Сказка про Ивана-солдата и чертову белобрысую сучку

Пошел как-то поп по базару, посмотреть кой-какого товару. Жене и дочке – обновки, себе – винца и водочки, для хозяйства – поросенка молочного и петушка голосистого. Да вот беда: пока с торговкой орал-надрывался, за платки для баб своих торговался, негодник какой-то, Лукавым посланный, кошель тугой с пояса срезал. Поп как заметил – зырк по сторонам, а вора и след простыл, кругом люд толпится, и не разглядеть никого. Ори – не ори, дело пропащее. Вдруг слышит – голос молодой, зычный: – А ну стой, ворьё! Крики, шум вокруг поднялись, заспешил и поп на зрелище подивиться. Смотрит: солдат молодой в кафтане поношенном, грязном, – издалека, видать, шёл, – схватил паренька белобрысого за шкирку, поднял, от земли оторвал и давай трясти. А у того из карманов да из рук монеты посыпались; вон и кошелек поповский, пухлый и черный, как сам поп, в пыль уличную плюхнулся. Солдату встряски поучительной мало показалось, вцепился мальчишке в челюсти, рот разжал, затрещину залепил. Из-за щек два кольца да монисто золотое выпали. Солдат всё не успокоится, за ухо паренька схватил и давай выкручивать и приговаривать: – Не воруй, паскуда мелкая. Честно жить должон, как все добрые люди. – А я и не добрый! – выкрикнул мальчишка – и вдруг исчез, с хлопком да серным духом. Заголосили бабы, у мужиков лица повытягивались, и как-то враз вся толпа за спиной у попа оказалась. Тот сперва струхнул, попятился, да уперся окладистым задом в народное ополчение. Пришлось приосаниться, крест, на цепи толстой золотой висящий, в руке зажать, да пройтись по площади и всех желающих крестным знамением осенить, место благословить, на коленях помолиться. Тогда только люд и успокоился, и постарался следы копытец в пыли не замечать да затоптать их побыстрее. А поп к солдату подобрался, губами масляными пожевывая, бороденку длинную да тощую пальцами приминая. – Добрый ты человек, солдат, – молвил. – Далече ль идешь? Чего от жизни пытаешь? Солдат котомку свою оброненную с земли поднял, отряхнул, через плечо перекинул. Старушка сухонькая ему кружку молока козьего поднесла. Выпил парень, лоб от жары заблестевший, вихрами пшеничными облепленный утер, поклонился старушке, и тогда лишь попу ответил: – Зовут меня Иваном. Отвоевал в пешем полку два годка. А сейчас война-то утихла; вот, работу ищу на лето, по пути к родной деревне, чтобы босяком не возвращаться. Поп погладил толстое пузо: – А иди-ка ты ко мне в помощники, платить буду хорошо, кормить вкусно, в комнатёнке светлой поселю. А ты меня от лиходеев охранять станешь да иные поручения выполнять по случаю. Работать по дому, в грязи ковыряться тебе не придется. Солдат думал недолго. Не чурался он и грязной работы, и за свиньями готов был убирать. Но попу о том не сказывал. Ударили по рукам. Поп солдатом уж так доволен оказался, души не чаял. Много где побывал Иван, и о том повествовал охотно. А семейство попово уж очень сказки любило, сядут за стол, глава рясу огладит, всем обедню благословит, и под звон чарок да тарелок солдатские байки да небылицы слушают. Поповна задумчива стала, взглянет, бывало, на крепкого жилистого парня да вздохнет, пригорюнится. А поп – куда ни едет, в телеге трясется, – солдат подле него, поводьями правит, песню бравую поет, душу веселит. Бывало, и разбойники нападали, на золото церковное зарились да подаяние мирян в жбане жестяном. Но солдат их – хоть троих, хоть пятерых – всё одно на сыру землицу укладывал штыком аль кулаком. Кто поднимался и прочь бежал, а кто уж и не вставал. Как-то сидят солдат с попом на крыльце резном, хорошо – солнце светит, птицы поют. А поп думу думает. – Вот тебе, – говорит, – Ваня, моё поручение. Тут за лесом омут есть глубокий, в ём чертовское племя живёт. Думал я их, нехристей, повывести, воду всю разом освятить, да молили они меня, упрашивали, не губить их. Обещали дела свои черные на прихожанах моих не выделывать да мзду платить ежегодно серебром и златом. Недоимка за ними числится аж за три года. Сходил бы ты, востребовал. Солдат плечами пожал: – Можно, отец, отчего не сходить. И пошёл, взяв мешок побольше да веревку, чтобы его увязать и петлю заплечную сделать – так тащить груз сподручнее будет. Не спеша до омута дошел, заглянул в черноту, на корточки присел, воду потрогал – студеная. – Эгей! – нет ответа. Скинул Иван с плеча моток толстой вихрастой веревки, походил по берегу, нашел камень увесистый. Оплел его, узлом закрепил мудреным, да в омут и запустил. Постоял на берегу, покрутил веревку. По глади водной только круги и разбегаются, никого не видать. Тогда солдат в тенек берез, что поблизости росли, улегся да стал за конец веревки дергать, муть пускать. Уж и проголодаться успел. Разложил тогда котомку, что поповна с собой в руки сунула, а там и винцо, и сальце, и нога куриная, и ломти хлеба ржаного… Отобедал солдат и подошел к омуту – руки омыть. А как от пальцев его жирные пятна на воде заскользили, так выскочил перед ним из воды черт. Солдат устоял, не отпрянул, посмотрел пристально