Соня Ростова: состав преступления

Судьба Сони Ростовой и то унизительное положение, в котором мы застаём её в эпилоге «Войны и мира», вызывает много нареканий со стороны читателей. Это праведное возмущение заметно даже в некоторых экранизациях романа: то Соню выдают замуж за Денисова, то она вполне весело улыбается на совместном пикнике Ростовых и Безуховых, сидя рядом с Николенькой Болконским — в конце концов, они вдвоём смотрятся чуть-чуть лишними в этой семейной пасторали, так почему этим двум одиночествам не подружиться? Но сколько бы милосердные сценаристы ни пытались сделать жизнь Сони хотя бы сносной, если не счастливой, факт остаётся фактом — в оригинальном романе она существует в семье своего бывшего возлюбленного на птичьих правах бедной родственницы, которая, очевидно, практически всем докучает, хотя она во многом и полезна своим благодетелям. Тем не менее, Толстой подчёркивает, что Соня смирилась со своей участью, устами Наташи объясняя это не столько её стоицизмом, сколько просто невозможностью глубоко переживать, то есть, образно говоря, она не мужественно переносит боль, а просто её не чувствует: Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы. (Эпилог. Часть первая. Глава VIII. Разговор Наташи с Марьей) Конечно, не каждое замечание персонажей насчёт кого-либо или чего-либо является мнением автора, но Наташа и княжна Марья столь открыто любимы и превозносимы своим творцом, что тяжело не заподозрить, что Лев Николаевич разделяет их единодушный вердикт. Впрочем, человеку неприятно видеть доказательства несправедливости, потому этот диалог может быть лишь попыткой рационализации этой самой несправедливости в отношении Сони. Попробуем рассмотреть гипотезу, противоречащую названию статьи, и предположить, что Соня страдает, не будучи, по мнению Толстого, виноватой вовсе. Итак, бесприданница, рассматривавшая в качестве жениха лишь одну кандидатуру, осталась старой девой — едва ли Толстой погрешил против истины, когда описывал биографию Сони, пускай и нынешняя, и современная ему публика привычна к тому, что для подобных героинь всё разрешается достаточно благополучно. Но всё же неумолимая правда жизни, на которую и молятся писатели-реалисты, обходит стороной других героев, им автор готов подыграть: ведь навязанные ловкой роднёй жёны обычно не имеют достаточно такта, чтобы так вовремя умереть, как Элен Безухова, а дети разорившегося семейства редко столь блестяще поправляют свои финансы через браки по сердечной склонности, как это делают Наташа и Николай Ростовы. Под лежачий камень вода не течёт, как гласит поговорка, везучие герои романа, в отличие от Сони, не пассивны: Пьер, Наташа и Николай всё время находятся в гуще событий, их поведение далеко от идеала, но они по крайней мере не ждут, когда их судьбой распорядится кто-то извне, но эта стройная формула не срабатывает с счастливой соперницей Сони княжной Марьей. В заслугу ей можно поставить её доброту, смиренность, кротость, с которой она терпела своё одиночество и деспотизм отца, но все её моральные силы были направлены на поиск утешения, а не на решение её проблем — Марья скорее выстрадала свой счастливый финал, чем завоевала его. Эти примеры пагубны для изначального тезиса о том, что несчастье Сони является лишь иллюстрацией несправедливости мира, но зато дают нам возможность очертить круг фаворитов автора — благо, Толстой достаточно искренен с читателями и не лукавит относительно своих симпатий и антипатий к собственным героям. Однако любовь принято считать более иррациональной, чем ненависть — неприязнь более стабильная валюта, наши действия способны внушить нашему ближнему ненависть, но что делать, чтобы с тем же успехом заставить обожать? Соню точно нельзя назвать отъявленной негодяйкой, в отрыве от текста романа (вообразим, что речь идёт об очень точной экранизации без отсебятины или кратком пересказе) мы видим в ней разумную, верную девушку, совершающую на протяжении повествования