Красными оборками

Простуда воротит незащищённый организм, пока сам Андрей утыкается красным носом в ворот крутки. Её ткань пахнет бедностью и чужими несбывшимися мечтами. До смеха привычно. Холодный ветер робкими порывами касается его синеющих губ. Ванесса называет это откровением погоды, а Пиро лишь фыркает от того, как безвкусно звучат её сравнения. Она — бездарна. Местами. Впрочем, он может признать, что через стучащие зубы выходят очень характерные, натурально гармоничные мелодии. Искусство искусственно, но тоже исключительно местами. Зарождающийся иней щиплет раны на руках. Лопнувшая на сгибах кожа не успевает кровоточить, только свёртывается мёртвыми отложениями. Откуда? Андрей не бьёт стены кулаками, как в дешёвом нуарном кино. Он просто точит об костяшки неопасные зубы, чтобы было чем скалиться демонам в ответ. Выходит немного по-дилетантски, если честно. Холод жадно лижет вены на запястьях. В общем-то, он может купить себе тёплую новую куртку так же, как и может заточить тупые человечьи зубы на манер звериных, но не видит в этом особой необходимости. И греховен он совсем не из-за лени. Скорей, из-за того, что теоретическая возможность замёрзнуть насмерть его прельщает. Как будто хоть чьи-то объятия принесут ему искренность и плевать, даже если они окажутся со смертельным исходом. Одиночество в своём теле, но, к сожалению, не в разуме — его личная гильотина. Поэтому, собственно, вместо перекати-поле весёлые катающиеся головы. Радует, что не кричащие. Всё-таки нестройно спорящего хора и без них хватает. Полемика о практиках язычников, обсуждение квантовой физики рядом с цитатами Пелевина и Моргенштерна. Сумбур в голове иногда настолько плотно перекрывает внешнюю реальность, что и двух слов связать не выходит. Зато обладателя каждого голоса, любой интонации он может назвать поимённо. Их немного, но все абсолютно индивидуальны. Ванесса, одна из них, самая нежная и сговорчивая: Андрей, опасаясь остальных, старается общаться со всеми через неё. По большей части, стратегия его работает. Это добровольно принудительный бартер: Пирокинезис кормит их всех по расписанию и по списку, а они заталкивают ему в горло бесценные каскады строк. Остаётся лишь извлечь их с помощью голосовых связок, притворить в реальность и зафиксировать на бумаге. Гениальность в обмен на некоторое безумие — вот его выбор. Потому что проще быть богатым и пустым, чем бедным и гордым. Потому что стоит ему закрыть веки, как он видит множество жадных до его душонки рук. Наверное, ему это предназначено: демоны пляшут в голове новыми загадками, а Андрей не успевает их записывать. Оборот к обороту, слово к слову, образ к образу — как красная нитка для клубка, тянущаяся из старой скатерти на кухне. Она щекочет острые коленки, но без неё ночные заходы становятся менее яркими и плодовитыми. Даже сейчас он заваливается в квартиру и, будто по велению чужой руки, оказывается у того самого кухонного стола. Трёт красный нос, шмыгает. Чайник, немного погодя, загорается синей подсветкой. За окном стоит темень, и пальцы сами прикрывают форточку — к вечеру на улице из-за мороза находиться просто невозможно. Пиро даже переодеться не пытается: холод пробрался уже намного глубже верхних слоёв, обглодал всё до самых костей. Пуфики, на которые он — дурная привычка — забирается с ногами, мягкие-мягкие. Левой коленкой Андрей задевает оборки на скатерти, красные, кружевные. Именно те, про которые кто только из гостей не шутил. И о Совке, и о хозяюшке Андрейке, и о заботливой бабушке. Что поделать, если Пирокинезис их любит? Телефон на прикосновения реагирует капризно: пароль набирается с четвёртого раза, Телеграм со своей загрузкой так вообще мучителен. Но сообщений там — прорва. Знакомые пишут о собственных эмоциях, хвалят за съёмку и за очевидный рост скиллов. Близкие, знающие друзья строчат подколки, спрашивают, остались ли у Пиро слова, чтобы выразить свои эмоции по данному поводу. И весь наплыв символов объединяет общая тема: каждое слово крутится вокруг одного единственного выступления. Выступления, между прочим, даже не его. Зато, оказавшись невольно втянутым в пучину этого музыкального феномена, Андрей всё же открывает видео, пересланное ему каждым вторым, и всё становится на свои места. Потому что на видео сам Мирон Янович. И в безусловной заинтересованности к чужому появлению уже нет никакой интриги. Ведь внимание вокруг Окси — это всегда паноптикум для извращенцев. Потому что, что бы он ни сделал, как бы ни вздохнул и ни повернулся, над ним всегда