Не по карману

      Есть определенный тип людей, которые не могут позволить себе строить планы на будущее. Они, наверное, относятся именно к нему.       Они – это не более десяти человек, чьи силуэты недвижимыми тотемами возвышаются в пустой комнатке десять на десять метров. Среди пустых белых стен они едва ли похожи на людей. Они едва ли ими являются.       Десять человекоподобных фигур, сохраняющих молчание вот уже пятую минуту, и длинная черная коробка гроба, стоящая у дальней стены в окружении венков и напоминающая о стоимости счастливого будущего, которое никогда не будет им по карману. Тело, ожидающее кремации, столь же неподвижно, как и десять других, лишь с разницей, что последние немного более живы. Лишь на пару шагов стоят дальше от порога загробной жизни.       Есть ещё тело. Точнее, два. Хотя вот они гораздо больше похожи на живых людей. Женщина и маленькая девочка на ковре у прилегающей стены совсем не так безмолвны – они беспрерывно плачут, повторяя имя покойного, для одной – мужа, для ребенка – отца. Лишь эти двое кажутся живими в бесцветной комнате.       Это не первые похороны Итадори. Его присутствие здесь едва ли необходимо, но он делает это раз за разом ради Фушигуро, чей статус главы клана обязывает посещать каждые похороны. То, что некогда было мужчиной лет сорока, не было лично знакомо ни Мегуми, ни Юджи. Этот мужчина принадлежал к далёкой побочной ветви, но остался в клане даже после вступления Мегуми в должность и продолжал служить верно до этого самого дня. Рано или поздно все они становятся лишь напоминаниями молодым поколениям о недолговечности жизни.       Это не первые похороны Итадори. Но первые, на которых он не может ничего сказать без уверенности, что голос не подведёт и не дрогнет. Лицо Фушигуро, стоящего по левую руку, отчего-то сегодня кажется мрачнее обычного, и среди этих белых стен и черных костюмов и серого пола его синие-синие глаза остаются единственным цветным пятом, за которое он продолжает держаться.       Сапфирово-синие глаза и напротив – черный гроб, который игнорировать просто глупо и неуважительно. Гробы всегда одинаковые. Черные, крепкие и до смеха простые. Такие будут и на их похоронах.       Эта деревянная коробка как точка, четко разделяющая жизнь от последующей пустоты. А может, и не пустоты, но это никогда уже никому известно не станет. В любом случае, одно остаётся фактом. К этой точке не приписать запятую.       У порога серой комнаты Фушигуро ещё раз выражает соболезнования женщине, которая, впрочем, почти не замечает его, продолжая тихо завывать. Они, – теперь они это два ещё живых человека, чьи плечи напряжены от вечного камня огромной ответственности, но обычно друзья зовут их по именам: Мегуми и Юджи, – они наконец выходят из комнаты. Невысокие каблуки туфель цокают по мраморному коридору, отдаваясь эхом под потолком. На похороны, вне зависимости от статуса ушедшего, Мегуми всегда надевает костюм и туфли. Он всегда приходит лично, всегда молчит, всегда стоит ровно пять минут и уходит.       Итадори всегда приходит вместе с ним.       Прямо сейчас Мегуми поправляет запонки на правом рукаве. Лифт минует этаж за этажом, приближаясь к земле. Здесь тоже все серое. Серые зеркальные стены и серый каменный пол. И серое дождливое небо на улице.       Юджи прячет руки в карманах и поглядывает на землю, отсчитывая на асфальте мелкие только что упавшие листочки. Где-то над левым ухом беспрерывно щёлкают ножницы садовника, ровняющего живую изгородь – заметив, как по мере удаления этот звук стихает, глубокий вздох облегчения получается сам собой.       Итадори замедляет шаг и останавливаться где-то посередине между воротами мемориального центра и проезжей частью. Лёгкий наклон головы влево, пара секунд подождать, пока Мегуми нагонит – затем открывает переднюю пассажирскую дверь. Привычная рутина – всего несколько мгновений каждый день, когда он замирает, когда заодно замирает его сердце, стоит заметить, как Мегуми прихрамывает на правую ногу. Едва заметная особенность сроком уже в полтора года, которая проявляется лишь после долгого дня на ногах. Неудачная рана на задании.       Эта серая жизнь имеет не так уж и много плюсов, если говорить откровенно.       