зорким соколом. Да не черт, так – чертенок. Мелкий совсем, даже рогов из вихров белобрысых не видать. – Знакомец! – усмехнулся. – Вот не ждал, не гадал с тобой снова свидеться. Каб опять на рынке встретились – так быть бы тебе опять битым. Упер руки в бока чертенок: из одежды на нем – одна шерсть ниже пояса, хвост длинный, лысый, со смешной кисточкой, из стороны в сторону бьется, гнев демонстрирует. – Ох и наглый ты, солдат. Второй раз я бы тебя издали по запаху узнал и уж не попался бы. Солдат бровь вскинул, руку приподнял да под ней понюхал – врёт всё чёрт, вовсе ничем и не пахнет таким. Ну если только слегка. А чертенок захохотал, аж присел, хвостом по воде забил, брызгами окатил. – Резвись-резвись, – добродушно хмыкнул Иван. – А как просмеёшься – зови сюда главного чёрта. Разговор у меня к нему важный. – Я тебе не посыльный. Солдат плечами пожал: – Ну так я хозяину моему, Прокопу Порфирьичу, так и передам. И спиной обернулся, вроде как уходить. – Постой! – голос чертёнка вмиг испуганным сделался. – Так бы и сказал, что ему служишь. И добавил едким голоском: – А то я в прошлый раз на тебе хомута-то не заприметил, теперь вот вижу. И под водой скрылся. Вернулся через мгновение, старого чёрта привел. У того рога извитые, в разные стороны загнуты, один надломлен, видать, в молодости боевой был. На ушах шерсть седая, и кончик хвоста побелел. – Чего надобно, – спросил чёрт. Солдат на берегу улегся, травинку в рот сунул, на солнце сощурился: – Недоимка за вами. За три года. Или запамятовал? Погрустнел чёрт: – Да помню я, помню. Но вот беда – нечем нам платить. С тех пор как связал нас Прокоп клятвой, что вредить его селянам не будем, опорожнились наши запасы злата-серебра. Сами с хлеба с водой на кости перебиваемся, падалью питаемся. Жизни не стало. – Уж так, – изобразил солдат напускное удивление. – А я давеча мальца твоего на базаре встретил. Ох и шустрый! Если б не я, остались бы селяне без колец да монет. Чёрт к чертёнку обернулся, тот присел, бежать собрался, да такую затрещину получил, что ядрышком пушечным под воду усвистал, только брызги кругом. – Не держали бы зла на мальчишку нескладного. Дурак он непочтительный. Устрою ему взбучку. – Да мне-то, старик, все равно. Чем долг возвращать будешь? Задумался чёрт. Думал-думал, думал-думал, за рогами чесал и вдруг просиял, аж ушами запрядал. – А возьми-ка ты пасынка моего! От него польза будет. По хозяйству что хочешь сделает, удачу приносить станет. Да и, глядишь, поумнеет да перевоспитается. А вам за это от грехов прощенье и от бед избавленье. Подумал солдат – делать нечего. – Согласен. Старый чёрт обрадовался пуще прежнего, ладони когтистые потер да и под воду ушел. Задумался Иван: стоило ли в договор хозяйский вмешиваться. Решил наконец – коль попу что не потрафит – сходит солдат еще раз к омуту и подачку чёртову вернет. А пока он думал, чертёнок из воды вылетел и под ноги в сапоги ему плюхнулся. Голову светлую поднял, губы поджал, зверенышем посмотрел. В руках серый мешок теребит, видать, скарб свой собрал в дорогу. Солдат оглядел его, веревку из омута выудил, камень отвязал. Намотал петлю вокруг шеи бледнокожей, затянул не сильно, но чувствительно, и повел было чертёнка на поводу. Но тут замер, вновь обернулся: – Вот же голову мне заморочил. Как ты на людях таким покажешься? Тут и мешок поповский пустой, для злата и серебра предназначенный, пригодился. Иван его ножом разрезал, вокруг узких мальчишеских бедер замотал. – Хвост-то подбери, – велел. Чертенок хвост напружинил – да и превратился в обычного паренька, даже с ногами человечьими. Крякнул солдат – много чего повидал, а такие чудеса – впервые. Пришли они на попово подворье, поп как увидел, глаза принялся тереть и чуть из окна не вывалился. Вмиг с крыльца скатился да над пареньком навис: – Ты кого привел, служивый! – Да нет у чертей денег, вот его прислали, помогать тебе верой и правдой. Поп покосился на мальчишку подозрительно да вдруг вспомнил: – Это ж тот самый! И смеют еще говорить, что денег нет?! Честный люд обирать горазды, а долги возвращать... – Я честный и не обирал, – встрял чертенок. Поп тут же на него окрысился, подзатыльник залепил. – А будешь непочтительным, я тебя со свету сживу. Вода святая у меня под рукой и всегда в изобилии. Насупился чертенок, но смолчал. – Куда его, отец? – спросил солдат. Призадумался поп, бороденку потеребил. – Пошли-ка во кузницу, – молвил. – Знаю я, как беса этого утихомирить и себе служить заставить. Пришли они. – Батюшка свет Порфирьич! – обрадовался кузнец. – Какую службу тебе сослужить? Кузнец этот – игрок был всем известный, пуще всего – своим невезением. И за ним, как и за чертями, должок перед попом водился. – Да вот, Кузьма, надо мне одну скотинку заклеймить. – А что ж не помочь, показывай. Тут поп веревку поддернул, на паренька головой кивнул. – За что ж его... – смутился кузнец. – Делай, сказано! Хмурился солдат да несправедливости не углядел. Справедливость как мерило к чертям никак не применима, да и виднее попу, как с нечистью