только благородные поступки, однако автор постоянно принижает её заслуги тем, что они мотивированы желанием добиться признательности Ростовых — хотя что странного в том, что Соня хочет расположить к себе свою родню, от которой она полностью зависима, и доказать им и себе, что она не просто так ела их хлеб? Тем более такое заискивание простительно, ведь Соня, в отличие от мадемуазель Бурьен, например, не пускает в ход лесть и другие уловки: она на самом действует на благо Ростовых, предотвращая побег троюродной сестры и освобождая своего жениха от данного им слова. Но любопытно, что в ранних черновиках Толстого Соня гораздо более искренна в своих порывах, нежели в окончательной версии. Нужно сделать небольшую ремарку, что Соня надеялась на возобновление помолвки Андрея и Наташи, так как их свадьба помешала бы матримониальным притязаниям Николая относительно Марьи: Соня знала это и знала, что поэтому графиня лелеяла тайно мысль женить Nicolas на княжне Марье, от этого и так радостно хлопотала о устройстве для нее помещения; и этот-то план графини и был новой тревогой Сони. Она не сознавала этого и не думала о том, что ей хотелось бы поскорее женить Андрея на Наташе, преимущественно для того, чтобы потом, по родству, для Nicolas уже не было возможности жениться на княжне Марье; она думала, что она желает этого только из любви к Наташе, другу, но она желала этого всеми силами и кошачьи хитро действовала для достижения этой цели. Однако потом, когда Соня уже принимает окончательное решение, нет ни единого намёка на то, что она кривит душой — Толстой не сомневается в подлинности её альтруизма, ещё и словно украшая акт её самопожертвования задушевным разговором с князем Андреем: — Но, chère M-lle Sophie, есть, как и у лорда Невиля, соображения, которые выше своего счастия. Понимаете ли вы это? — Я? То есть как вас понимать? — Могли ли бы вы для счастия человека, которого вы любите, пожертвовать своим обладанием им? — Да, наверное... Князь Андрей слабым движением достал письмо княжны Марьи, лежавшее подле него на столике. — А знаете, мне кажется, что моя бедная княжна Марья люблена в вашего Nicolas. Это — такая прозрачная душа. Она не только видна вся лично, но в письмах я вижу ее. Вы не знаете ее, M-lle Sophie? Соня покраснела страдальчески и проговорила: — Нет. — Однако у меня будет мигрень, — сказала она и, быстро встав, она, едва удерживая слезы, вышла из комнаты, миновав Наташу. — Что, спит? — Да! — она побежала в спальню и, рыдая, упала на кровать. «Да, да, это надо сделать, это нужно для его счастья, для счастья дома, нашего дома. Но за что же? Нет, я не для себя хочу счастия». Вскоре после этой душещипательной беседы: Старая графиня писала сыну, умоляя его отдать волю своему сердцу й просить руки княжны Марьи. Соня мучилась и боролась, но, когда она ближе узнала княжну Марью и от самой Наташи услыхала, что князь Андрей никогда не будет ее мужем, она написала письмо Nicolas… Какой контраст с окончательной редакцией, где Соня пишет письмо жениху, буквально чтобы набить себе цену, когда она считает, что уже схватила удачу за хвост. Ещё любопытней, что княжна Марья, которая в окончательной редакции ревнует своего мужа к покинутой ним невесте, не испытывает к ней неприязни в ранних черновиках. В данном случае такое необычное отношение к своей бывшей сопернице является не очередным доказательством прекраснодушия Марьи, а лишь отображением дружеских отношений между матерью Толстого Марией Николаевной Волконской и троюродной сестрой его отца Татьяной Александровной Ергольской. Я знаю, что вы привыкли забывать о себе и думать только о других… Как можете вы, милая Туанет, думать, что я могу вас забыть или не думать о вас, когда у меня приятное общество? Вы знаете, что раз я полюбила, ничто не может вычеркнуть из моего сердца дорогих мне людей. (из письма Марии Толстой Татьяне Ергольской, датированного 14 октября 1824 года) Как это часто бывает в литературе, в романе