Если вы меня спросите, где здесь мораль
Я направлю свой взгляд в туманную даль
Я скажу вам: Как мне ни жаль
Но, ей-Богу, я не знаю, где здесь мораль
Зоопарк. «Песня простого человека» ***Тогда
— Ну что, на палки и по булке? — А может лучше по булке и на палки? — Бля, даже и не знаю. Давай, может, на палки? — Ну…только если сначала по булке. Миха по-дурацки ухмыльнулся, Андрей ответил ему равнодурацкой улыбкой. Шутку эту они придумали, казалось, вечность назад, хотя прошло всего-то каких две недели, как они стали регулярно ходить «на палки»: после учебы летели в безлюдный дворик на Казакова, до того забежав в магазин за свежими булками («две, пожалуйста, с маком и повидлом…ой. ну, не две, блин…одну с маком, одну с повидлом, ага…») — и до позднего вечера висели на пустых детских городках, болтая обо всем на свете. Почему-то негласно «на палки» никогда не бралось пиво, равно как и не заводились разговоры о девчонках — это место было по-питерпэновски защищено от любых взрослых тем, и большая часть болботни касалась их малых лет — делились всякими «мне было десять, когда…». Ходили в разговорах чужими тропками, гуляли вместе недогуленное в детстве. — …провалялся в больничке неделю, долго ещё потом рука заживала. Вон, видишь, осталось, — Миха слегка задрал рукав и тыкнул пальцем в тоненькую белую полоску чуть пониже запястья, — Мы тогда ещё в кукольный не попали, мама билеты на какое-то…по Маяковскому там что-то, до сих пор вот помню. — Ну ты, конечно, — восхитился Андрей, пытаясь подтянуться на турничке, и с шумом спрыгнувши после пары подвисов, — Ну, хоть кукольного избежал. — В смысле? — Ну в прямом смысле. Кукольный — пиздец моего детства. Никогда не нравилось…все какое-то мрачнющее, унылое. Они, бля, напугать больше хотели, чем развлечь. — А мне нравилось, — михино лицо приняло выражение упрямой нетаковости — в такие минуты он готовился на гора выдать что-то, что выставляло его не от мира сего, но этим он особенно гордился, — С чего бы им вообще тебя развлекать? Искусство не так работает. — А как искусство работает? — поинтересовался Андрей. Миха открыл рот — задумался, значит. Наконец, покорчив рассуждающие рожи, заговорил: — Искусство должно…ну чтоб дальше шло, понимаешь? — уверенно произнес он, и Андрей понял — придумывает на ходу, — Чтобы мысль твоя, когда что-то увидел там или услышал, заработала, закипела. И ты сам…ну вот говоришь — развлекать. А я в кукольном сам развлекался — без спектакля даже. — Это как? — Ну смотрел-смотрел, а потом упускал иногда…ну и сам придумывал, что дальше. Бежит заяц по сцене там — а я думаю, круто было бы, чтоб он…ну, не знаю, факел кинул в зал, на самом деле. Ты представь как зрители бы охуели, да. Несуразица такая, не ожидает никто. Так а что? Это и есть искусство. Чтоб я дальше подумал, а не просто потреблял. — Заяц — это круто, — кивнул Андрей, которому подобный формат просмотра кукольного спектакля показался золотым и едва ли не единственно верным, — Заяц…а можно же, будто выходит на сцену пионер и…не знаю, на собственном галстуке вешается… — Или мужик выходит и говорит «пошли все нахуй отсюда, я подполковник!», — Миха разулыбался, как и всегда, когда его верно понимали. — Или девчонка щелкает пальцами — и у нее вместо рук — ноги, а вместо ног — руки. Фокус такой. — Дааааа, — протянул Миха, заглядевшись на синее, с темной мокрой тучей небо. Первая майская гроза обещала отгреметь ближе к вечеру. И как-то он так от души запрокинул голову, что кульнулся спиной с детской лесенки с удивлённым «ой». И тут же разблякался, разъепатиматился. — Ты там как? — подбежал к нему Андрей. Миха глядел на него, лёжа навзничь и часто моргая. — Пизданулся. — Да я заметил. Давай, — протянул он руку. Миха за руку схватился — но вместо того чтобы подниматься по-человечески, дёрнул Андрея так, что тот тоже уронился. И, естественно, тоже разблякался. — Ну что ты делаешь, Миха, блин… Нахуя… — Чтобы смеху было дохуя, Андрюх, — загоготал Миха, — Ты вот когда ещё на небо поглядишь с такой перпспт…тьфу, е-мое, перспективы. Андрей глянул на небо. Все та же темная мокрая туча расползается по