управляться. Вздохнул кузнец: – Как клеймить-то? – Крестом. Раскалил тогда кузнец в горниле короткий железный прут, щипцами его удерживая. – Куда ставить? – спросил сурово. Поп чертенка за плечо схватил и давай так и сяк крутить. А тот сжался весь, перепугался, но ни звука не издал, не умолял и не стенал. – Сюда давай, – и под левую ключицу ткнул. – Э нет, постой-ка. Сам я, мой же прислужник. Взял поп у кузнеца прут и к пареньку приблизился. – Ну, терпи, нечисть, – сказал, а солдату держать велел, чтобы всё по правильному вышло. И провел прутом линию раз, а следом еще одну – покороче и поперек. Завоняло горелым мясом. Не сдержался чертенок, да и кто бы боль такую молча вынес? Мертвец если только. От голоса его тоскливого и надрывного сжалось сердце у солдата. Не может нечисть бесчувственная так кричать. Да и вообще, не должен служитель божий так даже и над нечистью глумиться. Обмяк чертенок, подхватил его Иван под спину. А поп кадку с водой схватил. – Неча мне тут валяться, без дела прохлаждаться! – гаркнул и обоих с размаху окатил. Чертенок очнулся, задышал шумно, голову поднял, на солдата смотрит. А тот на него. Поставил на ноги, встряхнул. У самого вся башка мокрая, с носа да волос каплет. "Одной святой водой мы теперь с тобой окроплены", – подумал. Поп чертенка невзлюбил, в ошейник обрядил, работать его заставил без отдыха с ранней зари до глубокой ночи. Спать приказал в хлеву на сене, кормил изредка объедками. Часто злиться стал, кричать и рукоприкладствовать. А ежели солдат ему и говорил: «Что-то больно грозен ты, отец», – завсегда давал один ответ: «С нечистью только так и надобно. А иначе её не исправить». Однако же благоденствие у попа с появлением в его доме странного служки возросло несказанно. То поп на обочине мешочек с целковыми найдет, то конь к нему приблудится знатный, а уж в карты совсем перестал проигрывать. Одни в деревне говорили: «Вот везучий поп, словно сам черт ему служит!», а другие им отвечали: «То промысел божий, служителю верному – по заслугам его». А кузнец Кузьма вдруг занемог. Лекарь деревенский так и не смог его хворь истолковать. Неделю мужик лежал, отощал и осунулся. Разлегся солдат, спиной к стогу сена привалясь, соломинку во рту мусоля, да посматривал, как чертенок рядом вилами траву скошенную складывает. Велел ему поп всячески за нечистью присматривать – мало ли что тот удумает. И, надо сказать, присматривать за этой самой нечистью ему нравилось. Ладный был парнишка, жилистый. И с виду не скажешь, что нечисть, белобрысый, синеглазый – залюбуешься. Солнце кожу бледную целый месяц летний жгло, и сейчас вот, кажись, осьмой раз паренек облезать начал, солдат не очень-то считал, так, как придется. Плечи костлявые, спина голая – сплошь в шелушках, будто змееныш кожу скидывает. Жарко, чертенок штаны подвернул, да те велики ему, вокруг колен болтаются, тощие босые ноги открывая. Поясок-веревка ослаб, подтянуть некогда, край штанов уж так низко сполз, что и косточки на бедрах видать. – Эй, братишка! Подь-ка сюда, – позвал Иван. Чертенок зыркнул на него хмуро: хоть и не злой человек солдат, и молоком угощал, и краюху хлеба для него со стола ужуливал, а все ж из-за него в плен попался, сам поп никогда бы до омута дойти не сподобился. Воткнул сердито вилы в сено, еле спину усталую разогнул, упершись в поясницу кулаками, поморщился. – Чего тебе? – буркнул недобро. Солдат похлопал по сену рядом с собой. – Некогда мне прохлаждаться, – надулся важно чертенок. – Опять поп орать начнет, что я мало собрал, и что лентяй и лодырь. – А я ему не скажу, – подмигнул солдат. – И подсоблю тебе. Маленько. Чертенок посмотрел внимательно – нечисть обмануть тяжело, видит – не врет. Пожал плечами и улегся рядом с солдатом. – Выпей водицы, – Иван кувшин протянул. Чертенок вцепился в пузатые глиняные бока, начал пить так жадно, глыкая, что вода из уголков губ просочилась, да по шее и груди потекла. Залюбовался на него солдат, захотелось ему испить этой влаги с бесеняцкой кожи. Но удержался, все ж сила воли в нем была – что кремень. Утер мальчишка губы, взгляд смягчил. Иван ему волосы взъерошил. – Каково тебе попу-то служить? Чертенок тут же снова нахмурился, ошейник тяжелый кожаный на шее потянул. – А то сам не знаешь. Жил – не тужил в омуте глубоком, а тут ты. – Ну не серчай, брат. Сами вы попу оброк платить обещались, должны были слово сдержать. – Сдержишь тут, – фыркнул чертенок, – когда тебя среди бела дня за уши тянут. Солдат отвесил ему затрещину – не сильно, так, для воспитания. – А ты не воруй. Чертенок насупился, глянул сердито: – Да если б ты знал..! А, что с тебя взять, солдафон безмозглый. Раб поповский. Взял Иван паренька крепко за ухо. – Ой, не нарывался бы ты, малец, на строгость мою. Я не раб ему, знаешь же. – Да то и разницы, что без ошейника. – Свободен я. Захочу, хоть завтра уйду. – А чего ж не уходишь? Сперва хитро смотрели глаза бесеняцкие, смеялись язвительно, но столкнулись вдруг с серьезным ивановым взглядом, задумчивым и теплым. Смутился чертенок, отвернулся