история любовного треугольника Соня-Николай-Марья подана гораздо драматичней, нежели во многом идентичная история родителей Льва Николаевича и его тётушки. В отличие от княжны Марьи и Ростова, Волконская и Николай Толстой женились не по любви, судя по всему, между ними установились достаточно тёплые дружеские отношения во время их совместной жизни, но всё же первопричиной этого союза являлась обоюдная выгода: Толстой разбогател, получив приданное своей супруги, Мария Волконская же, уже будучи в свои тридцать два года по меркам начала XIX века старой девой, получила почтительного и достойного мужа. Соседка, ухаживавшая за матерью Льва Толстого во время её болезни, в итоге унёсшую её жизнь, писала: Скорбь графа основана скорее на сознании, чем на чувстве. Этому он обязан спокойствием, которое радовало его семью. Тем не менее можно сказать, что в продолжение восьми лет совместной жизни она была с ним счастлива. Теперь он её искренне жалел и исполнил по отношению к ней долг доброго христианина. (из воспоминаний М.Ю. Огаревой «Голос минувшего») Сознание, спокойствие, долг… если Николай Толстой испытывал тот же ужас при мысли о кончине своей жены при её жизни, что и его тёзка из «Войны и мира», он, похоже, очень плохо знал себя и должен был бы изумиться холодности своей реакции. Но вернёмся к Соне и её прототипу — после смерти Марии Николаевны именно она занималась воспитанием осиротевших детей Толстых. Принимая то, каким безжизненным пытается показать автор образ Сони, невольно засомневаешься, а был ли Лев Николаевич привязан к своей тётушке, однако воспоминания Толстого о Ергольской свидетельствуют не только о его обожании, но и о восхищении: Третье, после отца и матери, самое важное в смысле влияния на мою жизнь, была тетенька, как мы называли ее, Татьяна Александровна Ергольская. У меня были вспышки восторженно-умиленной любви к ней. Помню, как раз на диване в гостиной, мне было лет пять, я завалился за нее; она, лаская, тронула меня рукой. Я ухватил эту руку и стал целовать ее и плакать от умиленной любви к ней. То, что она последние годы своей жизни, около 20 лет, прожила со мной в Ясной Поляне, было для меня большим счастьем. Но как мы не умели ценить нашего счастья, тем более, что истинное счастье всегда негромко и незаметно! Я ценил, но далеко не достаточно. Я сказал, что тетенька Татьяна Александровна имела самое большое влияние на мою жизнь. Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви. Это первое. Второе то, что она научила меня прелести неторопливой, одинокой жизни. Таничка, как ее звали у нас, была одних лет с отцом, родилась в 1795 году и воспитывалась совершенно наравне с моими тетками и была всеми нежно любима, как и нельзя было не любить ее за ее твердый, решительный, энергичный и, вместе с тем, самоотверженный характер. (отрывки из воспоминаний Льва Толстого) В черновиках романа Соня и впрямь демонстрирует гораздо больше твёрдости и решительности. Так в окончательной редакции она лишь рассказывает о намерении Наташи бежать с Курагиным, предоставляя действовать Ахросимовой, в то время как в более ранних версиях по сути именно Соня улаживает эту щекотливую ситуацию. По очереди в разных версиях она просила Пьера не допустить дуэли между Курагиным и графом Ростовым, рассудив, что именно он может прийти на помощь их семье, сама говорила с Анатолем, даже сумев пристыдить его: — Нет... — продолжала Соня, дрожа всем телом. — Последний раз говорю вам. Ежели в вас нет человеческого чувства жалости, ежели вам весело погубить эту девушку, сделать несчастие семейства, то по крайней мере, ежели вы не любите ее, уезжайте, сейчас совсем уезжайте. — Соня заплакала. — Умоляю вас, князь, простите меня, ежели я оскорбила вас, умоляю вас всем святым, именем вашей матери (К[нягини] с бор[одавками]), вашей сестры (Hélène), уезжайте навсегда. Я не отпущу ее ни на шаг от себя, я всё скажу отцу. Вы погубите всех, но я не отдам ее вам. Нет, ради бога, у вас доброе