мириады глаз, готовых взорваться ответной реакцией. Но в баланс пристальным взглядам, у него есть привилегия, недоступная другим артистам. Право на ошибку. На самом деле, удивительно, как лояльно люди смотрят на его промахи: прикрывая лица руками, качая головами, они усмехаются всё равно вполсилы, с снисходительной благосклонностью. Мол, Мирону Яновичу можно, заслужил. Ах, можно. Ах, заслужил. Хотелось бы Андрюше так же. Только вместо этого у него готические критики, лавины непринятия и монстры исключительно вымышленные. Сплошной бесперспективняк. От альбома к альбому он всё больше разочаровывается в себе, всё больше хватается за прошлое. Впрочем, ровно как и все его поклонники, плюющиеся словами поопасней фторантимоновой кислоты. Они придираются к каждому звуку, к каждому музыкальному аккорду. Разбирают на цитаты и раздирают недовольством в клочья. В голове у таких не щёлкает, что его песни — это не только технические навыки и умения, оригинальные рифмы и бесконечная драма. Это, в первую очередь, личностное выражение человека, эмоции и чувства, которые уже не умещаются в стеснённой демонами груди. Любой голос в пределах головы лиричен и трагичен. Дело не в этом. Собрать слоги в откровения, обличающие догола, для Пирокинезиса проще простого. Сложно, на самом деле, не вывернуть наизнанку собственные лёгкие в попытке то самое написанное озвучить. Потому что в студии он раз за разом оказывается оглушённым и дезориентированным. Бесы извне, ищущие чьей бы слабостью подпитаться, слетаются на Андрея, как мотыльки на свет. Внутренние постояльцы за него не борются: помощь в их договоре прописана исключительно музыкальная, а демонам всегда в радость за чужими страданиями понаблюдать, пускай и за хозяйскими. Твари. В студийной кабине совсем плохо. Бесы путают его с первой строчки, заставляют хрипеть, фальшивить в окончаниях. Гогочут над ухом, не скрываясь, на протяжении всей записи. Голоса своего за их визгами не разобрать. А им и в радость подталкивать его к неправильной дорожке, портить подаренную собратьями гениальность. На ящик больше алкоголя, из-за критики меньше друзей — и вот он уже сам виноват в собственном падении. Сам не уследил за дикцией, сам забил на вокал, не нашёл достойного сведения и инструментала. Живое воплощение всех его сомнений и страхов, искажённое отражение неуверенности взрастает в каждой слушательской реакции. А Андрей с детства чужого отторжения не переносит, ранимый слишком. Оттого старается угодить новой аудитории, молодняку, только это приводит лишь к тому, что он стремительно теряет себя и свою индивидуальность. Шуточные треки, чтобы сбавить драму и напряжение в музыке, попсовые отсылки, показательная небрежность — с ним формула современного успеха почему-то не работает. Искусство уже наяву превращается в беспорядочную мешанину шума, и всё. После очередного трека Пиро от пьедестала дальше и дальше, не то что Мирон Янович. На пять лет, на десять он пропадает? Да всем плевать, ведь любая дворовая псина знает, что новый релиз отца реп-индустрии заполнит собой всё медиапространство подчистую. Только в чём секрет? У Окси же самого в голове тот ещё цирк уродов. Одно диагностированное биполярное расстройство чего стоит. С этими рассеянными, чёрными мыслями Пиро нажимает кнопку плей и за несколько секунд чужой песни вдруг вспоминает в чём. Потому что Охра рядом с Мироном по ту сторону экрана снимает сдерживающий его намордник, человеческую маску, и разевает чёрную музыкальную пасть в идеальном выступлении. Андрюша от его появления замирает. Самостоятельный монстр прекрасен в своей зависимости, в противоречащем собственной сути подчинении. Он растекается по биту: вторит потустороннем эхом, срывается на долгие протяжные ноты и обволакивает мыслью, словно в гипнотическом трансе. Его движения неспешны и плавны, он мягко тянет эту переплетённую нить из трека, и Андрей видит, откуда она струится в чужие руки. Буквально вживую следит за тем, как расплетаются жизни, рушатся причинно-следственные связи и распускается скатерть на его кухне. Но Охра играет с этим, будто не замечая последствий, и ловит дьявольские усмешки интонацией. Приставляет пальцы в высшем жесте к голове, как ёбанный господь-боженька, а Андрей готов приносить любые жертвоприношения, лишь бы попасть в ту религию, где этот монстр является божеством. Под конец чужой голос опускается, становится тяжёлым и основательным, из-за чего Пиро переводит взгляд на свои запястья. Он чувствует, что вены под кожей дёргает, мельтешит учащённым пульсом, пока