Черный гроб, плач женщины, неровный шаг Фушигуро, две вертикальные складки меж напряжённых тонких бровей. От этого всего начинает болеть сердце. Обычно оно не столь чувствительно, но сегодня не самый лучший день.       Серая жизнь имеет совсем немного плюсов, но, пока живой, все ещё можно найти причины не проигрывать Старухе Судьбе. Если задуматься, этих причин вполне достаточно, чтобы просто жить. Но если рядом есть дорогой человек – любой "минус" с мастерством умелого фокусника превращается вполне себе в "плюс". Это Итадори выучил давным-давно. Этого достаточно, чтобы ответить на все его вопросы.       Ответ – нежность любимого взгляда, родинка на левой скуле, умиротворённое сопение в ухо по ночам; собственное имя, произнесённое его голосом; тапки, раскиданные по всей квартире, которые виновник беспорядка никогда не соглашается убирать; недовольное ворчание, когда будят раньше восьми утра.       Все ответы находятся на удивление близко.       Со временем приобретаешь навык – смещать свой вектор в чужую сторону, потихоньку, пока в один день те не сливаются в один, общий. Итадори знает, как это бывает.       У них с Мегуми теперь только так.       Отчего-то это не кажется неправильным. Просто по-другому в их мире, лишенном ориентиров, не получается.       Мегуми садится в машину, хлопает дверь, Итадори огибает капот и садится следом – с прохладного пыльного воздуха в теплоту салона с мятным освежителем, почти как мятная карамель. К запахам примешивается аромат утреннего кофе, недопитым оставленного на подлокотнике, да так и забытого. А ещё здесь пахнет Фушигуро. Что-то мягкое и неуловимо родное, хотя, быть может, это лишь гель для душа, но Итадори как охотничий пёс готов по этому гелю найти Фушигуро в многотысячной толпе и уверен – не ошибется. По запаху, по прохладе изящных рук, по звуку, с каким он мешает сахар в кружке. Или по уставшему вздоху, когда тот усаживается поглубже на сиденье.        Ключи в замок зажигания, поворот, тихий рокот заведенного двигателя, короткий взгляд на приборную панель. Время 15:37. Они выезжают с парковки.       – У тебя есть ещё дела? – машина мягко урчит, выезжая на трассу. Итадори левой рукой стягивает галстук. – Домой?       – Домой, – приглушённое. Мегуми смотрит в окно, изредка моргая. Слова бьются об стекло, отскакивая от лобового и едва слышно долетая до водителя.       Но Итадори слышит. Его слух настроен на бормотание Мегуми идеально и работает без перебоев.       Шуршащая тишина салона прерывается копошением на пассажирском сиденье.       – У нас осталась пшеничная лапша?       – Осталась. Хочешь удон?       Поворот на кольце, Мегуми почти падает лбом на окно и недовольно ворчит. Его пыхтение перемешивается с утвердительным ответом.       Удон это хорошо. То, что к Мегуми вернулся аппетит – ещё лучше. Последнюю неделю стояла ужасная майская жара, от которой тот перешел на одни салаты. А тут вот похолодание.       Юджи улыбается, и хитрые мимические морщинки появляются в уголках глаз.       – С овощами или мясом?       Секунда молчания, юркие шестерёнки крутятся друг с другом, потрескивая. Тишина.              – С овощами и мясом.       – Как прикажете.       В голосе – одна улыбка и довольство. Итадори не то чтобы любит готовить. Наверное, будь он один, питался бы лапшой да магазинными полуфабрикатами. Но когда Мегуми просит приготовить что-нибудь, когда говорит, что хочется поесть его стряпни, именно его и именно сегодня, хочется так, что живот сейчас сам себя съест, – одно слово Мегуми, и Юджи уже мысленно прикидывает, что осталось у них в холодильнике, нужно ли заезжать в магазин, сколько понадобится времени. Одна улыбка Мегуми – и он готов сражались с армией проклятий и победить.       Больше он не задаёт вопросов. Фушигуро нужно время, чтобы прийти в себя. Полчаса, пока они доезжают до колледжа, вполне достаточно. Пусть им уже по двадцать шесть, и студенческие годы давно прошли, они не могут покинуть это место. Отчасти, потому что Юджи стал учителем. Отчасти, потому что только здесь они чувствуют себя в безопасности.       