Sagwa

Море шумит, шуршит галькой, как чётками. Пшшшшш - волна лижет ступни; пшшшшшш - волна слизывает немного песка и уносит ближе к недосягаемому дну. Пшшшшшш, пшшшшш... В море нет рыбы, пахнет солью, водорослями и чем-то прошлым. Море выталкивает из своего безграничного тела одну тонкую иголку и протыкает сердце, в каком-то специальном, самом чувствительном месте. Быстро - меньше секунды. А потом леску за собой тащит, продевает, нанизывает на нескончаемую гирлянду Сердец. И всё, и конец. И делается бессердечным. Море уносит свою иголку обратно в своё тело, в бледную венку на сгибе локтя. Море становится Океаном. И вообще теряет всякие границы, даже те, что нарисованы на карте. Море облизывает ступни. Обостряется слух, обостряется до толщины лезвия кинжала - он слышит, как скатывается лавина выжженных волос, когда неспокойная голова поворачивается во сне. Во сне за многие десятки километров отсюда. От моря. За многие километры, метры, вселенные и слова - так далеко и глухо, что цифровые сигналы не проходят. Не доносят ничерта, даже буковки, точки хоть. Живым письмам нет места среди мёртвых. Он не мёртв, море целует его босые ступни, мягко промораживает до костей, до мыслей, у него болит голова. Значит он - живой. Пока что. А письмам уже заказан путь. Граница на замке. Солнце погасло и тучи взвалили на землю тонны дождя. Он помнит что-то, но не знает, зачем. Джиён грыз яблоко. Яблоко было красное, сочное, с жёлтой, податливой мякотью. Джиён грыз яблоко, сладкий сок разлетался мелкими капельками там, где лопалась кожура. Джиён сидел на табуретке, скрестив ноги, в белой до рези в глазах майке, сутулый и спокойный. Он молчал уже месяц, не издавал ни звука. Только хрустел своими яблоками. Он, как и море - уносил сердца. Море - леской на гирлянды, Джиён же... Джиён всегда был инвалидом. Инвалидом от сердца. Он умело копировал сотни чужих эмоций, комкал их во что-то новое, свежее, хрустящее, что эти яблоки. А потом в нём что-то сломалось и он перестал говорить. И всё набивал, набивал себя этими сердечками, сочными, янтарными внутри, с точками чёрных косточек. Словно хотел, по капле, собрать своё, новое, свежее, хоть какое. Хоть крохотное. Хоть воробушье. Ничерта не выходило, от этого Джиён немел всё больше. Даже дышал беззвучно. И постоянно что-то беззвучно бормотал. Молитву яблочному Богу. Джиён молился с той самой секунды, как, открыв рот, выдохнул только густую тишину. Звуки умеют заполнять пространство. Джиёнова тишина - тоже. Её можно было лепить в неопрятные комки, записывать и слушать в наушниках. Джиён всегда боялся умереть. Море подкрадывается по влажному песку к окаменевшему изваянию, к неподвижному Будде, кладбищенскому божку. Море крадётся, жмёт уши к затылку и облизывается хищно. Будда смотрит в неразличимый горизонт и сжимает в пальцах холодное тельце мобильного. Будда не знает, зачем его Джиён молчит. Не знает, проросло ли хоть одно зёрнышко, выросло ли сердце. Море шумит, перебирает гальку, как чётки. Пшшшшш - коротко, просительно целует погребённую в песке ладонь. Пшшшш - отползает обиженно ни с чем. Будде холодно, а цифровой сигнал тут не проходит. Белые волосы, выжженные, как песок пустыни, лавиной катятся по лбу, когда там, за многие вселенные отсюда, немой мальчик во сне в очередной раз прожёвывает чьё-то сердце и выплёвывает косточку на новую строчку. Он не открывает глаза, только сдавленно выдыхает. Из-за туч показывается робкое белёсое солнце, провозглашает новый рассвет. Король умер, да здравствует Король. Он не открывает глаза, чуть хмурит брови - выдаёт в себе одушевлённость. А потом встаёт, не отряхивая песка с одежды, плюёт на мёртвых и живых. Потому что, за тысячи миль, секунд и пропускных пунктов, слышит своё имя. Имя скатывается со спящих губ, пропитанных яблочным соком. OWARI