сердце, уезжайте. — Она подала ему руку. Он поцеловал ее и, странное дело, на глазах его она видела слезы. Он тихо вышел и уехал. и даже обращалась к Долохову, который весьма радикально разрешил проблему с Анатолем — убил его… весьма своеобразный способ доказать свою преданность девушке, но вполне укладывающийся в характер Фёдора Ивановича, открыто признававшего Соне, что всё так же страстно влюблён в неё, как и до её отказа несколько лет назад. Вообще пылким чувствам Долохова к Софье, его ухаживаниям за ней в черновиках романа уделялось гораздо больше времени: например, можно найти письмо Долохова Соне, в котором он пытается соблазнить её (жаль, что в окончательной редакции этот эпизод отсутствует, получился бы очень любопытный противовес аналогичной ситуации с Наташей и Анатолем), непосредственно сцену предложения руки и сердца, а также многочисленные восторженные отклики Долохова о его пассии: — Софья Александровна, я обожаю вас, вам нечего говорить. Вы поняли уж, что вы сделали с моим сердцем. Я был порочен, я был во мраке, пока я не знал тебя, обожаемая, несравненная Софи. Ты — ангел, осветивший мою жизнь. Будь моей звездой, будь моим ангелом хранителем. Олицетворением чистоты Соня выступает не только для отвергнутого ею Долохова, но и для своего возлюбленного. Николаю после того, как он проводит ночь с некой гречанкой, ставшей для него первой женщиной, снится кузина: Вдруг сзади его он почуял чей-то один свободный взгляд, мгновенно разрушавший всё прежнее очарованье. Взгляд неотступно притягивал к себе и он должен был оглянуться. Он увидал женщину и почувствовал чужую жизнь. Ему стало стыдно, он остановился. Толпа не исчезала и не расступалась, но каким-то чудом простая женщина спокойно двигалась посередине, не соединяясь с нею. Не знаю, кто была эта женщина, но это была Соня [?], но в ней было всё, что любят, и к ней сладко и больно тянула непреодолимая сила. Встретив его глаза, она равнодушно отвернулась и он только смутно видел очертания ее полуоборотившегося лица. Только спокойный взгляд ее остался в его воображении. В нем были кроткая насмешка и любовное сожаленье. Она не понимала того, что он говорил, и не жалела о том, а жалела об нем. Она не презирала ни его, ни толпу, ни восторги наши, она только была полна счастия. Ей никого не нужно было и поэтому то он чувствовал, что не может жить без нее. Дрожащий мрак безжалостно закрыл от него ее образ, и он заплакал во сне о невозможности быть с нею. Он плакал о прошедшем невозвратимом счастии и о невозможности будущего счастья, но в слезах этих уже было счастье настоящего. Он проснулся и все плакал и плакал слезами стыда и раскаяния о своем падении, навеки отделившем его от Сони. Здесь мы даже замечаем, что переполненность неким внутренним светом, нежностью, противопоставленными пошлому и материальному, частично отдана Соне, хотя мы привыкли к тому, что монополия на эти качества принадлежит княжне Марье. Грань между их образами размывается (рядом с именем Сони стоит знак вопроса, то есть редактор сомневается в том, правильно ли он разобрал это слово, вполне возможно, женщина из сна Николая это просто персонификация любви или даже его будущая жена, а не Соня, но за неимением возможности разобрать рукописи Толстого самостоятельно, всё же поверим редактору). В тот же вечер Nicolas пошел к Митиньке, разгорячился и избил его. Соня умоляет не горячиться. Есть такой жанр задачек для младших классов со спичками: нужно переложить несколько спичек, чтобы из одной фигурки получить другую; так вот, если в приведённом выше отрывке заменить всего два слова — Митиньку на старосту, а Соню на Марью, то получится сокращённый фрагмент эпилога, где молодая графиня Ростова со слезами на глазах просит своего мужа больше не распускать рук с крепостными. Образ Сони как бы выцветает к финальной редакции «Войны и мира», автор нещадно уменьшает её роль в повествовании, вырезая с ней целые сцены. Ощущение, будто с её портрета