быстро, а щеки уже румянец прихватил. – Хорошо мне здесь, – тихо, от души ответил солдат. И вот как-то раз случай вышел. Спал себе солдат, днем от жары в своей каморке схоронившись, как вдруг служанка Лукерья к нему прибежала и давай за плечо трясти, сон богатырский морщить. – Чего тебе, девка, – отмахнулся недовольно солдат. – Вставай, Ваня! Прокоп Порфирьич тебя требует! Говорит, силу твою проверять будет! Орет на служку белобрысого, дерется! Сказал, что тот поленницу не собрал, а хозяйка по двору пошла, чуть не оступилась да ногу не сломала. – Пьяный что ли? – солдат пятернёй протёр глаза, встал, натянул рубаху и сапоги и пошёл за девкой во двор. Вот же поп неугомонный попался. Голосину его Иван ещё издали услыхал, а как вышел – и подавно. Смотрит, поп мальчишку по земле за волосы тягает, ногами пинает и орёт: – Я ж тебя со свету сживу, сучка белобрысая! Лентяй поганый! Отродье чёртово! Поп и впрямь был нетрезв и, судя по красным свинячьим глазкам, жаждал на ком-то сорваться. Чертёнок валялся под ногами хозяина с фингалом под глазом, цепляясь за волосы, чтобы поп их не повыдергал. Заметил Ивана, голову вскинул и здоровым глазом на него блеснул. Поп отпустил паренька, попятился, пока на лавку толстым задом не плюхнулся, ладонь широкую на пузо возложа. Лукерья ему тут же ковш с квасом холодным поднесла и принялась передником обмахивать, а то хозяин так раскраснелся – того и гляди удар хватит. Испил поп, полегчало. Посмотрел он на солдата и молвил: – Есть у меня задание для тебя, Ваня, – поманил к себе его поп. Повелел кнут взять, что на скамейке лежал, заготовленный. – У меня в руках сила уже не та. Отвесь-ка сучке десяток ударов. Хотя лучше б этой гадине вообще не жить. Поп от души плюнул в поднявшегося из пыли чертенка. Поглядел солдат на паренька, взял кнут. – Десять ударов, отец? А выдержит парень? – Выдержит, куда денется, – Порфирьич снова припал к благодатному источнику кваса, громко хлюпая и причмокивая. Утер краем рясы толстые губы. – Щенок крепкий, только прикидывается слабаком, лентяй поганый. Поп отставил ковшик и посмотрел на солдата со строгостью: – Коли замечу, что халтуришь и не со всей силы порешь, осерчаю на тебя, Ваня. – Дак хозяйскую собственность беречь надо! – солдат вытащил моток грубой веревки из-под скамейки и направился к чертенку. Тот не дергался, не юлил, бежать не пытался, о прощении не умолял. Смотрел на солдата холодно и любопытно. Неужто выпорет? А солдат его руки взял, вместе сложил, одной своей за запястья удерживая. Теплая у него была рука и шершавая. Чертенок ноздрями чуть зашевелил, к запаху молодецкому принюхиваясь. А Иван руки ему скрутил, узлом крепким затянул, подвел к дому ближе и свободный конец веревки через "конька" на крыше перекинул. Потянул, примерился. Паренек на руках вытянутых чуть не повис, только кончики босых пальцев в пыли елозят. Тогда солдат веревку закрепил и еще раз на паренька залюбовался, глядя как натянулись все мышцы на худой спине, все жилы на руках, как ребра дугами кожу подняли, как живот тощий совсем запал, а штаны сползли ниже некуда, аж пушок белесый от пупка до низу виден весь. Хлопнул солдат по этому животу и шепнул чертенку на ухо: – Терпи, брат. Поп смотрел на подготовку и щурился от благолепия. Сам-то он и вправду был староват для такого, а тут – солдат молодой, человек бывалый. Понятно, знает, как делать правильно. Вон и спина вся у сучонка натянулась, точно кожа по швам пойдет трещать от первого же удара. Что там попу с его сноровкой – раньше если и бил-полосовал, так гладил, считай, нежно. А тут – урок точно будет преподан отменный. Поп от предвкушения аж руки полные потёр: нечисть вразумлять – наипервейшее богоугодное дело. Чертенок в тенетах своих голову повесил, пригорюнился. На солдата не смотрел, слова не молвил. Иван сперва по воздуху хлестанул, к рукояти да к весу кнута примеряясь. А следом – резко, с барабанным звуком по спине паренька ударил. На загоревшей на солнце коже стал вспухать, наливаться багровым длинный рубец. Мальчишка дернулся, качнулся вперед на кончиках пальцев, стараясь хоть как удержаться, совсем не повиснуть. Замычал сквозь сжатые губы, брови свёл, глаза зажмурил. Солдат подождал, пока тот равновесие восстановит. Ударил вновь. Бил сильно, ощутимо, но без подтяга, чтобы не разодрать плетеным хвостом кожу. – Так его, – чуть не простонал Порфирьич, во все глаза глядя на порку. – Как следует наказывай гадюку поганую. За всех честных людей, им совращенных, с пути праведного сбитых! Чертенок дернулся сильнее, чувствуя, как кнут опоясывает его бока, обжигает болью. Едва не закричал. Когда хозяин-то его порол, всегда удавалось смолчать, а солдат был молод и силен и сочувствия к нечисти не испытывал. Третий раз ударил Иван, подождал, лоб рукавом утёр. И еще замахнулся. И в пятый раз ударил. Смотрит, чертенок совсем сник, уже и ноги не держатся, как на дыбе повис. Свернул солдат кнут, подошел к попу разомлевшему. – Хватит с него, отец. Ему ж еще поленницу собирать. Пожевал поп губами, призадумался: – А и