Кривой иероглиф

— Не смотрите, отвлекаете, — кисти рук у неё с изгибами очерченными, местами острыми, словно заточенная льдинка, в руках мимолётно таящая, вот-вот порежет до алых сгустков крови, если неосмотрительным будет. Изгибы то плавные, но перо держит, будто бы заранее прицеливается. В сонную артерию, поближе к напряжённому горлу. Взглядом кошачьим, дерзким, наглым сверлит, мечтает, чтобы отвернулся. На поверхности глаз всё читается, как в отражении. Поэтому и не отворачивается. Амен молча стоит. Принимает брошенный ему вызов. Опять на чужие молчаливые условия соглашается, перенимая тактику потенциальной кандидатки на очередной выговор. Чёрт возьми. Какая же она неуправляемая. Необузданная стихия. Швыряется необдуманными словами, сравнимая с пенящимися волнами, ударяющимися об высокие скалы. Своевольная, глупая девчонка. Готовая сцепиться из-за любого кривого, неровного вдоха в её сторону. При любом удобном случае шипит, точь-в-точь дворовая кошка, обнажающая острые когти. И ведь цепляет же. По-глупому. Якорем вниз тянет, тонкой красной нитью привязывает, магнитом, соблазном, искушением. Так ли сладок этот запретный плод? Криво дышит в её сторону. Каменная глыба с прожжённой дырой вместо сердца чувствует манящее влечение. То ли ирония, то ли насмешка, то ли Богам Египта действительно наскучило почивать в богато обустроенных храмах, выслушивая молитвы обычных смертных. Тонны размышлений, вдвое меньше полученных ответов. — Практиковаться в письме нужно в полной тишине. А не тогда, когда тебе чуть ли не в спину дышат, — Эва на стуле полукругом разворачивается, прерывая неразрывный поток мыслей. Столь привычно, что эпистат чуть ли не усмехается, даруя миру живых скудную эмоцию в виде промелькнувшей усмешки. Нарывается. Каракули свои выводит косо, за всевозможные поля своими неразборчивыми чёрточками выходит, то ли специально, позлить, то ли все таланты к умению огрызаться сводятся. Она ждёт ответа. И поэтому натыкается на взгляд двух светлых, пронзительных глаз, густо обрамлёнными блеклыми, белыми ресницами. Огрызается, но всё ещё боится. Пробует Амена на чувство выдержки, силы воли, выточенного умения держать себя в руках, маскируя волнение, сгустками скопившееся на дне зрачков, на самой подкорке сознания, уже не выведешь. — Сосредоточься. Ещё два свитка. Как минимум, — эпистат не отдаляется. За этой несносной нужен глаз да глаз. И ему не по нраву понимать, что собственный глаз он положил на неё. Этакий персональный перевоспитатель. Ночью из очередного ободранного угла выцепит, брови хмуро у переносицы сведёт, всю степень недовольства за раз выражая, а она как себе не бывало к хижине поскачет, бросив короткое «я гуляла-а-а». Нынче ночной воздух в моде у молодёжи? Подозрительная. Умалчивает секреты, тайны, одному Богу Ра известны помышления в не совсем светлой голове. Скрывает тщательно. По крайней мере пытается. Обхитрить, выйти сухой из берегов Нила, увиливая от цепких глаз того, кто не отстанет. Выведает всю правду, обязательно. Но сначала в очередной раз засмотрится. — Ещё два? У меня пальцы сейчас отвалятся, — бубнит себе под нос, уже недовольная. Сидит здесь от силы час, с невозможной медлительностью выводя каждую завитушку, букву, строчку, страницу. Будто издевается. Движения медлительные, неумелые, перо раз десять в руках держала за всю жизнь. Если не меньше. Талант схватывать всё на лету отсутствует напрочь. На стуле крутится туда-сюда, лишь бы не сидеть задницей ровно, спокойно, испытывая своё и чужое терпение. Ну и что в итоге? В итоге пером сильнее нужного надавливает, скользя чёрными кляксами