их зажимают изящные пальцы на видео. Это не больно — последним жестом рукой Охра сжимает всё намотанное в кулак, чтобы унести с собой, и Андрея отпускает. Просто за кровеносные сосуды у него утаскивают сердце. Оно всё равно уже раздербанено сломанными костями, побитое и потёртое. Такое и не жалко даже. И всё же Пиро от видео еле отрывается. Он, кажется, прокручивает его раз пять или шесть, лишь бы впитать в себя этот инфернальный образ. Слишком заманчиво человек по сторону экрана обволакивает своим голосом, слишком пленительно прикрывает глаза. Невыразимая тоска примешивается к восхищению исполнением, а действия Охры оказывают на него гипнотический эффект, заставляя забыть о боли и вечной борьбе. В мгновении нет ничего лучше, нет ничего другого вообще. Откладывая же телефон на стол, Андрей чувствует себя одновременно взволнованным и опустошённым. Он осматривает комнату медленно, почти нехотя, несколько блеклым и оторванным от реальности взглядом. Требуется мучительная пара минут, чтобы прийти в себя и понять, что он всё ещё один в своей квартире, всё ещё со стучащим сердцем в груди. Последняя мысль, впрочем, приносит укол одиночества и печали. Никаких связей ни с кем не наблюдается, только края красных оборок висят растрепавшимися. Чайник давно выключен. В кружке сахара больше, чем кипятка — Пиро отхлёбывает его нарочито громко в попытке спугнуть из квартиры загостившийся мороз. Впрочем, лучше чая греют воспоминания, заполняющие голову. Под веками от кухонной лампочки круги золотой пыли, сплошная охра. И вместе с тем в мыслях Охра сплошняком. Моментов полно: они достаточно часто пересекались на чужих квартирах, крутились в одной тусовке. Сталкивались глазами, потому что Андрея чужой голос даже за грохотом басов привлекал. Заставлял повернуться, проследить за движением сильных рук, всмотреться в темень зрачков, бездонных и знающих. Десятки раз немо проникнуться сторонней поддержкой, ощутить органичное единение с человеком даже на расстоянии. Толком они не говорили. Пиро чувствовал не присущую ему робость, а Охра был сам себе на уме и, видимо, не считал нужным подходить. Хотя адекватным это не являлось ни черта. Между ними же искры шныряли бешеные, напряжение свыше четырёх миллионов вольт — никакие молнии в сравнение не шли. Им наверняка даже прикасаться друг к другу дозволено не было, иначе ведь совсем закоротит. Но, всё равно пожирая идеальное тело глазами, не чураясь чужой бездны за рёбрами, Андрюша одёрнуть любопытные пальцы и не пытался. С первой встречи попал в капкан. Он видел расставленные силки явно: тот, кто настолько ярко скалился, настолько метко жил, человеком уж точно быть не мог. Минимум — слугой, выменявшим у дьявола тёмную силу на собственную душу. И то, Охра на чьего-то прислужника совершенно не походил. Не по статусу ему это приходилось, слишком мелко для такого самостоятельного монстра, как он, было. Вот божеством какого-нибудь извращённого, абсолютно изуверского культа — вполне. К тому же, Андрей знал, что Охра был ему, очевидно, предначертан. Чувствовал своё за версту. Ведь тянуло невыразимо, звало неизбежным столкновением: чего размышлять предначертано или нет, если и так всё ясно? Ладони, ухватившие покрепче кружку, затряслись. Острым сожалением выкинуло Пиро в реальность. Кухня уже не казалась сколько-то обнадёживающей: лампа точно потускнела, и Андрей ненароком заметил, как сгустились тени в углах. Предначертано, значит? А чего же он тогда и слова вымолвить не способен был в чужом присутствии? Чего к стенам жался, когда они в узких комнатных проходах едва не сталкивались? Чего губы вечно кусал от смеха, вызванного не им? Голоса в голове не унимались, шептали унизительные вопросы один за другим так, что Пиро даже ответа придумать не успевал. Шумело всё яростней, будто вовсе нежданным бунтом, а он плохо подобное всегда переносил. Совсем плохо. Выдержки хватило на несколько минут мысленных уговоров. Потом окончательно скрутило, и Андрей оттолкнул от себя кружку, в отчаянном раздражении вскакивая с пуфа. От острых коленей в джинсе всколыхнулись красные оборки, по скатерти растеклась сладкая лужа чая. Мороз затрещал за стеклом, затряс пластиковой рамой. Демоны, притащившиеся за ним грязью с улицы, взорвались гоготом, загудели и заулюлюкали. Обжигающе невыносимыми показались их поддразнивания: тело залихорадило в пустой злости, которую Пиро не в силах был никуда выплеснуть. В ярости он отшатнулся от обеденного стола и нетвёрдой вдруг походкой выбежал из кухни прочь. Но в коридоре стало