вправду, – бил-то солдат на совесть, честно свой хлеб да монету отрабатывал. – Отвяжи да присмотри, чтобы всё собрал, до последнего полена. А будет лениться – опять пороть прикажу. Солдат уже и не слушал попа. Веревку отвязал, еле успел паренька поймать, как тот на подкошенных ногах стал заваливаться. Удержал его Иван, подождал, пока поп на крыльцо не взойдет да в дом не отправится, в прохладе квасок попивать. Висел чертенок безвольно, спина вся жгучим огнем горела. Аж заныть ему захотелось от жалости к самому себе, так судьбой обиженному. Хлюпнул он носом, но смолчал. Солдат чертенку руки развязал. Красные, истертые веревкой "браслеты" осмотрел, потрогал. Только кожа вспухла да ободралась, крови не было ни капли. Отпустил Иван чертенка. Тот сразу ноги пошире расставил, равновесие ища, стараясь не шататься от оглушившей его боли. На солдата не смотрел. Иван его по щеке слегка хлопнул: – Живой? Чертенок головой дернул, мол, "не тронь", и побрел к поленнице, которую сам же хозяин – по пьяни на неё повалившись – и рассыпал. Постоял солдат, на спину чертову глядя, кулаки сжал, челюсти свел. Сам себя не узнавал. Хоть и нечисть это, а все же живой, как человек. "Морок это, – подумал. – Чертовские соблазны. Душу мою отравит, с собой в омут затащит..." А всё одно глаз от спины загорелой, кнутом изукрашенной оторвать не смог. Поп солдатом был весьма доволен, принялся всячески его привечать, задушевные беседы вести, с собой за стол ужинать усадил. А Иван только и думал, как бы поскорее тот от него отстал да спать завалился. Вот солнце зашло за далекие еловые пики. Солдат дождался, пока дом уснет, тихо вышел во двор, неся в руке свечку и миску с остатками еды. Зашел в конюшню. К удивлению его мальчишки там не оказалось, уселся тогда солдат на колоду и стал ждать. Чертенок вошел медленно, хватаясь рукой за стену. От света свечи метнулась его тень – с хвостом и копытцами. Вскинул он голову, заметив солдата, отвернулся угрюмо и поплелся к своей соломенной лежанке в углу. Смотрел на него солдат – мирского, умученного, – и думал: "Ну какая же он нечисть. Пацан пацаном". – Иди сюда! – позвал. Чертенок взглянул на него устало, вздохнул, но подчинился. Приблизился к Ивану, в глаза посмотрел. А тот ему ответил взглядом твердым, пронзительным. Опять смутил чертенка. Потянулся к нему Иван, взял за запястье, вниз направил, требуя в ноги к себе опуститься. Чертенок бросал недоуменные взгляды, но брыкаться не стал, на колени присел. Фингал под глазом и губы разбитые синели в сумерках, светом свечи едва разгоняемых. Кони тихо всхрапывали в стойлах. Солдат всё смотрел на парнишку, смотрел, как завороженный. "Как может просто мальчишка столько власти надо мной иметь? Избитый, на цепь посаженный, а всё одно..." Между ног вдруг стало быстро крепчать. Поёрзал солдат, сбивая порыв острого вожделения. Нащупал в кармане штанов походный деревянный коробок с лечебной мазью – и царапины, и ожоги и раны неглубокие хорошо заживляет – открыл, зачерпнул на палец немного и помазал глаз и губы мальчишки. – Через пару дней заживёт. А спину трогать не буду. Мою руку знать должен, – добавил с нарочитой суровостью. Чертенок чуть вздрогнул, от мази по рукам мурашки побежали. Поднял взгляд синеглазый на солдата. Долго смотрел, будто душу читал. Наконец молвил: – Благодарю, – поклонился низко, хоть спину и обожгло от натянувшейся кожи. – Ешь! – Иван подвинул мальчишке миску с едой. Быстрый звериный взгляд – и чертенок схватил миску и принялся прямо так, пальцами, заталкивать в рот мясо с картошкой, не жуя почти, заглатывая роскошное лакомство. Торопился – вдруг отберут. – Эх ты... – озадаченно пробормотал солдат. – Совсем он тебя не кормит, что ль... Понял, что никогда и не присматривался, всё больше стараясь поповы указания выполнять. Чертенок мотнул головой непонятно, рот набивать продолжил и, урча, чавкать. Проглотил последний кусок, сощурился, будто захмелел от сытости, по животу быстро ладонью погладил. У солдата от этого жеста опять подкатило, пришлось ногу на ногу сесть, своё буйное хозяйство прикрыть да поприжать. – Спасибо тебе за еду, – улыбнулся чертенок. "А зубы у него вовсе не острые". Посмотрел мальчишка на солдата, чуть голову склонил. – Не привык я, – сказал, – в долгу оставаться. Почуял солдат, как в голове мутится, и срамные мысли так и лезут. "Нет, все ж нечисть... Только не он. А я сам..." С трудом превеликим на мальчонку взглянул да едва сдержался, чтобы не повалить его на пол конюшни, не вжаться губами в блестящий от мясного жира пухлогубый рот. – Я тут до конца лета, – ответил хрипло. – Успеешь ещё отблагодарить. Тут будто сквозняком подуло, заплясало свечное пламя, затанцевали тени на стенах. Взглянул на них солдат, покраснел. Уж и в танце теней мерещится всякое. Будто он и мальчишка этот, что перед ним на коленях стоит... – Что ж... – паренек посмотрел на Ивана и облизнулся, отчего соглядатай его снова заёрзал, и то от бесеняцких глаз не укрылось. – Много я дать не могу – кроме меня самого у меня ничего и нет. Плечами