слой за слоем снимают краски, оставляя читателю лицезреть очищенный, блёклый набросок. Толстой постепенно отказывает ей в смелости, предприимчивости, искренности, проницательности (в черновиках Соня на вопрос больного князя Андрея отвечает, что Наташа любит только Пьера, хотя пока не отдаёт себе в этом отчёта), уродует её великодушие изворотливостью, а её душевное благородство, способность пробуждать добрые чувства в окружающих в итоге поглощает святость княжны Марьи. Соня наказана не только тем, как складывается судьба, а и потускнением её характера. Но за что автор так жестоко поступает со своей героиней, если он так трепетно обожал её прототип? Вернёмся к родителям Толстого и его любимой тётеньке: Николаю Ильичу, Марье Николаевне и Татьяне Александровне — при перечислении их имён сразу бросается в глаза то, что мать и отец Льва Николаевича являются полными тёзками княжны Болконской и графа Ростова, а вот Татьяна Александровна выступает в романе уже под псевдонимом Соня, и в том, что на неё надета маска другого имени чувствуется какая-то потаённая стыдливость. Многие читатели питают слабость к расшифровыванию говорящих, а иногда и «молчащих» имён героев; касаемо фигурантки нашего расследования есть любопытная мысль, что её имя нужно трактовать в короткой форме, то есть не переводить с греческого София — мудрая, а обратиться к омониму Сони – соня, сонливый человек, который легко может что-то проспать. Возможно, такая гипотеза звучит притянутой за уши, но не будем забывать о том, что жену Толстого звали Софьей Андреевной, и пожалуй, если такой выбор ничем не обоснован и ничего не означает, то очень странно, что писатель называет бездетную мадмуазель Ростову, пустоцвет, как о ней нелестно отзывается подруга детсва, именем матери своих детей (впрочем, возможно, дело лишь в том, что «Таня» рифмуется с «Соня»), к тому же о Ергольской на самом деле можно сказать, что однажды она упустила свой шанс на счастье. В ее бумагах, в бисерном портфельчике, лежит следующая, написанная в 1836 году, 6 лет после смерти моей матери, записка: «16 августа 1836. Николай сделал мне сегодня странное предложение — выйти за него замуж, заменить мать его детям и никогда их более не оставлять. В первом предложении отказала, второе я обещалась исполнять, пока я буду жива». Так она записала; но никогда ни нам, никому не говорила об этом. (из воспоминаний Льва Толстого) Менее чем через год Николай Толстой внезапно скончался от удара, когда был в отлучке в Туле — Таничка, как он называл её, была безутешна: 1837, 21 июня. День страшный для меня, навсегда несчастный. Я потеряла все то, что у меня было самого дорогого на свете, единственное существо, которое меня любило, которое оказывало мне самое нежное, самое искреннее внимание и которое унесло с собой все мое счастье. Единственное, что привязывает меня к жизни, это жить для его детей. (из записей Татьяны Ергольской) Бывают раны, которые никогда не закрываются... Самой живой, самой чувствительной — это была потеря N. Она растерзала мне сердце, и я лишь с того момента вполне поняла, что я его нежно любила. Ничто не может заменить того, кто разделяет наши горести и поддерживает нас в них, друга нашего детства, всей нашей семьи, с кем связываются все мысли о счастьи, все желания и чувства, те чувства, которые проникнуты нежностью и уважением и одни только не умирают. (из записей Татьяны Ергольской) Один лишь бог знает, что я чувствую и что происходит в моем сердце. День и ночь я думаю о нем с сожалением, с грустью, с безнадежностью. (из письма Татьяны Ергольской Юлии Огаревой, датированного 14 октября 1837 года) С сожалением... сожалела ли она о том, что не согласилась стать женой кузена, после его гибели? В 1837, возможно, не жалела, но, без сомнений, она не могла не корить себя за свой отказ в 1841. Опекуншей осиротивших Толстых сперва стала старшая сестра их отца Александра Ильинична Остен-Сакен, старшие дети жили с ней в Москве, а трое