Маскарад по-штормградски

      — Нежить, она везде! — надрывался завсегдатай «Позолоченной Розы» Дин Кольт, по слухам не то родственник, не то случайный полюбовник хозяйки Эллисон. — Думаешь, не видишь её? А она есть!.. — Уже опустевшая кружка оглушительно грохнула о столешницу, но выдержала.       Маленький мальчик за столом поодаль, который уже давно и с интересом наблюдал, как разоряется на всё заведение потрёпанный ветеран (по его словам, Серебряного Рассвета), испуганно ахнул. Его, вероятно, матушка — судя по дорожному платью и скромности в украшениях, супруга рыцаря ордена, не отсиживающегося в столицах (ну, или купца средней руки) — утешающе коснулась мягких золотистых волос, должно быть, сына и, бросив осуждающий взгляд на неравнодушного гражданина, вернулась к изучению недр своего салата.       — Ты вот смекни на досуге, — Дин смачно отхлебнул из кружки соседа. — Сами ж! Сами своею глупостью и беспечностью ей способствуем. Способствуем легкой и невозбранной ин-филь-тра-ци-и… — эльфийским, твердо вызубренным словом он явно гордился, потому произнёс его мало что по слогам, но для значения — громким, аж с ретирадного места слышного, шепотом. Потом, торопясь, живо дохлебал ещё полкружки и давясь глотком, словно его кто спешил отнять, продолжил. — Вот, к примеру, карнавал! Ну, на Тыквовин этот, чтоб ему…. Что в канун Архиепископ в проповеди сказывал?! «Паяцы безмозглые во Вражьем вертепе, злоблестящем!». И верно сказал! Вот ты, например, думаешь, кто такое придумал, а?! Ну честный облик человечный, Светом нам данный, под личиной всякой погани скрывать?! Вопрос предназначался соседу Дина слева, но мальчик за своим столом всем телом подался вперед, ловя каждое слово в ожидании откровения.       — Не знаешь… Да что ты… Что вы вообще тут в столице знаете! — Дин рискованно махнул вилкой с куском бекона. — Лучше меня слушайте, да на ус мотайте!       Он с явным сожалением (всё ж для общества, для страны, всё…) положил на тарелку изо всех сил вцепившиеся в столовый прибор жареные останки неведомой хрюшки, шумно выдохнул — и спустился на полтона ниже. Тоже, должно быть, для весомости.       — Измыслили такое солейны. Кто такие, спросите? Да упыри эльфий… Чё вру?! Да чё вру-то! Да длинноухие дохлятины у Лича в самых старших ходят! — Эль снова с громким бульканьем утек из кружки в его горло. — Вот… — добавил он, остывая, — дана им сила, кровь нашу пить и тьмой колдовать, ну и эльфячьи свои мерзости, знаешь, тоже не забывают…       Женщина рядом с мальчиком тихо вздохнула. Вероятно, салат перед ней своей цены не оправдывал.       — …И дан им наказ — не токмо по всему миру людей честных грызть и пить, но ещё и пакостить повсеместно. Особо, — тут Дин воздел палец, взывая не то к небесам, не то к приватным комнатушкам над общей залой, — ночью.       Мальчик нервно обернулся на окно позади — день шёл к концу, но до ночи было ещё далеко.       — В ночь же упырь эльфийский силу всю, какую ни есть, имеет, и кого хошь сожрет… ну, кого в углу темном встретит или на отшиб зажмёт…       — Даже кота?! — не выдержав, вступил в диспут профессионалов мальчик.       — Тимотеус… — с укором, так, чтобы соседи слышала, произнесла женщина. — Манеры… сынок.       — А? Чё? — Дин воспользовался паузой, чтобы промочить натруженное народным просвещением горло. — А то!.. Сожрёт, — не стал он щадить душу юной смены. Нет, ну а чё? В армию попадёт, или в ордене послушником, всё одно — дурь выбьют.       Не может быть… — Мальчик затряс головой, не желая верить в зловещую, без детских прикрас, правду жизни. Потом, словно к одинокой, последней хрупкой соломинке, обернулся к маме: — Он ведь врёт, да?       Та снова вздохнула, обняла его за плечи и что-то прошептала ему, тихо-тихо. Даже если бы кто-то из соседей, презрев приличия, встал бы рядом с ними и даже наклонился, он не смог бы разобрать, что именно — сказано было и тихо, и немногословно. Вот разве что длинное мягкое «ш» в конце — как в слове «протрезвеешь» — за столом услышали, наверное, все.       — Да, малец, — успев между делом доесть упорный бекон, Дин великодушно принял Тимми в число не вполне добровольных курсантов своей академии. — Нежить — это тебе не гусаков… гм. хворостиной гонять.       — Слышь, а зачем им, ну, маскарад-то этот? — рискнул спросить кто-то; явно из случайных посетителей, попавший на лекцию впервые.       Дин, в который раз столкнувшись с невежеством, смачно хмыкнул, самодовольно улыбнулся и сыто откинулся на стуле.       — А ты сам подумай: если все округ ну точно погань полугнилая, кто ж их, солейнов, промеж карнавальников-то приметит? С тем и возьми! И таиться не надо — ходи себе без опаски, что стражу да паладинов кликнут; и подобраться можно к кому хошь, что к бабе, что к мужику, что к Его Величеству… — тут он понял, что хватанул через край, и торопливо поправился. — Хотя не, к королю, или там к Её Магичеству не посмеют, ни Свете ж мой…       Окружение, хоть и было уже в некотором подпитии, поспешило закивать. Король-то ладно, а вот Джайна, хоть места людные посещать и любила, но в гневе, говорят, была неотходчива…       — Лана, други, — с трудом поднялся Дин («пора бы рифы взять»[1], подумал он), — старикам да врагами уязвлённым пора на покой!       (…а то до таверны в порту ещё сколько мостов, того и гляди, ни единого простофили не застанешь!)       Выслушав редкие напутствия, Дин, понемногу набирая ход (не забывая чуть припадать на леву… нет, правую ногу!), натужно кряхтя, взял курс к выходу из гостеприимной гавани. И быстро, вроде как прощаясь, оглядел покидаемое им сытное место. Вовремя отчалил, отметил он себе: добрых людей (то есть, тех, что готовы доверчиво слушать, а не следить за своими тарелками и кружками) уже не осталось, а кто ещё столуется, успел с заказом своим разобраться и сам. Мальца он не заметил, видать побежал домой плакать. И фря эта, мамаша евонная, тоже с сыночком сбрызнула. Видать дожевала свою травку… Ишь, всё губу кривила, зажралась, видать; салат то, дорогой! Фруктовый!. Ну нет, чтобы поделиться с хорошим человеком, раз не ко двору пришлось…       …Своим умением узреть содержимое чужой тарелки (как и почувствовать, стоит ли подсаживаться за конкретный столик), выгнанный с королевского флота за леность, нерасторопность и пристрастие к горючим жидкостям бывший матрос Кольт крайне удивил бы своё былое начальство: во времена вахты на фок-мачте в «вороньем гнезде» таких талантов он не проявлял, обеляя огрехи бдительности застарелым эльфийским проклятьем.              …Дин уже двигался по недлинному пустому коридору, ведущему к выходу, когда из тоскливых мечтаний по не своему салату его выдернуло ощущение, что этот знакомый до последней доски на полу путь, вроде как стал ощутимо длиннее. Тусклый свет заката, мгновенье назад видимый сквозь никогда не закрывавшиеся двери вдруг исчез, да и сам дверной проём точно утонул в алой дымке. А когда Дин, испуганно глянул назад (на корабле да в порту выжить захочешь, так оборачиваться сразу научишься), уже не прикидываясь немощным, он не обнаружил и двери в общую залу — как ни бывало её. Точно не проходил он через неё… сейчас? Вчера? Когда?!       — Вот котов… — - голос маленького Тимми отчего-то прозвучал прямо над головой изрядно струхнувшего Дина. — Вот что котов, что собак я никогда не пил.       От слова к слову его голос менялся, пока не стал совершенно взрослым.       — И уж тем более — не ел.       Дин задрожал челюстью. Голос явно никуда не торопился; а то, что Дин, отбросив палку, на которую всё время старательно опирался, бросится изо всех своих сил бежать обратно, или станет прорываться к выходу — всё это голос явно не рассматривал даже в качестве смелой, ничем не подкреплённой и необоснованной гипотезы. Мгновенно покрывшийся хладным потом «ветеран» медленно повернулся, задирая голову.       — Они достойные животные; а такие как ты — нет.       Дин успел заметить только белые, длинные — как ему показалось, каждый с добрый нагель [2]— зубы. И глаза — пылающие, но совершенно равнодушные.       Их цвет он осознать не успел.              «Малыш Тимми» достал из кармана черного камзола — дорогого сукна ручной выделки, пошитого в неприметном, но уважаемом ателье Старого Города (двести золотых, примерка первая и вторая бесплатно) — неожиданно белый, пока ещё сверкавший нетронутой чистотой кружевной платок и небрежно промокнул губы.       — Нам пора, мой Принц, — обозначилась рядом «зажравшаяся фря», уже нисколько не похожая на матушку Тимотеуса. –При всём уважении, время мы и так потеряли. — Её голос — где-то там, в незримой глубине, недовольный, был на поверхности полон почти профессионального смирения.       Высокий син’дорай с непривычно короткими, широкими, но всё же заострёнными ушами перевел взгляд на спутницу — сочувственный и печальный. — Ты не умеешь отдыхать, Анитра. И развлекаться, когда возможно.       Но по сути спорить не стал.       Исчез красный туман.       Вернулся свет предзакатного часа.       …К выходу из таверны снова шла женщина, одетая скромно, чуть выше среднего достатка, а рядом с ней — светловолосый мальчик в синей вельветовой распашонке и коротких коричневых штанишках, хихикая и то и дело нетерпеливо подрыгивая на ходу. На улице уже развешивали разноцветные бумажные фонари — подготовка к карнавалу приближалась к завершению. Простой народ готовился к празднованию.       «Знали бы хум’аноре, для чего это весь этот маскарад был затеян!..», радостно предвкушал «Тимми».