лишь хуже. Узкий проход деформировался на глазах, обрёл какие-то размылено-бесконечные очертания, а стены, будто в зрительной иллюзии, начали наезжать на него. Запоздало, не совсем осознавая происходящего, Андрей заметил, как сложно стало ему сделать вдох. Руки потянулись к горлу, заскребли по коже, естественно, ничего постороннего не обнаружив. Пересохшие губы несуразно разомкнулись, после чего пришло мучительное понимание — его накрывала паническая атака. Чёрт, чёрт, чёрт. Нужно было что-то сделать, отвадить от себя загребущие лапы страха, пока волна параноидального ужаса не поглотила его окончательно. Пиро бросился в сторону ванной: спотыкаясь о любезно подставленные подножки, чуть не снеся одну из тумбочек, он судорожно дёрнул дверь. Ничего не произошло. Сердце в груди оборвалось прежде, чем он сообразил, что дрожащие пальцы не провернули ручку достаточно резко. Со второй попытки Андрей ввалился в помещение. Смысла запираться не было: голоса следовали за ним попятам каждую удушающую секунду приступа, не покидали суматошные мысли ни на миг. Плата за дар не просто горчила на языке — она разъедала черепную коробку, как коррозия металл. Со всех сторон на него давила неминуемая угроза, хотелось скалиться теням в ответ, отбиваться сподручным и рыдать. Нет-нет-нет, нельзя, было ещё слишком рано. Успокоиться. Да, точно. Пиро подставил ладони под холодный поток из крана в надежде на остужение, но тело ходило ходуном, и он никак не мог поднести набранную воду к лицу. Струя проходила сквозь пальцы, точно презрительно отфыркивалась от него, и больно раздирала заживающие костяшки, так что плеснуть на себя Андрею было нечем. Намочив, кажется, всё, кроме задуманного, Пиро в слабости опустился на кафельную плитку вниз. Ноги отказывались держать, бесовское влияние буквально придавливало к земле. Он вжался спиной в ванну, тогда как глаза застелили слёзы. Конец. Воздух исчезал. Конец, это был конец. Вокруг ругались, фантомными руками пытались разорвать его плоть. Кафель дробился и шёл кругом. Лёгкие инстинктивно сжимались. Он не мог двигаться. Не мог дышать. Он тонул, вяз в рое чернильных взглядов, и лишь стук собственного сердца, сильный и быстрый, перебивал оглушающий хохот. К горлу подступила тёплая желчь, еле удалось ему сглотнуть её. Гланды как перекрыло. Он не мог дышать. Чья-то незнакомая когтистая ладонь прошлась по кадыку, насмешливо огладила подбородок. Андрей дёрнулся на полу, попытался от прикосновения уйти. Слюна, кислая, гадкая, собралась на языке, но сухие-сухие губы было не облизать. Он не мог дышать. Знакомые, названные демоны наконец всколыхнулись глубоко в груди. Руки сжали голову, лишь бы не слышать, лишь бы не знать. Он не мог дышать. Через гром звуков попытался прорваться женский голос, только незваные гости оказались звонче. Он не мог дышать, он не мог, не мог, не-̞м҉ог҉-҉н҉е҉-҉м҉о҉г҉-҉н҉е҉-҉м҉о҉ѓ҉.҉.҉. А потом действительно наступил конец. Лёгким касанием он ощутил, как чужие ладони — горячие-горячие, с мозолями на подушечках пальцев, — стирают испарину со лба. В тот миг всё смолкло. Казалось, что кто-то убавил громкость до минимума, ведь единственный звук, который услышал Андрей, оказался его собственным резким вдохом. Лёгкие в нём шумно, заполошно заработали, пока губы жадно втягивали кислород. Он не открыл глаз, не собирался даже, только чьи-то руки бережно вытерли дорожки слёз с его щёк и притянули голову к крепкому плечу. Пиро уткнулся в него, точнее, в мягкую плотную ткань, окутанный теплом и ненавязчивым мужским одеколоном. Терпкие нотки могли бы вскружить голову, если бы она уже не шла кругом от недавних событий. Андрюша узнал его по свету на внутренней стороне собственных век. По тишине в голове. — Я рядом, — глубокий, хриплым от сигарет голос вытеснил из разума любую ясную мысль. Не было ничего важнее, ничего успокаивающей, чем слова, вытекающие теменью из чужого рта. — Тебе не о чем беспокоиться. Дыши. Так легко было повиноваться. Так приятно было довериться тихим заверениям. Пиро провёл целую вечность, заключённый в объятия горячих рук и холодного кафеля, окутанный сквозняком зимнего вечера. Лишь после многовековой передышки его аккуратно потянули вверх, чуть погодя — в сторону, к выходу из ванной. Ни звука не проронил он сам, просто позволил себе следовать туда, куда подталкивала его ладонь на талии. В любом случае, они никуда не торопились, шли медленно и осторожно, словно опасаясь нарушить хрупкое равновесие, установившееся в человеческом уме. Андрей периодически спотыкался о