младших остались в Ясной Поляне вместе с Ергольской. Через четыре года Александра Ильинична скончалась, и вопрос опекунства встал вновь. Ближайшей родственницей Толстых по отцу была его младшая сестра Пелагея Ильинична Юшкова, Татьяна Александровна же приходилась им только четвероюродной тёткой, потому по закону не могла претендовать на детей, которым заменила мать: После смерти отца она исполнила второе его желание: у нас были две родные тетки и бабушка, все они имели на нас больше прав, чем Татьяна Александровна, которую мы называли тетушкой только по привычке, так как родство наше было так далеко, что я никогда не мог запомнить его, но она, по праву любви к нам, как Будда с раненым лебедем, заняла в нашем воспитании первое место. И мы чувствовали это. Главная черта ее была любовь, но как бы я не хотел, чтобы это так было — любовь к одному человеку — к моему отцу! Только уже исходя из этого центра, любовь ее разливалась на всех людей. Чувствовалось, что она и нас любила за него, через него и всех любила, потому что вся жизнь ее была любовь. (из воспоминаний Льва Толстого) Тем не менее, Ергольская, должно быть, рассчитывала на то, что опекунство Юшковой будет формальностью, а воспитывать младших детей её обожаемого Николя продолжит она, но такой исход оказался невозможен из-за неприязни между выросшими вместе кузинами. Муж Юшковой был очень влюблён и даже сватал Татьяну Александровну до того, как жениться на Пелагее Ильиничне. Видимо, она не простила Туанет того, что ей достался её неугодный кавалер, который ещё и продолжал восхищаться её обаянием и красотой. Должно быть, она была очень привлекательная со своей жесткой черной, курчавой, огромной косой, агатово-черными глазами и оживленным, энергическим выражением. В. И. Юшков, муж тетки Пелагеи Ильиничны, большой волокита, часто уже стариком, с тем чувством, с которым говорят влюбленные про прежний предмет любви, вспоминал про нее: «Туанет, о, она была очаровательна!» (из воспоминаний Льва Толстого) Юшков, не отличавшийся строгостью нравов и верностью жене, настаивал на переезде Ергольской в их дом в Казани, однако едва ли подразумевалось, что она может согласиться на это предложение — скорее, оно было сделано для того, чтобы де-юре именно Татьяна Александровна отказалась от своего участия в дальнейшей жизни племянников, хотя это и разбивало ей сердце. Я ожидала получения письма от Вас, г. Юшков, и ответ мой был заранее готов, чтобы сказать Вам, что это жестоко, это варварство — желать разлучить меня с теми детьми, которым я расточала самые нежные заботы в течение почти двенадцати лет и которые были мне доверены их отцом в момент смерти его жены. Я не обманула его доверия, я оправдала его ожидания, я выполняла по отношению к ним священные обязанности нежнейшей из матерей. Моя роль окончена… Согласитесь, что Вы с сожалением покидаете Казань, разлучаетесь с Вашими старыми знакомыми, что Вам трудно покинуть тот город, где Вы родились, но Вы не думаете о том, что мне еще труднее расстаться с теми детьми, которые мне дороги гораздо более, чем можно выразить, и которых я люблю до обожания, которым я жертвовала своим здоровьем, своей жизнью, этой полной страданий жизнью, которую я старалась сохранить до сих пор только для них... Вы лишаете меня последнего счастья, которое было у меня на земле. Я привязана к Машеньке, как к своему собственному ребенку; она помогала мне переносить жизнь с меньшей горечью, потому что я чувствовала, что я ей необходима. Теперь Вы отнимаете у меня мое единственное утешение. Все для меня кончено. Очень благодарна Вам за Ваше любезное предложение, но я им никогда не воспользуюсь. Дети скоро уйдут от меня, и это переворачивает мою душу. (из письма Татьяны Ергольской Владимиру Юшкову, датированное 1841 годом) Дети тоже не хотели расставаться со своей тётенькой, младшая сестра Льва Николаевича Маша даже пыталась сбежать к ней по дороге в Казань. Сама Татьяна Александровна поселилась в поместье