по бумаге, оставляя пятна, стремительно въедающиеся в пергамент. Гробовое молчание. Хватает лишь на несколько секунд. Амен наклоняется, одним коротким движением выдирая пергамент из под чужих женских рук. Всё полностью забрызгано. Коротко выдыхает. Злит. Такая мелочь, но и здесь проколы. Смятый кусок пергамента летит в пустоту, бесшумно опускаясь на вычищенный пол. — Будешь практиковаться, пока не взойдёт солнце. — Четыре дня назад я и так провела здесь всю ночь. Ну устала, не усмотрела, всего лишь несколько капель. — Отказываешься повиноваться? — Опять подготовили ящик пустых склянок для мытья? Молчание. Несколько шагов, позволяющих преодолеть остатки жалкого расстояния, ворваться в чужое личное пространство, то ли стирая, то ли нарушая границы, толком непонятно. Голос вкрадчивый, тихий, не угроза, не выговор, но предупреждение, высказанный вслух интерес. — А что, вновь хочется непрошено по торсу ладонями пройтись? Что вспыхнуло на лице Эвы — таинственная загадка. Следы гнева, смущения, яркой гаммы чувств, наложенной на неперспективность всей ситуации. Встречаются взглядами. В её — сплошной бунт, в его — нечитаемые мысли. Считает себя высококлассным эмпатом, но он — закрытая книга. Написан на другом языке, не перевести, не узнать, не вскрыть, словно ржавый замок. Перехватывает дыхание. Эта чёртова близость, гордость, спесивость, сумрак скрытой от чужих глаз библиотеки. Сделать первый шаг навстречу то же самое, что и туго затянуть верёвку поперёк горла. Стоит ли? Надо ли? Возможно ли? Амен не думает, он делает. Наклоняется ближе, упирается двумя ладонями в жалкий, плохо держащий стол, за несколько мгновений выискивая ответ «да» на поверхности манящих глаз. Не находит. Этого и не требуется. Она сама, словно прирученная на короткий промежуток времени дикая кошка, поддаётся, скользит навстречу, ищет этой потайной, запретной, ненужной близости. Никто не уступает, не сдаётся, не вывешивает белый флаг. Лишь обоюдное перемирие. На минуту, на час, на два. Взаимное соглашение, которое необязательно подписывать. Он находит её. Руками, губами, терпким, гранатовым запахом, окутывающим сполна. Сгибается в две погибели, лишь бы отыскать эту неугомонную девчонку, притаившуюся на самом краюшке стула. Двигаются друг к другу навстречу. Отрывисто, коротко, желая прикоснуться, почувствовать, ощутить. Эва несколько раз моргает, желая отвести сладостное наваждение, все свои грёзы, точечками собранными в одном единственном человеке. Безжалостном убийце. Моргает, но картинка, пеленой вставшая перед взором, не меняется. Он здесь. Рядом. Растерявший свою холодность, словно защитную броню. Опустивший невозмутимость и равнодушие, как меч, выкидываемый из ножен. Оставшийся один на один с растопленными чувствами. Она позволяет ему. Он позволяет ей. Эпистат подхватывает девушку под талию, привлекая к себе. Губы на губы, приоткрывая, сливаясь в изучающем, первом поцелуе. Может ли он быть нежен. Вопрос времени. Плавится под касаниями, прижимаясь к чужим, поддатым губам, влажным и мягким, словно Богиня красоты Бастет и в сравнении не стоит с нею. Её горячие руки на его плечах, неприкрыто изучают, оставляют отпечатки, словно она преступница, желающая отметиться на месте преступления. Оглаживает каждую линию, каждый изгиб с перекатами напряжённых мышц, на резком контрасте с выдохами, остающимися на уровне щеки. Амен безоружен. Не устоял. Не смог. Скользит собственными губами по её шее, нащупывая пульсирующую вену со скачущим пульсом. Оставляет влажные следы, опускаясь до ключицы, оцеловывая по очереди каждую, Боги, насколько она прекрасна. Желает