воздух, — тело по-прежнему прошивало дрожью, — но сильная хватка не давала ему упасть. В конце концов, его подтолкнули вперёд, и колени знакомым движением стукнулись о кровать. Неуклюже перевалившись, всё ещё не размыкая глаз, Андрей сел на матрац. Еле-еле как вытянул из-под ног одеяло и зябко накинул на спину. В абсолютной тишине раздались чужие шаги, следующие куда-то на кухню. Несколько раз зашумел кран, заскрипел под нажимом тряпки старенький стол, щёлкнул вставший на место чайник. Вприщур, из-под тёмных ресниц разглядел Пиро ушедший за пределы дверного приёма силуэт. Волнительное, уже вторичное и совершенно запоздалое осознание заставило его закусить нижнюю губу. Сейчас, в пару метрах от него, там хозяйничал родной ему человек. Его милая пустота. Охра. Он наконец показался через коридор: на нём была пепельная с отливом голубого рубашка, совсем не свойственная его повседневному образу, и чёрные классические штаны. Он мимолётно скользнул по Андрюше глазами, — в тени лампы радужки у него были чернь чернью, — потом, опять вне видимости из спальни, забренчал посудой. В руках с закатанными рукавами оказалась новая порция чая и две маленькие капсулы. Ваня с лёгкостью дошёл до кровати, словно и не беспокоясь о налитой до краёв кружке, и встал прямо напротив закутавшегося в одеяло Пиро. Тот не сразу вскинул глаза вверх. Слишком неловко за себя стало: лицо наверняка опухшее, зарёванное, глаза красные-красные, сам весь сидит, как птенец подбитый. Только Рудбоя чужие метания, кажется, мало волновали. Он сунул прямо под нос ему ладонь с таблетками, из-за чего у Андрея почти само-собой вырвалось: — Что это? — Успокоительные, — на секунду тот задумался, — всяко эффективней, чем водные процедуры на полу. Пиро не стал спрашивать, откуда они у него дома вообще взялись. Переложил обе капсулы в руку и тут же закинул себе на язык. Ни на миг не возникло сомнения у него в правдивости слов, ни на секунду он не задумался о том, что это могли быть не успокоительные или хотя бы не подходящая ему дозировка. Во рту чуть загорчило, пока Андрей пытался их проглотить — пришлось даже запрокинуть голову, лишь бы облегчить страдания. Уже после он посмотрел на Ваню: вблизи глаза его оказались намного светлей, а сам он — ещё инфернальней. Было что-то потустороннее во всём нём: то ли татуировки, которые создавали мистическое сплетение на чужом теле, то ли небрежность в обесцвеченных волосах и короткой щетине. В любом случае, Андрюша буквально завис на разбитых костяшках, когда эти сильные руки протянули ему кружку. Моргнул пару раз заторможенно, совсем осоловело и робко потянулся за своим чаем в ответ. Поставил дно между бёдер, чтобы стенки грели ноги, но пальцами не отпустил, боясь разлить. Было зябко, недавний приступ паники, казалось, выморозил каждый сантиметр его тела. Рудбой, видимо, почувствовал охватившее его уныние: вздохнул тяжело, словно смирившись, а потом опустился перед ним прямо так, в своих строгих выглаженных штанах, на корточки. Специально поймал взгляд чужой, откровенно говоря, этими действиями удивлённый, и ладонь свою на Андрюшину костлявую коленку положил. — Как же тебя угораздило, а? — протянул Ваня тихим, но глубоким голосом. Брови его в беспокойстве заломились. — Совсем же у них ни стыда, ни совести нет, раз они тебя чуть наживую не сгрызли. — Они не мои, — слова вылетели изо рта сами собой, быстро, будто он защитить собственных демонов спешил. Андрей повёл плечами, чувствуя, как неуютно говорить об этой части своей жизни с кем-то, кто действительно понимает. Воспринимает сказанное всерьёз. — Я их… они с улицы за мной увязались. Обычно залётные дальше порога не проходят, сил им не хватает, что ли. А тут, не знаю, что изменилось. — Залётные, говоришь? — Охра закрыл глаза в раздумии, из-за чего Пиро обратил внимание на тёмные ресницы мужчины. От вида дыхание буквально перехватило. Таким красивым казался парень рядом с ним, таким заботливым, знакомым и родным. Андрюша не мог наглядеться на чужое лицо, следил за каждым движением и тихонечко млел. — Защиту ты, конечно же, не ставил. Значит, дело не в ней. Не твои? Тогда, наверное, твои бесы чужих сюда как раз и не пускали. Он поднял свои глубокие, потемневшие глаза на Пирокинезиса, будто оценивая, в самую душу ему заглядывая. — И что же случилось? — совсем-совсем тихо, считай, шёпотом поинтересовался в ответ Андрей, потому что чужое молчание было невыносимо. Как ребёнок, он наклонился вперёд, настороженный и заинтригованный, готовый услышать «страшную» правду. — Скорее