___________
Легкая, почти прозрачная ткань соскользнула с белоснежных бедер и опустилась на ледяной мрамор. Теперь молодое, изящное тело предстало перед ним без тени иллюзии праведности. Обнаженная пышная грудь вздымалась от томных придыханий. Он опустил взгляд ниже. Мгновениями ранее это место скрывала тонкая юбка, теперь же преграда лежала на золотом полу. — Молодой господин желает… Мужчина вновь посмотрел на покрытое толстым слоем белил лицо с ярко выделяющимися алыми губами, к которым прилипла длинная челка. — Молодой господин хочет? - девушка невинно захлопала ресницами и огладила тонкую талию, широкие бедра. Он пытался продлить время и почувствовать хотя бы зарождение желания, но все было напрасно. — Можешь быть свободна, - мужчина налил себе вина, равнодушно махнув рукой по направлению к двери. Весенняя пташка замерла в потрясении, но клиент больше не желал даже смотреть на нее. Подхватив сброшенную одежду и роняя слезы, девушка выбежала прочь.***
Цзинь Гуанъяо откинулся на подушки. Это было глупо и он рассмеялся, отпив из чарки сладковатый напиток. Верховный заклинатель не любил сладкое. Он мало что любил. Разве что удобную одежду. Может еще свой меч. Хэньшен и сейчас был при нем — гибкое лезвие обвивало талию. Мало кто знает о его истории. И это хорошо, ведь мягкий меч некогда был украден безрассудным мальчишкой у молодой заклинательницы, которая оставила духовное оружие без присмотра. Умудренные жизнью старейшины благородного происхождения осудили бы, но им невдомек, что сгодится любой меч, когда тебя хотят прирезать. И тут уже не до горделивой нравственности, которая, впрочем, никогда не обременяла мысли Цзинь Гуанъяо. Девушка была красива — этого не отнять. В красоте Верховный заклинатель разбирался как никто другой. Дело было совсем не в ней. Женщины из борделей, продающие свои тела, ничем не отличаются друг от друга, будь они в омытом озерами Юньпине, или же в облюбованном солнцем Ланьлине. Мама тоже наносила на лицо белила, а малыш А-Яо помогал уложить в прическу волосы. В такую прическу, которая могла бы легко быть распущена в нужный момент. Интересно, что люди презирают дарительниц весны, проводя между собой и ними какую-то черту, в то время как реальных различий просто не существует — каждый истошно кричит, когда его тело охватывает пламя. От богатых господ и павших женщин остался лишь пепел. Цзинь Гуанъяо поморщился и отставил опустошенную чарку. Сюэ Ян очень ошибался, когда думал, что они с ним похожи. Верховный заклинатель не был жесток, он не испытывал удовольствия от страданий других. Разве что один единственный раз в своей жизни — в день смерти отца. О, тогда Гуаншань наконец познал губительность своих страстей. Он умолял прекратить — Цзинь Гуанъяо только смеялся, «отец, разве вам не нравится? разве я не смог вам угодить?». Кровь изуродованных и старых шлюх лилась на бездыханное тело бывшего главы Ланьлин Цзинь. Кратковременное удовлетворение — это все, что мог чувствовать Цзинь Гуанъяо. Небеса покарали его за появление на свет. Невозможность получить хотя бы каплю от того, что зовут «счастьем» — его наказание. В голове как всегда пульсирует боль. Он привык жить с ней. Иногда принимать горькое лекарство, которое готовит самостоятельно — никто не должен знать о слабостях главы, никто не должен использовать это против него. Была ли головная боль следствием того, что он не умел отдыхать? Отдых означает расслабление, а забыть о делах означает упустить нечто важное, подставить себя под угрозу. Всегда нужно быть готовым дать отпор — незыблемое правило, позволяющее выжить. Его папаша был глупцом. Гуанъяо верит в богов, но не верит им. Милостивая Гуаньинь, богиня, которой так ревностно молилась его мать, не смилостивилась над ним. В тот самый день, когда под покровом ночи он узнал то, что хотел бы не знать никогда, оставшиеся крупицы чего-то важного, человеческого в нем стали пеплом и осыпались