ними. Он показывал их в благодарность за помощь с переездом. Дядя Николай ютился в крохотной коморке в коммуналке, которую сложно было назвать комнатой. Кладовка c кроватью и без окон. Они с Верой отмахивались, дяде Николаю трудно с одной рукой вещи в коробки паковать, а тут они подсобят. Папа c Василием Семёновичем перенесут коробки в кузов грузового автомобиля, потом поднимут их до квартиры, а они с Верой расставят всё по местам.
Дима разрывался между Василием Семёновичем с его трюками с ножом и дядей Павлом с его медициной. В восемь лет Василий Семёнович уже мог с позволения папы учить его метанию и разучивать с ним приёмы самообороны. Из Димы вышел отличный ученик, это Вере куда сильнее нравилось делать простенькие гимнастические трюки, чем драться, а Дима, как его просили, старался максимально выкладываться. За что в качестве поощрения получил тот самый складной нож с пантерой. Дядя Павел же рассказывал, как делать искусственное дыхание и как использовать медицинский шприц.
В девять лет что-то случилось. Все их друзья, кроме дяди Николая, сообщили, что настало время вспомнить дни былой молодости. По телевизору рассказывали, что на границе вспыхнул военный конфликт. Дима отчётливо помнил день, когда папа показался в прихожей во всём чёрном. Он тогда сказал, что поехал в аэропорт. Дима просился составить ему компанию, но папа строго ему отказал.
Ещё через несколько дней Дима узнал, что в самолётах перевозят не только живых людей.
На похоронах Василия Семёновича был дядя Николай, они с папой и учительница из школы. Василий Семёнович начал с ней встречаться, когда устроился преподавать физкультуру у младших классов. И всё так…оборвалось. Учительница горько плакала, роняя слёзы на закрытый гроб, дядя Николай понурил голову, прижав к груди фуражку. Дима держал папу за руку, пряча лицо в чёрном рукаве его плаща.
Папа сохранял абсолютную невозмутимость и ни разу не проронил слезу.
Диму восхищала его стойкость, умение скрыть эмоции, ведь заплачь он, возможно, он бы сильнее разнервничался, дяде Николаю поплохело бы или учительница из их школы не перестала бы реветь, сыскав у него утешения.
Перед Верой папа попросил промолчать, она бы не выдержала такого стресса. Дима согласился и ничего не рассказывал сестре. А в дни, когда папа снова ездил в аэропорт, врал Вере, что заболевает, поэтому бледный, как альбомный лист, и зелёные глаза за линзами очков красные.
Папа всегда возвращался домой в располагающем к беседе настроении, спрашивал у них с Верой, как дела в школе, что нового, мог обнять или похлопать по плечу. Но по его чёрной одежде Дима знал, где он был, и опасливо смотрел на работающий телевизор, страшась увидеть по нему новости. Он отправлялся рисовать в альбомах. Рисование стало его валерьянкой, как сказал бы дядя Павел. Помогало отгородиться от кошмаров реального мира, куда не вернулся ни один из военных, что сидели вместе с ним, Верой и папой за одним столом в кухне. Дядя Николай никуда не уезжал, но перестал приходить к ним. Его тоже не стало, не выдержал, понял Дима по одежде папы. В то время как Вера наивно полагала, что у него дела или он уехал из города дальше изучать змей и скорпионов в пустыне.
Диме было одиннадцать, когда их почтил визитом иной гость. Не из военных, заглянул профессор из художественной академии. Увидел рисунки Димы и спросил у него, в какой школе искусств он обучался. А он нигде не обучался и так и сказал. Гость поспешил поделиться открытием с папой, кажется, за два года постаревшим на десять лет после известий, прививших ему любовь к чёрному. Прежде очень светлые волосы выглядели обесцвеченными, зелёные глаза потускнели до оттенка пожухлой листвы.
Рисунки словно вдохнули в него жизнь. Впервые за два года он выглядел по-настоящему счастливым.
Чем очень встревожил маму. Она подошла к Диме и не поздравила, а аккуратно спросила, точно ли он хочет серьёзно заниматься рисованием? Дима думал, что это будет весело и интересно, оживлённо закивал. Мама переспросила, настаивая на том, что рисование, особенно для их папы, — это крайне ответственное занятие.
— Вы с Верой начнёте реже видеться. Ты уверен, что хочешь пропадать до темноты в помещении с мольбертами и художественными принадлежностями? Поздно делать уроки? — расспрашивала мама.
Дима видел искренний восторг в изумрудных глазах папы и активно соглашался.
— И ты готов к тому, что преподаватели или папа могут взять твою работу и порвать? Как папа рвал журналы, что я вам приносила?