всего, что-то произошло с твоими демонами, — он хмыкнул себе под нос, по-прежнему вглядываясь во что-то сквозь Пиро, и чарующие его глаза на миг даже сощурились. — Ладно, не переживай об этом. Я разберусь. Мгновением позже Андрюша обнаружил собственные губы в непозволительной близости от чужих. Он совершенно пропустил момент, когда сам наклонился к Охре настолько близко, но это особо его и не волновало. Они встретились друг с другом взглядами, и оба не ощутили в себе никакой неловкости из-за подобного положения. Пиро чувствовал, что знал человека напротив всю свою жизнь: спокойствие и невыразимая нежность теснились в маленьком пространстве между их грудными клетками. Должен был ли волновать его тот факт, что существо, проникшее в его квартиру неизвестным образом, являлось именитым в тусовке репером? Наверняка да. Ведь нормальные люди не испытывают к другим людям, с которыми и не говорили ни разу, подобной страсти. Адекватные люди спрашивают, какого чёрта малознакомые личности делают в их квартирах. Обычные люди беспокоятся о произведённом впечатлении, о поле партнёра и ненужной им огласке. Только нормальные люди также не имеют толпы ручных демонов за спиной, не кормят их по расписанию и, тем более, не знают их поимённо. И уж точно, не думают, что какой-то чувак из общей компании должен быть предначертан им, как главный среди остальных бес. Как же хорошо, что Андрюша себя никогда нормальным и не считал. Именно поэтому он опускает глаза на сухие, тонкие губы и в следующее мгновение ощущает их прикосновение на своих. Охра поддаётся вперёд, царапает небольшими клыками обветренную кожицу, а Пиро проваливается в эту милую близость с головой. Дорвался. Наконец дорвался. Радость пьянит, будоражит, будто маленького мальчика, пока он льнёт к грубой ладони на щеке и вжимается с роста кровати в чужой рот. Непозволительно далеко они находятся друг от друга, а Андрюша всю жизнь с этим мирился, больше не может, больше уже и не вынесет. Руками бы обхватить за шею, к себе поближе притянуть, но пальцы так и не отпитым чаем заняты. Зато они встречаются языками, и на фоне этого даже желание слиться воедино меркнет. Чужие волосы щекочут лоб, только Пиро сам не лучше — он давно уже не стригся, так что собственное подобие чёлки упрямо лезет ему же в глаза. А он закрыть их не в силах, страшно до одури, что со мраком и его прелестный бес исчезнет, пропадёт в излюбленном молчании. Нет-нет, никуда Андрюша его отпустит, ни за что от него не уйдёт. — Подожди, — Охра неожиданно отстраняется от него, ускользает, как в самом явном кошмаре, и Пирокинезис, вслед потянувшись, пытаясь не упустить, чуть ли с кровати не сваливается. Корчится совершенно недовольно, а в груди у него сердце немедленно вниз ухает. — Стой, остановись. Нам нужно поговорить. — Что, прямо сейчас? Неужели мы не можем сделать этого потом? — Андрей знает, что звучит в большей степени по-детски, но он ждал чужого появления всю жизнь. Более того, терпение никогда не относилось к его отличительным чертам. Так не похуй ли? — Нет, — Охра вновь вздыхает тяжело, абсолютно обречённо, будто и ему эта мысль совсем не мила, просто в их паре он должен взять роль ответственного партнёра на себя. — нет, не можем. Пиро раздражённо хмуриться, понимая, что прильнуть обратно ему в ближайшее время не дадут. Садиться на постели прямо и кружку, чудом не опрокинутую, на тумбочку наконец отставляет. Весь внутренне подбирается, натягивается тонкой тетивой: очевидно, ничего хорошего от предстоящего разговора не ожидает. Иначе бы этот диалог можно было отложить на потом, дать их горящему желанию хотя бы незначительную отсрочку. Иначе бы Рудбой не подходил к этому с тяжёлой серьёзностью, отблеском металлической неотвратимости на дне глаз. В конце концов, если бы между ними не требовалось объяснений, они бы давно уже принадлежали друг другу. И иного пути действительно не предвиделось. — Когда ты меня заприметить успел, а, Андрюш? — спрашивает зачем-то Охра, и у Андрея складывается впечатление, что демон напротив него сходу идёт в наступление. Слишком уж испытывающий взгляд он на себе ловит. Впрочем, ответить совсем легко: — Как в первый раз увидел, так и зацепился, — Пиро флегматично пожимает плечами, но, судя по приподнятой в удивлении брови, Ване его слова чем-то логичным и естественным не кажутся совершенно. Приходится пояснять. — Лет шесть назад это было, на одной из питерских тус. Я тогда свои первые треки писал, задрипанным ботаником был, по случайности там оказался. Ещё не знал никого даже, именитых