своей сестры Елизаветы Покровском, позднее идиллическое имение альтер эго Толстого Лёвина в романе «Анна Каренина» будет называться именно так — рай под ногами матери, как говорят мусульмане. Она имела по своей любви к нам наибольшее право на нас, но родные тетушки, особенно Пелагея Ильинична, когда она нас увезла в Казань, имела внешние права, и она покорялась им, но любовь от этого не ослабевала. (из воспоминаний Льва Толстого) Стань Ергольская женой своего кузена, то, как мачеха, она имела бы уже вполне официальные права на детей своего безвременно ушедшего супруга. За полгода до своей смерти Николай Ильич сказал, что не надеется прожить ещё 10 лет, потому, он, верно, и сделал предложение Татьяне Александровне, чтобы таким образом завещать ей своих детей от первого брака, хотя не исключено, что в его душе вновь вспыхнула старая любовь, быть может, они никогда и не угасала. Так или иначе отказ Ергольской выйти замуж за его отца, наверное, единственный серьёзный повод для Толстого затаить на неё обиду. Надо полагать, Лев Николаевич не мог не удивиться, узнав о том, что его тётенька не согласилась на свадьбу с его отцом, которого она до самозабвения обожала всю жизнь, в итоге сделав несчастной и одинокой и себя, и его детей. Остаётся только догадываться о том, что именно руководило Ергольской. Должно быть, она любила отца, и отец любил ее, но она не пошла за него в молодости для того, чтобы он мог жениться на богатой моей матери; впоследствии же она не пошла за него потому, что не хотела портить своих чистых, поэтических отношений с ним и с нами. (из воспоминаний Льва Толстого) Лев Николаевич вполне мог ошибиться в своих трактовках поступка Ергольской, однако её настоящие мотивы, какими они были в жизни, неважны для нашего расследования, важны её мотивы, какими их увидел её племянник. Чистота и поэтичность отношений — звучит весьма возвышенно, но выбор Татьяны Александровны в пользу этих достаточно абстрактных понятий стал поистине роковым для семьи Толстых и для неё самой, хуже того, тут-то и начинает мерещиться пресловутая жеманная жертвенность Сони Ростовой, подаваемая автором как позёрство. Вокруг этой черты в конце концов и строится весь образ Сони, но каркас на то и каркас, что он находится внутри и его не видно — перерисованные с Ергольской достоинства скрывали этот недостаток мадмуазель Ростовой. Тогда её прелесть как бы уполовинили пустыми высказываниями о её бесконечной в своей пресности добродетельности, а её преувеличенную беззаветность умаляют до гордыни и интриганства, и тем не менее даже в таком «замаранном» виде Соня способна вызывать сочувствие и даже симпатию (вычеркнутое остаётся, и читатель догадывается, что автор что-то не рассказал о ней, о чём-то умолчал). Что ж, если Софью Александровну и честно обвинять в некой скучности, то ей нельзя отказать в том, насколько уникален её случай — едва ли ещё один персонаж когда-либо был покаран за то, чего ещё не успел и не имел возможности совершить: для её преступления ей нужен овдовевший Николай, а прощаемся мы с ним в конце "Войны и мира" как с женатым человеком. Но, увы, каким бы изящным и занимательным ни был этот парадокс, очень грустно думать о том, каково Татьяне Александровне, воспитавшей Толстого, было читать творение своего любимого племянника, где она была принижена ради призрака женщины, которую он по сути нафантазировал себе, исходя из отзывов других людей и её небольшого архива.

***

Рубрика «Какие ваши доказательства?» (у серьёзных людей называется литература) Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой: Материалы к биографии с 1828 по 1855 год / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького; Отв. ред. М. К. Добрынин. — М.: Изд-во АН СССР, 1954. — 720 с. Павел Бирюков: Биография Л. Н. Толстого. Том 1 Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир : Черновые редакции и варианты. — М. : ГИХЛ, 1949 Полное собрание сочинений. Том 14. — М. : ГИХЛ, 1953