на самое дно души. Цинь Су. Его дорогая возлюбленная. Та, с которой он впервые разделил ложе раньше всех церемоний. Цинь Су была его сестрой — их связывала грязная кровь шакала, крадущего женские судьбы. Цзинь Гуанъяо не мог смотреть на супругу во время совершения трех поклонов, во время свадебного пира. Он помнил, как ласкал ее, как проникал во влажное лоно, как она тихо произносила его имя и касалась изящными пальцами его лица. От этого становилось не по себе. «Почему ты больше не замечаешь меня?», — Цинь Су сдерживала слезы и закрывала, словно от всего мира, округлый живот. Он не притронулся к жене с того злополучного дня, когда была раскрыта правда. Отдушиной молодой госпожи стал новорожденный сын. Цзинь Гуанъяо был рад, что она не знала о том, что мальчик плод греха. Он не понимал, что значит быть отцом, не знал, как любить это беспомощное создание, но он точно хотел научиться. Всего навсего нужно было пережить ранние годы А-Суна, удостовериться, что с ним все в порядке, что он не станет расплачиваться за грех родителей. Страх не покидал Цзинь Гуанъяо ни на миг. В те моменты, когда он брал на руки только научившегося ходить ребенка, он не мог не высматривать, не искать болезненные черты на веселом лице сына. Из-за него А-Сун погиб. Из-за его чрезмерной подозрительности и страха. Цзинь Гуанъяо не требовалось прощать себе смерти людей — ведь он никогда не винил себя. Однако смерть сына на его руках. Он уже хотел ворваться в детскую комнатку и перерезать глотки заговорщикам, покусившимся на жизнь наследника Ланьлин Цзинь, но в последний момент всплыло воспоминание. «А-Лин уже в этом возрасте говорил так быстро, что мы все удивлялись, а малыш Жусун лишь издает неразборчивый лепет. Какие разные дети…» - ласковый голос няньки раздавался в голове. Цзинь Гуанъяо отдал сына на растерзание бунтовщикам, ворвавшись с солдатами ордена на несколько мгновений позже. Он не простит себе и рыданий жены над гробом зверски убитого младенца.***
Верховный заклинатель отчетливо ощущал в себе такую низменную человеческую потребность, как удовлетворение тела. Только вот проводить ночи в объятиях жены он не мог, а проститутки, которых он мог выкупить сотнями, совершенно не привлекали его, выросшего в публичном доме. Единственным выходом для него было довольствоваться обществом самого себя. И, боги, это время Гуанъяо не мог назвать счастливым или хотя бы приятным. Слишком много дел, слишком много забот, слишком много отрубленных голов. Зеркальные поверхности приковывали к себе взгляд, заставляя впиться в отражение и испытать омерзение. Слишком много грязи. Иногда глава Ланьлин Цзинь открывал особого характера сборники с красочными иллюстрациями. Хуайсан, этот избалованный и глупый ребенок, ценил подобные вещи, однако Гуанъяо лишь равнодушно глядел на сплетенных в неестественных позах людей. — Господин… Какой-то нерадивый слуга решил засунь нос не в свое дело. — Оставьте меня, — Цзинь Гуанъяо поздно осознал, что вина в кувшине больше нет. Он медленно сполз на пол, совсем не пристойно, не так, как полагается уважаемому господину раскинулся на гладком ковре. Неосознанно повернув голову в сторону, мужчина столкнулся с небольшой нефритовой статуэткой в форме странного мифического дракона, рассказами о котором утоляют детское любопытство старухи. Это был его первый подарок. Лань Сичэнь оставил дорогую безделушку в качестве благодарности (или платы) за спасение и укрытие еще во времена Аннигиляции Солнца. Сичэнь. Тогда Яо казалось, что беглый заклинатель и сам способен обратиться Цин Луном. Нет. Лань Сичэнь ведь обычный смертный, пусть и говорят несведущие о чудесном долголетии совершенствующихся, рано или поздно каждый встретит свой конец. Но отчего-то хотелось, чтобы дорогой сердцу друг встретил его как можно позже. — Эргэ… — тихо выдохнул Гуанъяо и уставился на покрытый позолотой потолок. Смешно. В детстве он и помыслить не мог о