Итадори осторожно паркуется у тротуара. Впереди, позади, во все стороны – лес. И только слева каменная лестница, теряющаяся где-то за толпами стволов деревьев. Мегуми вылезает из салона. Темнота плотных брюк и пиджака, смятая о сиденье. Непослушная прядь волос, вечно лезущая на глаза. Тонкие руки поправляют пуговицы на рубашке. Мегуми – острые углы и плавность прямых. Юджи готов вечно наблюдать за ним со стороны, но ещё больше хочется раз за разом сокращать расстояние.       Мягкое касание плеча, безмолвное обозначение присутствия.       – Не устал? – Юджи не удерживается, наклоняется вперёд, прижимаясь лбом к чернильным прядям на виске.       Шорох одежды, спокойный взгляд из-под ресниц. Мегуми прижимается в ответ и поворачивает голову. Губами к губам. Теплотой к теплу. Неторопливо обхватывает нижнюю губу и прикусывает почти ласково, будто маленький львёнок. Секунда на то, чтобы остановиться, другая – ровно дышать, прижавшись лбом к чужому. Третья – медленно выпрямиться и двинуться вперёд. Тонкие прохладные пальцы цепляются за горячую мозолистую ладонь. Юджи идёт следом.       Не секрет, что у главы клана Зенин есть личный бешенный пёс. Не секрет, что его зовут Итадори.       Правда, совсем не многие знают, что цепь в чужую ладонь он вложил самостоятельно и полностью осознанно.       Перед общежитием разбит небольшой цветник, тянущийся волнистой змейкой вдоль периметра здания. В центре возвышаются тюльпаны, по краям то тут, то там выглядывают мелкие белые цветочки декоративного мха. Чуть дальше – хвойные шапки и луковые фиолетовые шары-головки. Среди высокой травы мелькает пепельная макушка Инумаки. Итадори решает поздороваться позже.        Когда лапша приготовлена, а стол накрыт, наконец появляется шанс оказаться ровно напротив Мегуми и взглянуть тому в лицо. Сидеть так – самое любимое. Отчего-то именно такое положение – лицом и сердцем к своему человеу и спиной ко всему миру – кажется наиболее удобным. Находить все, что нужно, в глазах напротив и защищать чужую спину.       Можно наконец найти время и осмотреть своего человека: взлохмаченные волосы, сброшенный на спинку стула пиджак и закатанные рукава рубашки. И лишь галстук так же ровно занимает свое место. Наклониться бы и стянуть его – как раз подходящее расстояние. Стащить темную удавку, бросить куда-нибудь, а самому ладонью проскользить дальше, огладить мягкость шеи, нащупать позвонки, подняться выше и легонько провести ногтями по загривку. Хочется нестерпимо, но прежде всего – дать время наесться, заполнить горячей едой вечно пустой желудок и убедиться, что съедено все до последней капли.       Раньше Фушигуро питался иначе. В студенческие годы он обладал достаточно неплохим аппетитом и порой наворачивал по две-три порции рамена, если задание затягивалось, и они не успевали ни пообедать, ни поужинать. Но со временем, наверное, слишком многое сложилось на его плечи, и постепенно и незаметно он все чаще пропускал прием пищи и недоедание выросло в привычку. Наверное, только благодаря Итадори у него сейчас была вполне неплохая мышечная масса.       Но после ужасно длинного серого дня в глаза бросается совсем не это.       Костюм делает Мегуми старше: синяки под глазами становятся заметнее, взгляд одновременно заостряется и бледнеет. Костюмы делают Мегуми жёстким, колючим, делают из него человека с широкими плечами, что никогда не расслабляются. Голос повышается. И походка ровняется точно под чеканный солдатский шаг – хоть он и не служил никогда, долг перед страной он несёт каждый день, и долг этот состоит в длинных-длинных ночах, когда проклятия лезут со всех сторон, а оружие скользит в ладони от крови. Итадори каждый раз думает – лишь бы от чужой.       Костюмы делают Мегуми строже и холоднее.       Это одновременно и страшно красиво, и тревожно. Последнее – потому что Итадори совсем не нравится это ощущение отчуждённости, которое появляется, когда тот надевает костюм. Будто есть ещё одна сторона Мегуми, о которой он никогда не знал, и не понятно, что она чувствует, о чем она думает, и что от нее ожидать. Но также есть у Фушигуро другая сторона, и ей вдруг эти темные приталенные пиджаки и длинные брюки идут до дрожи в коленях. И острые носки туфель, и блестящие запонки на рукавах, которые он продолжает носить не смотря ни на что – это заставляет обращать внимание на то, что и в самом Мегуми есть этот блеск. И строгие четкие линии, которые не столько про опасность, сколько про статус и непоколебимость.       