Но ведь он лишь хотел для них с Верой лучшего. Чтобы они читали полезную литературу, а не весёлые и глупые комиксы. Им было пять или шесть лет, они плохо понимали, что следует читать, что — нет. Папа прививал им любовь к книгам без картинок. Да, не как Василий Семёнович, который стремился почаще вытаскивать их на прогулки, лишь бы они не сидели возле бестолковой «коробки», транслирующей мультфильмы. Не как дядя Николай с фотоальбомами. Или дядя Павел с собственным манекеном и саквояжем любопытных инструментов. Пусть и немного радикально, прося принести комиксы в кухню и сжечь их в раковине при нём. Папа никогда не прикасался к их вещам без спроса. Они с Верой сами избавлялись от неправильных вещей. Мусора, хлама. Папа по-разному их называл.
— Если они так сделают, значит, я плохо постарался, — громко заявил Диму, широко улыбаясь.
Мама печально покачала головой и тихо произнесла:
— Теперь он доберётся и до Веры.
***
Талант стал определяющим фактом для любви. Нет выдающихся способностей к какому-либо виду искусства, не будет и любви.
Диме нравилось, какими красками забурлила его жизнь с появлением в ней художественной школы. Новые знакомства, наконец понятные картины и одобрение папы, его крайняя заинтересованность в его успехах.
И жажда раскрыть потенциал Веры.
Папа хвалил Диму, называл одарённым, восхищался его работами, а к Вере резко стал холоден. Говорил, как с мамой, — лаконично, иной раз не желая с ней пересекаться или замечать её. У Веры не проснулся талант к рисованию. Ни к рисованию, ни к музыке, когда папа водил её в музыкальную школу и то усаживал за пианино, то пробовал подогреть интерес к арфе, кларнету, перепробовал всё, что было в школе. Вера не слышала музыки — такой вердикт ожидал в конце. И как она не приняла музыку и живопись, так и не справилась с вокалом, а для классического танца оказалась слишком взрослой.
Дима старался подбодрить сестру. Дарил ей натюрморты с жёлтыми одуванчиками, один раз написал портрет щенка лабрадора. Прежде тихая и застенчивая Вера в благодарность за его доброту сожгла его грамоты за конкурсные работы и испортила одну из работ для показа.
Жалость к сестре обросла шипами ненависти.
Это ведь Вера виновата, что нигде не может себя найти. Значит, мало старается, ищет не там! Если бы больше выкладывалась, у неё бы всё вышло! Нечего её жалеть! Сначала ничего не делает, а потом на него огрызается! Ведь он весь в рисунках, а она хоть бы пошевелилась и изобразила бурную деятельность!
Вера тихо плакала в подушку ночью и вяло плелась в школу утром, сонно потирая припухшие глаза. Дима старался не обращать внимания на сестру. Наверняка ревела, потому что он выиграл в очередном конкурсе, а у неё по-прежнему ничего не получалось. И не получится, пока она не перестанет плакать и быть такой бесполезной и бестолковой.
Прямо как мама! Неудивительно, что папа с ней отстранён. Манекенщицей она была. Да что за профессия ходить туда-сюда по подиуму, показывая всем тряпки?
Только в глубине души Дима расстраивался и из-за сестры, и из-за мамы. Ведь он любил их. Всегда любил, как и они его, и всё было бы хорошо, если бы он не пошёл ни в какую художку.
Но тогда папа остался бы возле дяди Николая, дяди Павла и Василия Семёновича там, в аэропорту, или на кладбище, тенью у их одиноких могил…
Дима не спал по ночам, слыша, как плачет сестра, но не находя у себя сил подняться и утешить её. Она бы точно не приняла его помощь и оттолкнула. И мама бы…вероятно, если бы он чуть дольше задержался возле неё на кухне и успокоил после их небольшой ссоры с папой. Виновной в бездарности Веры папа считал её и регулярно напоминал ей, что она без него так бы и осталась всего лишь вешалкой с зарплатой меньше, чем у уборщиц, и неизвестно с какими перспективами.
А однажды папа сорвался и в сердцах заявил Вере, что вообще-то неталантливых детей нужно сдавать в детдом, в этот зоопарк, куда люди приходят поглазеть на будущую прослойку приличного общества. Мерзких зверёнышей, которых давно пора лишить любых льгот и запретить показывать мордочки из своего отвратительного зверинца. Вера должна быть благодарна за то, что до сих не оказалась там.
В ту ночь Вера лежала так тихо, что Дима испугался за неё. Сполз с кровати, оставив очки на прикроватной тумбе, подкрался к её постели и устроился с краю. Вера не плакала, глупо разглядывая обои в треугольник.
— Если что-то случится, я буду с тобой. — Дима забрался к ней под одеяло, накрыл их им почти с головой и обнял её. Вера пискнула и крепко сжала его ладонь своей.
За дверью послышались шаги. На пушистом коврике детской появилась полоска света. Дверная ручка подёрнулась, и дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял их папа.