синеве, ничегошеньки за пару минут не изменилось. Повернул голову — Горшок вдаль пузырит, будто ничего красивее в жизни не видел. — Мы с Шурой…ещё когда в школе, то придумывали всякое, типа как в космосе…приключения всякие, ой да, сколько у нас их было, этих всех, на ракетах…блин, а мы с ним один раз древний корабль видели в облаках! Прям с мачтой, со всем. Оба видели, так что это не белая горячка. С мачтой, со всем, на самом деле…с гальюном… Судя по горячности, с которой Миха упомянул горячку, доказывать ее отсутствие в этой истории ему приходилось довольно часто. Андрея незнамо от чего царапнула легонькая досада. — Я тут новый рассказ начал сочинять, говорил, нет? — небрежно завел он. Михины черные глаза тут же вперились в князево лицо — с жадностью заплутавшего в пустыне бедуина, которому привиделись десять мехов воды и верблюд впридачу. — Какой? Про домового-извращенца? Который подглядывать любил? — Не. Но этот тоже допишу. Про кукольный театр. Прямо сейчас начал. В уме. И улыбнулся. И подмигнул ещё зачем-то. И тут же почувствовал себя дураком. Миха в ответ поморгал. — Это…может…заяц мой там тоже будет? — спросил он. — Конечно. Подытожит рассказ. Будет так — «а заяц Горшка бросил факел в зал, и все сначала сгорели в пожаре, а потом встали и зааплодировали. Конец». — Круто, блин, — просиял Горшок. Андрей довольно ухмыльнулся. — Знаю. Но это я ещё не написал. Рано радуешься. — А про корабль в небе? — тут же запросился Горшок, — Можешь такую историю? Андрей глянул вверх, будто задумался. Туча становилась все темнее и рыхлее — как старая губка, которой все труднее держать в себе воду. Где-то за домами глухо шумела улица, доносились голоса, тарахтели автомобили. Андрей задумался: что если бы Миху, лежащего вот так, безбоязненно и открыто, сейчас поцеловала какая-нибудь девчонка, то ощутила бы она исчезающий запах коричной булки или ей бы все же больше пахло ржавчиной от городков? — Это твоя с Шурой история, — сказал он, наконец, — Вы ее сами лучше напишите. — Да что, никто и браться не будет, — обречённо махнул Горшок рукой, — А может…да и правильно, на самом деле. Некоторым историям надо быть такими…ну, нерассказанными, на самом деле. То, что их не рассказывают — тоже часть истории, молчание как бы заполняет пустоту. Тоже инструмент. Понимаешь? — Кажется…кажется, я понимаю, — отозвался Князь, думая о чем-то своем. ***Потом
После концерта только и хотелось что завалиться спать — но непременно поначалу хлопнув коньяку. Балу, конечно, порой задумывался о том, можно ли завалиться как-нибудь без коньяка, но отчего-то никогда не задумывался непосредственно до — а после чего уж размышлять-то сильно? Он целеустремленно спускался вниз по какой-то дебильно-витой лестнице, с которой кубарем бы скатиться было куда быстрее, и негромко, но отчётливо рассуждал об архитектуре и архитекторах. С этими рассуждениями и натолкнулся на Горшка, зачем-то маявшегося на выходе в фойе отеля с крайне озадаченной физиономией– то ли подниматься собрался, то ли ждал кого-то. — Здрасте вам в домик. Ты подниматься собрался или ждёшь кого-то? — поинтересовался Балу. Миха задумчиво постучал кулаком по ноге. — Да я это…ну…да стою тут, блин. И замолчал. — Ну так пошли ко мне в номер, там постоишь, — хмыкнул Балу, — Я только в рестик сгоняю за жидким золотом, мигом. «Если этих своих ждёт, то я его сейчас как уведу — может, постесняется…». Но Миха как будто бы никаких «этих своих» не ждал — кивнул, мол, хорошо, иди за своим золотом, раз уж надумал. Уже в номере, Балу, сидя по-турецки на пушистом ковре и разливая по стопкам Прадеда, спросил как будто между делом: — Это у нас отель на какой улице, не помнишь? Миха озадачился, поднял губы чуть не до носа. — Да вроде… Ленина? — И меня зарубает время от времени, — на автомате бормотнул Шура, — Точно, Ленина. Держи презент. Миха без интереса взялся за стопку, глотнул, перекривился, передернулся. Но какая-то мысль его вдруг отвлекла от выпитых мерзостей. Он весь как будто раздулся, с гневом уставился на бармена. — Ты это… Шур, ты что, бля, думаешь, что я сюда кого-то зазывал с герычем? Я завязал, понимаешь, да, уже сколько раз… — Ну так и я не первый раз, Мих, — спокойно отозвался Шура, прикончив свою стопочку, — Мое дело маленькое. А ты ведь улицы, где живёшь, помнишь, только если заказы свои… — Да завязал я. За-вя-зал, е-мое.