пожал. Костлявыми, будто резными плечами. Совсем стало туго солдату. Да и уд его увесистый будто взбесился. Подать ему мальчишку этого – и всё тут. – Ну-у-у... – протянул он, голодно сглатывая. – Ты сам – награда вполне достойная... Ухмыльнулся чертенок и потянулся вдруг к солдатову паху, положил уверенно ладонь на бедро и повел, к ремню приближаясь. Замер солдат, как истукан, пошевелиться не в силах. Враз его чувства паренек смешал. То ли оттолкнуть, то ли к себе притиснуть. А снаружи казалось, что он – само спокойствие, и лишь позволяет мальчонке по воле своей действовать. Чертенок меж тем ремень расстегнул ловко и на пол конюшни его уронил. Шустрые ладони скользнули под рубаху. Втянул Иван шумно воздух сквозь зубы: уж больно холодными были эти руки и шершавыми от мозолей. А чертенок поближе на коленях подполз, чтобы посноровистее порты с ивановых чресл спустить да уд уже окрепший наружу вызволить. Солдат глаза закрыл. Побоялся, что от зрелища такого в кулак бесенку спустит, и насладиться желанной лаской не успеет вовсе. Давно у него никого не было, а тут мальчишка этот... Уд его стал под ласками наливаться, яйца окрепли да поджались. Чертенок умело ладонью провел – от основания и до самого навершия, гоняя тонкую "рубашку". Пальцем головку примял, чуть под крайнюю плоть кончиком пальца подлез, обвел по кругу. Натянул кожицу выше, совсем пряча в ней налитую силу солдатскую. Иван только и успевал сопеть шумно, натужно, чувствуя, как естество его на всю длину и полноту развернулось, подрагивает, излиться жаждет. Губы пересохшие солдат облизнул и чуть назад на колоде откинулся, сладкую негу во всем теле чуя. А будет-то, вестимо, ещё лучше!.. Так и случилось. Сперва чертенок лишь рукой действовал, – и знал ведь что делать, бес! – умело солдата накачивал, аж темень в глазах. Но вот почувствовал Иван на своем влажном от мутной росы навершии чужое дыхание. Мальчишка белобрысый, в ошейник заключенный, коротко, на пробу, лизнул самый кончик. А следом аккуратно прижался губами, всхлюпнул, всосав густую каплю. Иван ругнулся коротко, глухо, да стиснул в кулаке шелковистые волосы, перебирая их бессознательно. Губы масляные, скользкие, приятно по елдаку его елозили. – Давай, парень, давай! – застонал довольно солдат. А чертенок будто и рад стараться: вобрал в рот побольше и принялся сосать, влажно почмокивая. Пухлые губы кольцом обхватили – не вырваться. Сосал паренек хорошо, крепко, размеренно, словно тому был обучен. Солдату после долгого воздержания много не надо было. Мошонка его так распухла – того и гляди лопнет, в паху аж болью свело, и сдерживаться стало совсем невыносимо. От такой страсти Иван только и успел, что схватить паренька грубо за волосы. Тот глаза свои синие распахнул изумленно, но понял что требуется – голову запрокинул и язык подставил. Солдат с глухим звериным рыком излился мальчишке прямо на лицо, заляпал и нос, и ресницы светлые, и разбитые губы, и острый подбородок. Подождал чуть чертенок, понял, что дело сделано. Посмотрел на солдата насмешливо и семя его облизал, будто котенок умылся, на пальцы гущу набирая и в рот отправляя. – Ты будто ничего слаще не ел, – буркнул солдат совсем уж благодушно, наблюдая. – А может и не ел, – с вызовом фыркнул чертенок. Солдат переводил сбившееся дыхание. – Быстрый ты, Ваня, я и благодарить-то толком не начал, – хмыкнул бесенок. – А ты не спеши, – заверил его солдат. – Ночь-то началась только. Посмотрел на паренька, указал на его порты: – Снимай! Чертенок будто того и ждал. Поднялся с колен, дернул за веревочный поясок. Штаны на пол к мосластым щиколоткам и упали. Паренек из пут этих выступил и во всей красе перед Иваном предстал. Близко совсем – даже дыхание чуется. Умилился солдат белой поросли, что на животе да в паху паренька росла. Потянулся он к ней, погладил, взъерошил. Чертенок глаза чуть прикрыл, румянцем расцвел, голову запрокинул. Покачнулся слегка от напора солдатского. Начал его уд кровью наливаться. А вместе с этим стали и ноги его меняться, в копытца превращаясь. И хвост с пушистой кисточкой на кончике как из пустоты возник. Удивился солдат – мордашка прежней осталась, ни рогов, ни клыков изо рта, ни пятачка уродливого вместо носа. И чего чертей всегда померзее изобразить стараются? Обхватил солдат талию паренька, поближе его подтаскивая, чувствуя сладковатый запах и жар молодого тела. Ладонями бедра огладил, ягодицы округлые, и выше – по животу и груди... Трогал – будто насытиться не мог, пока не почувствовал, как нега глаза заволакивает, а к горлу звериная ярость подкатывает. Встал солдат с колоды, одной левой скрутил мальчишке руки за спиной. А правой под зад толкнул, согнул в поясе, в стену плечом упер. Ноги пинком заставил пошире расставить. Снова мазь пригодилась. Зачерпнул Иван её ладонью, пару раз по елдаку размазал… да ничтоже сумняшеся, сразу, резко и глубоко протолкнул его в тугое отверстие. Дернулся бесенок, вскрикнул изумленно, болезненно, и завыл протяжно. Стиснул губы в тонкую нитку: нельзя чтобы поп услышал, если