быть ближе, рывком потянув на себя, вынуждая привстать, с оглушающим скрипом усесться на сомнительный стол, заваленный бумагами. Частные, индивидуальные занятия. Впереди целая ночь. Злополучный плащ требуется снять, позволяя девушке наверстать упущенное, натянуть белёсую ткань, спустившуюся по мужским лопаткам. Осмотреть, запомнить, вклинить в уплывающее сознание. Не пила пива, но пьяна. Лишь бы сейчас не приставил к её горлу нож. Но в мыслях у Амена явно не приставленная сталь. Пальцы доходят до груди, очерчивая выступы, выпуклости, задевая нежную, словно крыло бабочки, кожу. Опять позволяет ему. Залезть под одеяние, коснуться, прижаться, прокрутить в двух пальцах твердеющий сосок, как очередное доказательство, что она чувствует. Этого мало. Не хватает. Вынуждая притереться кожей теснее, прильнуть к нему, молчаливо требуя большего. Он улыбается. Под верхней одеждой оказываются обе ладони, позволяя привыкнуть к тому, что он делает. Трогает, пробует, бесстыдно задирая тонкую вещь кверху. Можно было бы смутиться, но Эве не до этого. Ищет опору в проклятом столе, сметая на пол пустые листы. Слишком иронично. Судьба сыграла злую шутку. Но сегодня не до шуток высших сил. Прижимается к нему пахом, улавливая явные доказательства чужого возбуждения. Любопытство сильнее. Опускает помутневший взгляд вниз, вместе с багряной кровью, прилипшей к щекам. Лишь бы не покраснеть. Но на то он и эпистат, чтобы замечать каждую мелочь. — Можно не только смотреть, — просевший на пару тонов голос. — Можно не умничать, — попытки вернуть самообладание, взорванное в щепки. Он наклоняется ниже, подхватывая под бедро, ответно вжимаясь пахом в разгорячённую кожу, будто дразнит, испытывает, тянет бесконечные секунды. Ей невмоготу. Толкается навстречу, перехватывая условия этой игры на себя, надавливающими движениями спускаясь вниз по линии пресса, выжидающе глядя в моменте, когда аккуратные ладони опускаются на член, оглаживающим движением пройдясь ниже. Ей не послышалось. Рваный выдох, совсем не вяжущийся с обычными ритмичными вдохами мужчины. Амен дышит тяжело. Еле как. Через раз. Пробежал марафон через весь Египет, не иначе. Не остаётся никаких поводов терпеть или ждать. Уверенным движением полностью сметает пергаменты на пол, привлекая девушку на себя, находя руками взмокшее нижнее бельё, ещё одним дразнящим движением надавливая на одну из чувствительных точек через ткань. Оба шумно выдыхают. Взять её на столе — чёртова перспектива. Ближе уже некуда, выцеловывая хаотичные узоры на покрытой испариной коже. Плавно расставляет чужие ноги шире, склоняясь к покусанным на лице губам. Её руки скользят по его бокам, выжидающе цепляясь пальцами за край одежды, непозволительно стягивая ненужные вещи, оголяя нескрытое. — Ты невозможна, — Амен сцепляет полукругом пальцы возле чужой шеи, поддаваясь бёдрами вперёд, первым толчком входя головкой внутрь, до избытка ощущая чужую теплоту, тугость и жар. Тихий стон срывается, как доказательство обоюдной открытости и показательного доверия, сплетая два уставших тела воедино. Она здесь, цепляется полукругом ногтей за его спину, царапая лопатки, оставляя собственнические метки, следы, добавляя оттенки белоснежной коже. И он здесь, размеренными, внимательными толчками вошедший полностью, потерявший голову, разбивший свои понятия до миллиона осколков. Два тела сплетаются, прижимаются, реагируют, отзываются на каждое новое движение бёдрами навстречу, уже не пытаясь сдерживать слетавшие с губ полустоны. Откровеннее некуда. — Это наказание за неповиновение? — улыбка, искра, новое чувство, он улыбается ей ответно.