Ебана, и ты туда же… Он вскинул руками, будто пятилетка. — А отчего тогда в фойе торчал? Миха рыпнулся что-то сказать, даже рот открыл, но передумал по дороге. — Надо было, вот и торчал, — буркнул он, наконец, нехотя. Шура молча налил ещё по стопке. — Держи. — Не хочу я. — А ты вот захоти. Надо. Миха аж застонал от досады. — Да ну Шур, ну е-мое, блин! Это…не это, не такое. Я думал, может…– он немного помялся, — Мы просто с Андрюхой договаривались…может, он после концерта зайдет, я ему рассказать там хотел…для текстов… Шура хлопнул стопку — михина так и осталась шатко стоять на ковре. — Его ждал? Так он же… — и осекся. — Чего он? — Да не, я не знаю… — Не ну, Шур, куда ты назад… Чего он? Что? Спать пошел? Или пить куда-то? Балу мотнул светлой башкой — ни да, ни нет. Михины плечи осунулись, сам он мигом насупился, погрустнел. — Ну…завтра значит, — забормотал торопливо, — Потом тогда…раз не надо, то и мне не надо…хотел ему просто одну штуку…да блять, сам тогда… Шура услужливо протянул стопку, до того спасши ее от побежавших михиных ног. Миха противиться не стал — хлопнул все с тем же отвращением. Суть да дело — разошлась бутылочка. Обмякшие и поплывшие на особой волне, разболтались как в старые добрые. Казалось бы, каждый день друг друга видят — а разговоры-то все одно не такие душевные, когда впопыхах да второпях. Полутемный номер отеля, весь в вензелях и подрыпанной пошловатой рококоше, им обоим был не по вкусу, и потому — в пику, так сказать, окружающей среде — ещё больше сплетал в одно целое. Хотелось на волю отчаянно, но выходить на улицу после отпрыганного гига и пусть даже одного Прадеда казалось по лени смерти подобным. Мариновались у ночного окна, из которого видно было ровно шиш да не шиша — туманные столбики тухнущих с каждой минутой многоэтажек. — Все вот как-то… Неправильно это, понимаешь, да, — протянул вдруг Горшок, прервав шуровы рассуждения о природе и нравах северных городов. Он, сползши к Балу на ковер, мягкими непослушными руками ковырял драпировку кресла, одна за другой вытягивая из мелкой прорехи нитки. Больше ничего не добавил. Повисла вязкая пауза. — Чего это ты, Гаврила, волосищи отрастил, а следишь так плохо за ними? — спросил ни с того ни с сего бухонький Шура. — Чего плохо? — не понял Миха, но головой, на всякий случай, тряханул и пятерню в волосы запустил. — Ну вот, смотри…колтуны какие-то, — Балу легонько приподнял пару сбившихся прядок пальцами. — Ай ну, не над., — дернулся Миха, засмущавшись, — Это после лака они…после концерта…а так нормальные. — Давай расчешу. — Да че ты, ну… — А ты чё? Да как будто не расчесывал никогда. — То было…вспомнил тоже, в детстве, блин. — В каком-таком детстве, Гаврила? На концерты же начесывал — и не раз. Сейчас… Не без трудов вставши на ноги, Шура порылся в тумбочке на косых золоченых ножках и достал оттуда расчёску зубчиками. — Садись давай, — скомандовал он. Миха, скорчив рожу, тут же сел как надо, спиной. Шура начал осторожно — даром что пьяноватый — проходиться расчёской по густым темным волосам. Где расческа застревала — меленько дергал. Миха, до того весь вечер трещавший как радиоточка в доме престарелых, замолк, притих — то ли прислушивался, то ли причувствывался. Шура заговорил: — Помнишь, мы когда-то сочиняли города, где могли бы стать правителями? Я тогда ещё придумал себе город в горах: чтобы письмо узелками, ламы, красивые девушки с волоокими глазами и особых кактусов немеряно. И чтоб были сильные ветра — да такие, что надо было держаться друг друга, чтобы добраться до дома. Держит один человек другого за пояс, один впереди, другой позади — и так они, вдвоем, идут. А по одному не получается, сдувает. И потому в городе была бы утопия — люди не были бы одиноки, каждый обязательно своего держал. — А я какой город придумал? — Миха попытался закинуть голову так, чтоб глянуть на Шуру, но тот рукой попридержал