столь богатых покоях, а сейчас в глазах рябит от тошнотворного сосредоточения драгоценных камней и металлов в Благоуханном дворце. В Облачных глубинах уже настал тот час, когда каждый ученик и каждый старейшина мирно засыпает в предвкушении благочестивого сновидения. Цзеу-цзюнь тоже? Тоже ложится на спину и складывает руки на груди, закрывает глаза и проваливается в небытие? Гуанъяо распустил туго перевязанный пояс. Хэньшен рядом, всегда рядом, но не обязательно чувствовать его на талии. Стало легче дышать. Лань Сичэнь соблюдает правила. Он всегда учтив и вежлив, мало кому удается переступить через эту преграду, сотворенную из строгого воспитания дяди и личной благородной брезгливости. Цзинь Гуанъяо один из счастливцев. В тот вечер названный брат задержался и не отбыл в Облачные глубины. Глава Ланьлин Цзинь же, как и полагается гостеприимному хозяину, предложил остаться. Они еще долго сидели над чертежами смотровых башен и финансовыми декларациями. В конечном счете головная боль дала о себе знать, что не укрылось от внимательного взгляда Лань Сичэня. «Приляг», — сказал тогда он, указывая на свои колени. И Гуанъяо подчинился, с тревогой опустив голову на складки чужих одежд. Ничего особенного. Лишь нежные поглаживание по гудящей, словно пчелиный рой, голове. Воспоминание мутное, совсем как нереальное. Может привиделось ему все это и не было странной близости? «А-Яо», — шепчет кто-то голосом Лань Сичэня откуда-то сверху. Мужчина окидывает взглядом потолок, а затем и всю комнату. Никого. Послышалось. От выпитого вина жарко, а вслед за летом пришла духота. «А-Яо» Он больше не поведется на глупую игру собственного разума. «… не хочешь? Разве не хочешь этого?» А точно ли границы не были стерты вовсе? Точно ли рука благороднейшего из людей касалась лишь волос? Теперь Гуанъяо сомневается в своей же памяти. Он так устал… Воображение рисует странные образы, будто бы слоев одежды на Лань Сичэне куда меньше, а он сам оголен по пояс. «Приляг» И этот совсем другой Цзинь Гуанъяо, или, точнее, Яо не исполняет просьбу сам, а укладывает на мраморный пол своего эргэ, всецело доверяющего ему. Этот другой Лань Сичэнь прикрывает глаза и слегка приоткрывает губы, вечно сложенные в учтивой и доброй улыбке. Теперь на его лице почти не осталось прежней отстраненности небожителя — он прерывисто дышит и на щеках появляется румянец. Мужчина раскрывает глаза, гоня от себя наваждение, но на столе, рядом с фруктами, стоит флакон с маслом. Весенняя пташка упорхнула. Он тянется и открывает ёмкость. Пахнет не так приятно, как можно было бы ожидать. Так пахнут дешевые бордели. Однако Гуанъяо не думает об этой мелочи, когда выливает в ладонь половину флакона. Он откидывается на спину и запускает руку в нижние штаны, пачкая их. Полувставший член реагирует на прикосновение. Сколько же он не касался себя? Жена удивилась бы, увидев эрекцию у того, кто слезно признавался ей в мужском бессилии. Согнув ноги в коленях, голые пятки неудобно опираются о гладкую поверхность ковра, скользя. Хочется поменять положение, может лечь на постель, но на это нет никаких сил и Гуанъяо только и может, что закинуть ноги на столик, столкнув с него блюдо с яствами. «А-Яо», — голос кажется ближе. Тот Лань Сичэнь, что разложен на ледяном мраморе, позволяет развязать на себе нательную рубаху. Яо без зазрения совести трогает упругие мышцы живота своего эргэ, гладит покрывшуюся мурашками грудь, слегка сжимает шею, чувствуя как двигается под ладонью кадык. Лицо Цзеу-цзюня священно, но это не мешает его младшему названному брату надавить на подбородок и заставить шире открыть рот, коснуться губ, проникнуть внутрь двумя пальцами и высунуть их, пачкая слюной белоснежную щеку. Цзинь Гуанъяо останавливает быстрые движения руки и медленнее начинает двигать ею по изглодавшей по ласке плоти. Где-то там Яо смотрит во влажные медовые глаза и целует, сминает в поцелуе, кусает припухшие