застанет – сам, чего доброго, кнут засадит, мало не покажется. От боли на глаза слезы навернулись. Паренек в губы вгрызся и подвывать стал тихо, мучительно, пока Иван драл его нещадно, еще и хвост на руку накрутил, чтобы не мешался; долбил так, что чертенок ажно копытцами переступал от тряски да щекой по деревянной стене конюшни елозил. Хвост упруго обвил Иванову руку до локтя, а кисточка под самым носом оказалась – щекочет да подскакивает, ровно дразнится. Рыкнул солдат, потянулся вперед, да и – уж больно захотелось ему так сделать! – вонзил зубы в бархатистую кожу с редкими белесыми волосками. Чертенок вскрикнул звонко, прогнулся, зад повыше поднимая, грудью по стене проехался. Солдату забавы с хвостом по душе пришлись. Взял он его у самого основания, сжал покрепче, да и приподнял за него паренька, прилаживаясь удом своим всё чаще и резче. Под самым хвостом наткнулись пальцы на такую на ощупь нежную и беззащитную кожицу, что аж сердце захолонуло. Рявкнул Иван, вперед повалился, паренька по стене распластывая, всего целиком присваивая, к себе присоединяя. Тот мявкнул, вывернуться попытался, но солдат удержал. Так и стоял, чувствуя, как поджимается зад, а солдатов елдак струю за струёй посылал внутрь бесеняцкого тела густое семя. Выдохнул Иван довольно, отступил. Отпустил руки паренька да по круглой ягодице шлепнул. Осел на пол, увлекая за собой мальчишку, к стене спиной привалился. Чертенок к его боку сполз, осторожно на бедро присел, замер, тяжело дыша. Боль от порки он уже и не чувствовал, всё померкло перед болью в развороченном его отверстии. Солдат задумчиво огладил паренька, огибая пальцами выступы, впадинок слегка касаясь, и вот наклонился. Никогда он в беде товарища не бросал, и нечисть не бросит. Взял в кулак сморщенный бесовской член, сжал, пальцами перебрал, лаская грубовато, и принялся его поддрачивать, гоняя "рубаху" вверх-вниз. Бесенок содрогнулся весь, прошептал что-то горячечно. На живот перевалился, на колкое сено укладываясь, приминая заодно и руку солдата, бедрами в неё вдавился, и принялся тыкаться в горячий шершавый кулак. Ни звука не проронил, только носом шумно сопел. Маленькие округлые ягодицы резво вскидывались вверх-вниз, пока вытянувшийся чертовской уд в кулаке солдата елозил. Пальцы мальчишки бездумно теребили пучки соломы, то стискивая, то отпуская. Солдат улыбался, глядя на паренька. Ради такого и постараться стоит. Вот замер чертенок, голову белобрысую запрокинул, рот свой оскалив. Ощутил солдат, как в кулаке стало мокро и липко. Вытащил он из-под мальчишки руку и вытер ее о тело его и волосы. – Молодец, – и вновь с удовольствием по голому заду похлопал. Паренек выдохнул, быстрее прийти в себя стараясь. Ноги его вновь превратились в человечьи, а хвост и вовсе исчез. Блестели глаза озорно и дико. – Ой, солда-а-ат, – протянул паренек. – Поймал ты меня. Совсем поймал. Я ж тебе теперь еще больше должен. Иван потрепал голову буйную, под подбородок пальцем поддел. – Завтра еще приду, – и вдруг хмыкнул. – Поседеет наш поп, коль узнает, как я его имущество порчу. – Ну и пусть, – улыбнулся в ответ бесенок, и улыбка эта – первая искренняя – по душе пришлась солдату. – Такой урон наносить для меня одна отрада. Встал Иван, подтянул штаны, подпоясался. – Спать ложись! – повелел строго, а глаза смотрели ласково. – Завтра работа. И больше меня пороть тебя не заставляй. Чертенок тоже за своими штанами потянулся: хоть из задницы текло, а голым спать не хотелось. – Да найдет поп повод. Но ты не тушуйся. Делай, что он велит. – А куда ж я денусь! – нахмурился Иван и прочь вышел. – А это кто еще у тебя?! – молвила Настасья Порфирьевна, попова сестрица, из столицы наехавшая, по дому чинно прохаживаясь и осматриваясь. Прокоп Порфирьич за ней семенил. В ширь и ввысь они были примерно равны. Сейчас чинная матрона вперила очи в белобрысого парнишку, что пол надраивал разлохматившейся тряпкой, то окуная её в деревянную кадку, то принимаясь возить по лаковым доскам. – Да голытьба. Подобрал оборванца, чтобы с голоду не помер. Лентяй нерасторопный! – поп, важность свою проявить стараясь, хотел мальчишку пнуть как следует, да тот увернулся, и влетела нога слуги божьего аккурат в кадку. Та перевернулась, а поп с сестрой завопили хором: поп от боли, сестра от отвращения. Полилась вся грязная, жирная вода на пол – гостье под ноги. Матрона отскочила с невиданной прытью, выудила платок из-за рукава, с трудом, покряхтывая, склонилась и мысок туфли утерла. Посмотрела на пятна, поморщилась брезгливо и платок на пол бросила. – Не дом у тебя, а вертеп! – провозгласила она и направилась вон. Поп, руками всплескивая и прихрамывая на отбитую ногу, поспешил за ней. А чертенок коротко по сторонам осмотрелся да платок подобрал. Не знал он, что солдат за ним из-за угла наблюдает. Выждал Иван, пока паренек пол драить закончит да на конюшню отправится, и прокрался следом. Стал, схоронясь, наблюдать. Видит: чертенок из-под сена мешок свой выкопал, платок поповой сестры туда кинул и зашептал ему в след что-то