ему затылок. — Не вертись. Ты, болван такой, захотел город в космосе. С какими-то, помню, капсулями вместо квартир, чтобы быстро поспать — и бегом на улицу, к другим людям, праздники праздновать каждый день! — Ну и нормально, е-мое, — удовлетворённо выдохнул Миха, — Я и сейчас… — И мне пришлось, — прервал его Балу, — в своем городе придумывать космические корабли, чтобы к тебе летать. Иначе как бы мы дружили? Я сначала ещё не хотел, думал, мол — какие накуй корабли в моем обиталище природного покоя? А потом загорелся — круто же, такая высокотехнологичная цивилизация у меня, и покой, и природа, и корабли. Синтез вселенский. А потом, знаешь…совсем уже потом подумал — а что если вот эта концепция моя, про двоих на ветру — получилась очень тяжеловесной? А если кто-то умрет, то второго куда, на свалку? А если устанет, заболеет? А если, ну…мужик мужика, например, больше захочет тянуть, чем мужик — женщину? — Фу, блин, — гыкнул Миха, чуть подернувшись. — Ну, тут уже фу, не фу, а всякое бывает, — философски отозвался Шура, — И я пересмотрел правила города. Чтобы каждый все же мог по ветрам самостоятельно ходить. А вдвоем пусть будет проще и приятнее. Одному — путь, вдвоем — путешествие. Как-то так у меня получилось. Расческа все мягче скользила по волосам, слегка поднимая волоски электричеством. Миха задышал глубже, уже не пытаясь даже искоса глядеть на Шуру — в окно уставился. — Ты понимаешь…я вот просто не могу…ну вот торчал я, да. И он же приходил все равно. Постоянно что-то там…писали что-то, придумывали… А сейчас я чистый — и, наоборот, блина, бегает от меня, как будто хуже для него стал… Ай, блять, ну ай! Ну что ты… Шура быстро тыкнулся губами в то место на затылке, куда до того смачно залепил расчёской. Миха попритих голосить. — Чтоб хуйни не говорил такой больше, понял? — Ну так а что, Шур? — Ничего. Не стал ты хуже, точно тебе говорю. Дай времени время. Устаканится. Думаешь, одного тебя тут поволтузило? Миха повернулся к нему — глаза его влажно блестели, ноздри расширились, словно хотели вдохнуть побольше. — Это потому что я не так, как раньше… Это…я скучный теперь, да? — спросил он, скривившись. «Если я скажу, что для меня не можешь ты быть скучным, то, получается, напраслину на Андрея нагоню. А если скажу, что для Андрея…а я знаю, разве?.. надежды юношей…блять, как же сложно…». — Почему «теперь», Гаврила? Всегда таким был, — ухмыльнулся Шура уверенно. Миха расплылся своей малозубой лыбой — как ребенок, которому от плача зайчика из пальцев сложили тенью на стенке. — Иди нахуй! — Только после вас, сир. Все, сделал тебе полный хеденшолдерс, парикмахерская закрывается по причине пропили все ножницы. Ещё коньяку хочешь? Миха отрицательно покачал головой. — Ну и я не хочу. Когда это было такое, после одной бутылки! Надо нам с тобой чаще пить вместе, Гаврюш — глядишь, совсем перестану. О, а ты вот помнишь как мы с тобой в Новгород катались? Твой второй год в реставрационке? — Не пом…подожди…помню! Это тогда когда ты на обратке половину поезда заблевал? — Ну, положим, не половину поезда, а половину вагона, да и не в том суть — джентльмен не тот, кто наблевал, а тот, кто не помнит, что другой наблевал, — назидательно сказал Шура, — Мы тогда в вагоне с девчонками познакомились, спортсменки-волейболистки, помнишь? Я тебя представил им поэтично — Миша из города скрипящих статуй. А одна спросила, типа, это что, Гатчина? А ты ещё в пузырь полез, начал про песни бубнеть, что они музыку нормальную не слушают… Так мы с ними и не того самого…не добились чувств. — Было такое, — хихикнул слегка повеселевший Миха, после чего протяжно зевнул. Видно было, что его уже слегка клонило ко сну. Шура мягко улыбнулся в ответ. — Ну что, по койкам? От трудов праведных и грехов грешных отдыхать надо! — Да, пора, блин, — Миха поднялся кое-как и как-то важно глянул на Шуру, — Все…вот все ты помнишь, Шур. Спасибо, блин…а то я не все сейчас…да и не сейчас, на самом деле… — А это память у меня такая, особенная. Непропивайка, называется. Доброй ночи тебе, Мих. — Доброй…и тебе, Шур. «Было бы что помнить, Миша. Было бы что, в самом-то деле».