Он-не-он

Уильям осознал себя странно. Собственная память ощущалась чуждой, даже имя казалось лишним. Перед глазами мелькали картинки — воспоминания. Но парадоксально он не мог вспомнить откуда они. Почему они. А эмоции то вспыхивали внезапно, то так же быстро гасли. И словно были не его. Или его? Вся его-не-его жизнь ощущалась странным, нередко ужасным и абсурдным сериалом. Сад, школа, колледж — технический, родители так им гордились. Или не им? Жена, дети, — дочь и два сына, — смерть. Одна за другой. Вначале отец, он никогда не видел своей, — точно ли своей? — матери. Потом дочь. Его малышка едва пошла в школу. Сын. Младший. Так похожий на него и в то же время не похожий. Старший. Сбежал, испугавшись. Пропал. Бесконечная череда похорон. Алкоголь. Секта. Потом снова дети. Потом — смерть. Но не его. Он не жил. Он посмотрел на свои руки, затянутые бинтами. Худые запястья, тонкие длинные пальцы, подходящие больше музыканту. Пианисту, — подумалось ему, — но никак не убийце. Холодные ладони коснулись лба — тоже перемотанного бинтами. И хотелось думать, что это просто травма. Что он ударился головой, а вся эта чужая память, — совсем не его память, — всего лишь кошмар. За спиной что-то капнуло. Он медленно обернулся, вперив невидящий взгляд в лужу на бетонном полу. По грязной стене поднимались трубы. Тюрьма? Он-не-он уже был в ней. Или не в ней? Странная и маленькая, но чистая, комната с решеткой во всю стену и длинным узким окном. Светлая и сухая. Она не походила на то, где он находился. Он вздохнул, словно вспоминая — ему нужно дышать, и зашелся в лающем кашле. Легкие раздирало болью, словно они были разорваны в клочья. На груди тоже были бинты. Смутное ощущение-воспоминание тихо шептало — так и было. Почему? Кто он вообще? Где? Откуда бинты? Кто его спас? И спас ли вообще? Вопросы быстрой лавиной погребли его разум. Горло словно сдавило, а тугой ком не давал толком вдохнуть затхлый воздух. Воспоминания мелькали яркими вспышками. Вот он стоит на вручении, отец ему-не-ему улыбается. А через миг он вытирает кровь с ножа о детское платье. Он улыбается, смотря как дочь задувает свечи - в этом году она идет в школу. А потом холодная земля падает из его руки на крышку детского гроба. Он завыл. Стянул израненными пальцами волосы. Уткнулся головой в худые колени, противно шаркнув стопами о холодный бетон. За стеллажами рядом сияет пара белых огней. А картинки его-не-его жизни бегут все быстрее, ослепляя, раскаленным обручем сжимая голову. Объятия. Внезапные, холодные. Он вскрикнул. Дернулся назад в испуге и мальчик напротив печально вздохнул. Он поднял полный ужаса взгляд. Среди светлых волос мальчишки торчали плюшевые уши, словно он надел ободок с ними — один из тех, что продавали в его-не-его ресторанах. Бледное, чистое лицо. Поджатые губы. Черные, абсолютно пустые глаза. Словно и нет их, тех глаз. Мальчик смотрел на него, не мигая. И сделал шаг. Маленький, неуверенный. А из окошка падает холодный лунный свет. И он-не-он вздрагивает. Его прошибает осознанием, словно током. Его сын. Мертвый. Давно уже мертвый. А в голове ни одной мысли, ни одного вопроса. Только страх, дикий, животный страх. Как тогда. Ведь за ним он уже приходил. Не один. И его не стало тогда. Или не он тогда в агонии корчился в ржавом костюме? Не его тогда давило пружинами и тупым железом пробивало насквозь? Он затрясся от фантомной боли. Словно вновь оказался в проклятом костюме. Руки сводит судорогой и он окончательно падает на пол. А сын, его-не-его маленький сын замер, склонив чуть голову в бок. И он воет от боли, не понимая. В темноте сырого подвала, где заперт за то, что он-не-он сделал. Его выгибает и раны, — там, где должны быть раны, — горят. Пульс мигренью стучит в голове. Он не слышит себя. Не слышит тихого, судорожного вздоха его-не-его сына. Не чувствует его холодной ладошки на лбу. И не помнит, как боль померкла вместе с разумом.