лиц не признал, не понял среди каких людей пил. Но глаза на тебе сами собой остановились: ты одну из стен подпирал рядом с диваном, какому-то блондинчику затирал что-то старательно. Руками разводил, как будто мир ему весь предлагал. И улыбался так обольстительно, до невозможности шало. Как такого можно было из виду упустить? Андрею за свой рассказ становится почти стыдно. Язык без костей выдаёт его с головой — симпатия с первого взгляда слышится в каждом произнесённом звуке. Только он и не в силах её подавить: слишком сильно теплиться она внутри, проситься в чужие властные пальцы. Он и так еле сдерживает собственное тело от неуместных сейчас прикосновений, долгожданных милований и ласк. В разуме мысли все — цветами радугами, расплывчатые и неоднородные, безумно сложно утаить даже малейшую идею. Именно поэтому он припоминает всё без утайки, как есть. Охра реагирует не до конца ясно. Его покачивание головой кажется приятно поражённым и в то же время несколько укоризненным. На губах застывает тонкая усмешка, когда он наконец заговаривает: — Можно было догадаться, что ты меня сразу нашёл, — вслед падает ещё один тяжёлый вздох. Впрочем, сказано это больше самому себе, чем Пиро. — Ты же всегда сверхвосприимчивым ко всему бесовскому был. Моё решение твоей судьбы изменить и не могло. Совсем горькое что-то, разочарованное проскальзывает в тенях его лица. Такое неправильное, неожиданное выражение, что у Андрея аж сердце ёкает, отзываясь на родную печаль. От чего же так? Понятное дело, что зверинец в голове у Пирокинезиса — не самое лучшее приобретение, но разве должно оно расстраивать Ваню? Он же ему в самом деле ничего не должен, все предназначения и обещания лишь у Андрюши в душе запрятаны. Какие уж претензии тут могут быть? Правда ведь? Правда? Но Охра, кажется, так не считает. Глаза поднимает, сталкивается вновь взглядами, а у самого зрачков за невысказанной виной не рассмотреть. Пиро и вправду не может смекнуть откуда это взялось: брови только сильнее хмурит, молчаливо к ответу взывает. Затянуто и скверно. — Ты этого не знаешь, не можешь помнить даже, — демонические руки хватают человеческие, переплетают пальцы крепкими касаниями. Физическая поддержка расслабляет тело, но не трепещущую в агонии душу. — Знаешь, людская жизнь, она в большинстве своём весёлая. Интересная, как минимум. Каждый из нас может проскользнуть в этот мир, но далеко не все способны на что-либо повлиять. А мне выпала и такая удача: однажды мне предложили выбрать, кого я буду провожать. Я посмотрел. Посмотрел на тех, кто был за твоей спиной, — Андрей невольно оборачивается через плечо. Пусто. Там всегда было пусто. — и решил, что для вас обоих так будет лучше. Ужас заключается в том, что Пирокинезис сходу осознаёт, о чём тот говорит. «Ад пуст, все бесы здесь», — вспоминается ему тут же одно из любимых своих выражений. Бесы, всю жизнь наполняющие его голову сумасшествием, названные им поимённо в отчаянной попытке приручения, оказываются неприобретёнными. Они не прицеплены к нему за грехи, не притащены им с улицы, не получены из-за случайного проклятия или сглаза. Несмотря на годы надломанных вопрошаний, правда куда прозаичней мыслей: его неосязаемые линчеватели приставлены к нему самого рождения. Всем скопом, без права на отказ, без права на откуп. И в тот момент, когда его обрекали на постоянные страдания, Охра его просто не выбрал. Андрей, скорее всего, даже понимает почему. Это нехитрая логика, явное желание не делать ситуацию хуже, не усугублять бедственное положение паренька ещё больше. Странное, но закономерное проявление заботы со стороны Охры, которое в итоге обернулось для Пиро моральной неполноценностью, невыразимым одиночеством из-за острой нехватки кое-кого обок. Будто от другого решения действительно ужасней могло быть. Ну почему? Разве справедливо это? За что? Пирокинезис сглатывает шумно, борясь с подступающим к горлу комом. Только последние слова сейчас и обнадёживают, заставляют не разбиться окончательно. Потому что Ваня не говорит конкретно о «них», при упоминании выбора он имеет в виду только, очевидно, Мирона Яновича и самого Андрея. И тем самым словно крошечную, совсем невзрачную надежду даёт: исход для них одних, Пиро с Охрой, был бы уже иным. Ведь их друг к другу тянет невыразимо, до разрыва аорты и пожирающей тишины — лишь бы удержать чужой огонь, как зеницу ока, лишь бы упиваться личным демоном не посмертно, улыбаться персональному богу в ответ. — А сейчас? — Андрея самого коробит от жалостной, неприкрыто молящей