— Вера, я погорячился сегодня, — сказал он безэмоционально. — Ты меня сильно разочаровала и продолжаешь разочаровывать. Но я тебя люблю и никуда и никому не отдам. Спите крепко, вам завтра в школу.
Дверь бесшумно закрылась.
Вера повернулась к Диме и заплакала, уткнувшись лицом ему в шею.
— Папа нас любит, любит, — шёпотом повторял Дима, успокаивающе гладя сестру по спине и отросшим до лопаток светлым волосам. — Всегда будет любить.
Наутро ему предстояло выслушать от папы целую получасовую нотацию, которая уместилась бы в три слова.
Ты. Меня. Разочаровал.
Оказалось, что картина Димы заняла на городском конкурсе лишь второе место.
***
Что может напугать ребёнка в четырнадцать лет? Кошмарный сон? Первая невзаимная влюблённость? Отсутствие билетов на киносеанс?
Четырнадцатилетний Дима боялся оценки в дневнике, недостаточно аккуратной одежды и ситуации в Сирии. Как видел новости о вспыхнувшей Гражданской войне, вспоминал о поездках папы в аэропорт и не мог сдерживать слёз.
Возле всегда одетого в безупречно белое папы он чувствовал, что опять плохо выстирал белую рубашку и на ней остались жёлтые пятна. Некачественно погладил стрелки на брюках, причесался наскоро, и его волосы наэлектризовались. Ощущение, что он вечно несовершенен появилось с позорными вторыми и третьими местами в конкурсах рисунков и прочно укрепились с неидеальной успеваемостью и внешним видом. Ведь, как убеждал папа, своим успехам нужно соответствовать.
Папа к тому времени уехал работать в Москву. Ему предложили выгодный заказ и он решился. Дима не видел его, но трясся и вцеплялся пальцами в воротник застёгнутой на все пуговицы рубашки, когда видел входящий звонок от него.
Потому что не справлялся с информатикой и еле-еле наскребал на четвёрки, которые ну уж очень плохо смотрелись в обилие пятёрок. Потому что сначала отказался рисовать плакаты ко Дню Победы, а потом и маршировать вместо уроков для линейки. Новый директор решил поиграть в патриотизм, но Дима видел лишь вычурность и помпезность и никак не хотел, чтобы это стояло рядом с историями бывших военных о взаимовыручке и готовности взять оружие, если потребуется встать на защиту страны. Им бы этот парад лицемерия не понравился, они бы лучше усадили всех за парты и рассказывали свои истории.
Потому что за его нежелание его одноклассников заставили стоять в строю дольше обычного.
Потому что, не выдержав молчанки класса и проболтавшись папе, Дима не ожидал, что он первым же рейсом прилетит из Москвы и заглянет к нему в школу не один, а с отрядом спецназа, который вынесет дверь в кабинете директора, уложит директора и завуча лицом в пол и задержит по статье о коррупции. Всплывут все несуществующие шторы в кабинетах, где несколько лет неизменно висели жалюзи, новая мебель, компьютеры для класса информатики и значительно поднявшиеся в цене обеды учащимся.
Под статью о коррупции отменят строевой шаг, и следующий директор будет осведомлён, что его ждёт за введение его обратно.
Одноклассники и старшики снимали действия правоохранительных на камеры телефонов, шокированные таким движем в их скучной школе. Вере повезло, уроки у её класса закончились раньше и она всё пропустила. Дима в немом шоке стоял и смотрел, пока папа не подкрался к нему со спины, придерживав за плечи.
— Я же сказал, что позабочусь о вас, — ласково произнёс он.
С его отъездом одноклассники, мягко сказать, что стали лучше относиться к Диме. Они его заобожали за отмену балагана с песнями и маршами и норовили подшутить про вызов отца в школу. Но Диме не нравилось их внимание, ведь не могли те, кто его одно время почти ненавидел, так скоро его полюбить. Старшеклассники спрашивали про Диму и начали здороваться с ним. Он общался со всеми приветливо, как учил папа, но ощущал себя одиноким в толпе.
Как и знал, что за помощь папа рассчитывает получить от него новое первое место на выставке. Или уже два?
Ему придётся мучиться с таблицами и задачами на кодирование символов одного алфавита с помощью кодовых слов в другом, которые ему вряд ли когда-нибудь понадобятся в жизни, быть не хорошим, а лучшим на школьных соревнованиях по бегу и перерисовывать картину до безупречно выполненной в глазах преподавателей работы.
А пока что самое время перестать плакать на подоконнике в школьном туалете после уроков и пойти в художку, чтобы настрадаться в ней с графикой.
Ведь дурацкие скетчи с портретами — это предел бездарностей, а папе нужно довести его до совершенства.
И он не успокоится, пока не преуспеет.
Он — икона, идеал, до которого Дима если и дотянется, то это будет последним, что он сделает в жизни.