алые губы. Его эргэ не противится, только на миг отрывает его от себя, дабы на выдохе тихо произнести нежное «А-Яо». Он стягивает с Сичэня нижние штаны, почти не задумываясь о том, как тому лежать на ледяном мраморе — источники в Гусу куда холоднее. Гуанъяо уверен, что знает это тело, может в точности представить его, но что-то подсказывает, что он обманывается. С Цзеу-цзюнем хочется сделать все то, что рисуют в глупых сборниках, хочется спустить с небес на землю это божественное создание и услышать сладкие стоны, шепот мольбы и еще боги знают что. Яо нравится вседозволенность, он не упускает шанса завладеть главным сокровищем этого мира, ведь остальных у него в избытке. Черные шелковые веревки паутиной оплетают белое и чистое, сильное тело. В своем воображении Гуанъяо волен делать все и даже больше. Например, потянуть за кончики веревок и развести чужие ноги в стороны, надавить на узелок на щиколотке, затянуть покрепче петлю на бедре, вынудив тем самым поджать пальцы и дернуться всем телом дорогого эргэ. «А-Яо, прошу…» Сичэнь прогибается в спине, когда Яо засовывает в него небольшой предмет, вроде той статуэтки, что была подарена юноше по фамилии Мэн много лет назад, только эта игрушка гладкая и бесформенная, подходящая для подобных занятий. Гуанъяо пробует войти в себя пальцами, но масла не хватает, а дотянуться до флакона — означает спугнуть морок. Поэтому он лишь слегка надавливает, пробуя на вкус новые ощущения. «Давай же» Яо тянет на себя черные путы, поднимая могучее тело. Цзеу-цзюнь не выражает недовольства, но сидеть ему явно не может быть удобно, поэтому легкое прикосновение к губам должно порадовать эргэ. Яо не хочет улыбаться. Только не в эти мгновения, не с ним. Улыбка — притворство. Улыбка — боль и грязь. Но уголки губ сами поднимаются, стоит этому призрачному Лань Сичэню стиснуть между бедер названного брата. Гуанъяо вновь обхватывает твердый член, возобновляя прежний ритм. «Возьми меня» И Яо готов сорваться, но останавливает себя, аккуратно укладывая Сичэня на появившиеся из ниоткуда подушки, не беспокоясь о связанных за спиной руках. Достать нефритовую статуэтку не сложно, Яо специально медленно тянет, а после проталкивает с новой силой. Специально, чтобы услышать нетерпение в голосе прекраснейшего небожителя, чтобы вдоволь насытиться его слабостью и стать всем для Него. Наконец Яо входит в него сам, чувствуя, как чужие ноги обхватывают его талию, лишенную Хэньшена. На груди Цзеу-цзюня, перетянутой шелком, блестит пот. Он часто дышит, но все еще сдерживается, стискивает зубы. Ничего. Яо терпелив. Он дает привыкнуть, а только после начинает двигаться, заполняя собой. Видел бы дорогого эргэ его дядя или брат… Вовсе не в надлежащем виде. Без налобной ленты, с разметавшимися по подушкам волосами, раскрасневшегося и мокрого от пота. Но такой Цзеу-цзюнь по душе одному жестокому и несчастному человеку. «А-Я… А-Яо» Первый стон срывается с благочестивых губ и Сичэнь пачкает себя собственным семенем, в то время как в него проникает чужое. Гуанъяо с грохотом переворачивает чертов стол, опуская затекшие ноги. Штаны перепачканы в масле и сперме. Он медленно приходит в себя, открывая глаза. Наваждение пропало, словно его и не было. — Глава! Снаружи слышится голос ближайшего помощника. Он почти не раздумывает над тем, чтобы затащить этого человека в комнату и задушить чем-нибудь. — Я выйду! - отвечает он, кое-как приводя себя в подобие порядка. — Слушаю, - Цзинь Гуанъяо раскрывает дверь, встречаясь взглядом с потупившимся слугой. Уже ночь. Жители Башни Кои мирно дремлют. Только один человек не имеет права на спокойный сон. Тот, по приказу которого в подвале истязают трех предателей, готовивших восстание. Тот, чьи руки по локоть в крови, как у тысячи живущих в одно с ним время, и как у миллионов почивших предшественников, но один из немногих готовых до конца нести свое бремя. А-Яо лишил себя права на счастье.