интонации в собственном голосе. Но в данной ситуации он может либо это, либо в удушении хрипеть. — Сейчас у нас есть возможность иметь контакт? Я не прошу о многом, — в отчаянии зубы прокусывают верхнюю губу. Какой же он лжец. Лжец-лжец-лжец. — просто, можем ли мы иногда видеться? Или тебе и шагу сделать нельзя? Пирокинезис не знает, как работает эта часть бытия. Он способен судить исключительно по своему опыту — правда, тогда положение дел обстоит совсем печально. Потому что его бесы на сторону не гуляют ни разу: каждый из них ощущается им непрерывно, все двадцать четыре часа в сутки, каждый маячит на грани сознания ехидным отголоском и не пропадает ни на миг. Остаётся робко надеяться, что Охра, как высшая адова тварь, находится вне этой системы. Тот, впрочем, на произнесённые просьбы реагирует совершенно нечитаемо. Ведёт головой вбок, не моргает вовсе, хотя взгляд абсолютно ясно прикован к чему-то впереди. К врастающему в голове ужасу, этим самым «чем-то» является точно не сам Андрей. Скорее то, что проходит сквозь струны его рёбер, заседает средоточием в терниях мыслей, многоголосое и нечеловеческое. Чужие глазные яблоки ненадолго темнеют, вспыхивают первобытной чернью, и Пиро чувствует, насколько внутренним бесам этот немой диалог не по нраву приходится. К чему это? Зачем? Охра смотрит, кажется, взаправду в душу самую заглядывая, прожигает недвижимостью всего мира насквозь. Часы или минуты они сидят так — вгрызаясь друг в друга вопросами, каменея и не дыша. А потом Охра чему-то своему хмыкает, грациозно поднимается с корточек на ноги. В оборот становится запредельно инфернальным, непонятным, буквально рассыпающимся пеплом в руках. Пиро от этого ощущения хочется тут же пасть ниц, схватиться за широкую штанину, ступни в кровь уцеловывая, культ своего любимого демона восславляя. Хорошо, что в итоге не бросается, ведь в следующую секунду его убивают. — Действительно? Так и знал, — нахмурившись, вдруг говорит мужчина перед ним. Выхватывает что-то, что не попадает в поле зрения Пиро из кармана, и выходит из квартиры. Точнее, исчезает в конце прихожей так, будто входная дверь для него — это ёбанная шутка. Что? Просто, блять, что? Сердце болезненно ноет. Буквально лезет из груди вон, так что Андрей даже ложится, не в силах удержать себя в вертикали пространства. Откидывается на смятые, выцветшие за долгие годы простыни и прикрывает глаза, чтобы сосредоточится на своём неровном сердцебиении. Вены в руках натягиваются и, наверное, всё же с треском рвутся — Пирокинезис с некоторой отстранённостью ждёт, когда же наконец со стола полетит скатерть, когда же красные оборки распустятся к чертям. Рой знакомых голосов маячит на горизонте: противовес уходит и сдерживать привычных обитателей некому. А те порядком испуганы недавней сценой в ванной и очевиднейше недовольны силой нежданного гостя. Они злы и голосисты, но пока боятся носу из-за закоулков высунуть. Хотя Андрей уже чувствует призрачные касания тонких пальчиков на плечах — Ванесса, как самая дружелюбная из них, тихо мурлычет что-то успокаивающее на ухо. От неё, правда, только гаже. Ведь пустота, звенящая пустота никуда не уходит. Без него никогда не уходила, как оказалось. И не уйдёт. Секундой, как всё стихает, раздаются шаги. Пиро думает, что это забавная игра разума, лихие проделки муз — с запоздалым понимаем подрывается с кровати и вслепую врезается в чужое тело. Демонические руки ловят его с удивительной лёгкостью, чисто механически, пока их обладатель мучительными мгновениями пытается осознать случившееся. Запоздало Андрюшину голову отрывают от плеча, цепкими пальцами впиваются в подбородок, смотреть глаза в глаза заставляют. Самостоятельный монстр перед ним улыбается остро и благосклонно, по-своему тепло, пасть с белоснежной эмалью и чернильной бездной скаля. Впрочем, это совсем не пугает, наоборот, вызывает неудержимый восторг. Произносит бархатистым голосом, сущность свою во всей красе демонстрируя, в серьёзности намерений тем самым уверяя: — Чего себе удумал? Я просто защиту выходил ставить, пока не забыл, лишь бы повторений сегодняшнего инцидента не было. Страхи постепенно спадают с плеч. — Ты мог бы сделать это и потом, а не пугать меня до смерти, — тихо-тихо признаётся и одновременно упрекает его Андрей. Чужие глаза с ехидством вспыхивают чернотой ещё ярче. — Потом я собираюсь быть очень и очень надолго занят тобой. Именно это шепчет ёбанный господь-боженька Андрюше в губы, прежде чем его поцеловать. Ванесса в голове захлёбывается восторженным визгом.