злое, недоброе. Подкрался солдат да как схватит мальчишку за руку. Тот аж вскрикнул, мешок выронил. – Ты чего удумал, а, сучка белобрысая? Опять над людьми измываешься? Слово ж давал! Иван на руку горяч был, так и врезал мальчонке в ухо. Тот на пол повалился, ноги поджал, посмотрел змеем разъяренным. – Не твоего, солдат, ума дело! – крикнул в ответ. А Иван его снова схватил, за ухо оттягал, коротко в нос ткнул. – Отвечай, что за бесовский мешок у тебя?! Паренек на руке солдатской повис, из носа дорожка кровавая вытекла. Всхлюпнул чертенок, вздохнул тяжко: – Ты ж всё равно всё вытрясешь... – Отвечай живо! – Ладно... Мешок этот непростой, а волшебный. Чья вещь в нём окажется, того счастье к хозяину моему перейдет. – Ах ты паскуда! – разозлился Иван, отвесил пареньку еще одну оплеуху на пол опрокидывая. А тот голову вскинул, оскалился: – Думаешь, – зашипел злобно, – хорошо мне здесь? Думаешь, нравится? Со свету сжил бы попа этого! Да не могу навредить хозяину. Так хоть приятелям его да родичам напакостить! – Так вот отчего кузнец хворал, а поповы знакомцы, пропойцы-картежники, без портов оставались, коль с ним играть да кутить садились... – Что, скажешь, добрые они люди?! Задумался солдат, макушку почесал. Крякнул недовольно, глянул остро на паренька. – А меня чего ж не тронул?! Чертенок взгляд потупил, и вдруг вскинул глаза свои, покрасневшие от слез непролитых, обиженные. Промолчал. Сплюнул солдат и вон вылетел, мешок в кулачище сжимая. Прогрохотал солдат по дому, как гром среди ясного неба. Явился к попу. А тот сестру восвояси отправил и расселся перед пузатым самоваром, чай из блюдца попивая и сахаром закусывая. Солдат мешок перед попом на пол швырнул и рявкнул сердито: – Знаешь ли ты, отец, чем черт занимается? Каким нечистым способом он тебе радости да доходы обеспечивает? И рассказал попу о мешке. Выслушал его поп, чаем похлюпывая, дуя на горячее, щёки румяные раздувая. – А-а-а... Вон оно что... – отхлебнул, принял вид задумчивый. – Ну так и не мешай. Опешил сперва солдат, дар речи утерял. А потом понял с кем связался, осерчал, но вида не показал. Подхватил мешок с пола и вновь на конюшню отправился. Увидел там мальчишку, зажавшегося в угол. Подошел, присел перед ним на корточки. Тот повернулся, глянул хмуро, исподлобья. Солдат протянул руку, вытер кровь под чуть курносым носом. – Такие дела, брат, – сказал сухо. – Ухожу я. В деревню свою пойду. Надоело попу служить. Мальчишка губы поджал, глаза враз огромными стали, и будто весь мир в них отразился. Увидел в них себя и солдат. – Не расквитался со мной поп. Потому я тебя забираю, в оплату. Паренек затих, словно поверить никак не мог в то, что сказано. А потом сглотнул, губы пересохшие шустрым языком мазнул. И кивнул, соглашаясь. Отправились в путь, как ночь наступила. Солдат мешок бесовской себе забрал – во избежание. Но далеко им уйти не удалось. Вышли за околицу, до березовой рощицы почти добрались, а чертенок за грудь вдруг схватился, на колени повалился, застонал жалобно. – Что еще за напасть? – Жжёт... – мальчишка крест клейменый ладонью прикрыл, посмотрел на солдата отчаянно. – Не уйти мне... – Ничё... – почесал Иван подбородок колючий. – Прорвемся. Достал огниво, развел споро костерок из сухих березовых веток. Да нож прокалил. Смотрел на него паренек, смотрел, и трястись начал. – Будешь терпеть, братишка? – повернулся к нему солдат. Не смог чертенок и слова вымолвить. Кивнул только. – На вот, – дал ему солдат палку деревянную, из сучка выструганную. Понял мальчишка и быстро сунул её в рот. Нельзя кричать, найдут ведь, снова во полон вернут. Перекрестился солдат – и приступил… Чертенок тотчас в деревяшку вцепился так, что аж зубы заскрипели. Застонал мучительно, задергался. Солдат его в траву повалил, сбоку согбенился. Спешил, чтобы не долгой пытка была. Мальчишка перед ним корчился, всхлипывал носом, ныл. Потом деревяшку выплюнул и начал умолять отпустить его. – Да всё уже, – выдохнул солдат, чувствуя, как подрагивают едва заметно руки. Прокалил он снова нож и прижал его, плашмя, к свежей, с неровными краями ране. Закричал чертенок, забился и без сил на траве обмяк. Иван тогда оборвал на себе рубаху, смазал походной мазью бинты – все остатки целебные извел – и замотал ими грудь мальчишки. Посмотрел на костер, схватил мешок треклятый и швырнул в огонь. Полыхнул мешок – и нет его, один пепел да искры до неба. Чертенок аж скулить перестал, вытянулся, проводил взглядом и обратно на траву повалился. – Ничего, братишка, – солдат улегся рядом и приобнял паренька. – До свадьбы заживет. А чертенок, хоть и сильно мучился, вдруг зарделся, как маков цвет, да в темноте и у костра – кто ж заметит. С тех пор солдату завсегда удача улыбалась. А люд кругом судачил: «Ну точно, черт у него за плечом». Солдат везению удивлялся, на спутника своего белобрысого косился, но мешка-то волшебного у того уже не было, сам Иван лично его сжег и пепел по ветру пустил. А чертенок помалкивал, не говорил ему, что влюбленной нечисти всё подвластно. И безо всякого мешка.