От Фушигуро захватывает дух.       Даже спустя десять лет.       Быть может, теперь это даже ещё сильнее.       Домашняя одежда же, наоборот, сглаживает все углы и твердость меняет на теплую податливость.       Мягкие спортивные брюки и заношенные футболки, толстовки Итадори, которые тот беззастенчиво забирает себе. Удобные кроссовки и кеды, которые не жалко испачкать или порвать на тренировке. Или обычные домашние тапки, которые вот-вот испустят последний дух, но покупать новые все нет времени, да и желания.       Босыми ногами Мегуми заходит в спальню.       Влажные волосы взъерошены полотенцем, тоненькие пряди липнут ко лбу и шее. Длиннющая футболка с выцветшим принтом и спортивки, что того и гляди спадут с худощавых бедер.       Вот сейчас он мягкий, сейчас он бархатно-шелковый, кофейно-молочный – прижать бы к себе покрепче и вылизать, зацеловать каждый сантиметр. Он сейчас немного сонный, разморенный от теплой ванны, и Юджи нагло пользуется своим положением. Сидя, на краю кровати, раскрывает руки, приглашая подойти ближе.       Говоря откровенно, Мегуми совсем не нежный мальчик. Он не мальчик-цветок, не комнатное растение, требующее особого ухода.       Мегуми – это всё-таки про сталь и непоколебимость океанов.       Но сейчас, усаживаясь на колени Итадори, он, конечно, не то и не другое.       – Я скучал.       В конце концов, Мегуми – всего лишь человек, который, как все, пришел в этот мир вместе с криком, и, как все, уйдет из него в черном гробу.       Итадори сделает все, чтобы этот человек прожил как можно дольше.       – Мы виделись буквально двадцать минут назад. Но я понимаю. Это был напряжённый день. Хочешь утешительных обнимашек?       Теплые губы, прижимающиеся к шее, дрожат в небольшой улыбке. Итадори улыбается в ответ.       – Да, – Мегуми наконец выпрямляется, но только чтобы навалиться на Итадори всем телом и повалить спиной на кровать.       Матрас пружинит под спиной, подбрасывая немного после приземления. Этот совсем новый. Куплен всего два месяца назад на замену старому, отслужившему, впрочем, верную службу.       – Когда у тебя выходные? – Фушигуро выпрямляется на локте, чуть приподнимаясь, чтобы удобнее видеть лицо. Теплые кончики пальцев касаются подбородка и ползут выше, до шрама на переносице. Мегуми любит его целовать. – Поехали на горячие источники пока снова жара не началась. Вдвоем.       – С радостью. Не представляешь, я там сто лет не был, если не больше. Это будут лучшие выходные.       Мегуми смотрит на него, улыбаясь той едва заметной улыбкой, от которого всегда теплеет где-то под ребрами. Итадори окольцовывает его плечи, прижимая поближе.              Его человек в безопасности, сыт и доволен. Его человек ёрзает на кровати, удобнее придвигаясь, и губами касается его щеки в целомудренном поцелуе. Его человек в хорошем настроении и ластиться словно щенок, что бывает только если он так расслаблен, что не хочет себя как-то сдерживать.       Есть люди, которые не могут позволить себе строить планы на будущее. Люди, для которых это непозволительная роскошь. Итадори считает, что они – одни из них.       Но ему нравится мечтать о несбыточном.       – Мегуми, знаешь, я... Мне сегодня стало страшно в том зале.       Мышцы спины пол ладонями напрягаются. Мягкость вновь меняется на сталь. Темная макушка вскидывается, в синеве океанов плещется обеспокоенность. Слышать такое от Итадори – почти что чудо.       Он не стесняется своих чувств.       Просто так получилось, что на Земле осталось слишком уж мало вещей, которые способны его напугать.       Есть много чего страшного в этом мире, говоря откровенно. Начиная с ножей, пистолетов и крови и заканчивая высотой, паукам и лифтами. Всякое бывает. Не сказать, что Юджи совсем разучился чувствовать страх – но, наверное, это нечто вроде профессиональной деформации.       То, что так часто случается с бывалыми военными, служителями закона или медицинскими работниками, чьи специализации близки к смерти и трупам.       Юджи боится смерти. Больше всего – не своей.       – Я подумал о том, что будет, если однажды я вот так же буду стоять перед твоим гробом. Или ты перед моим. Рано или поздно это случится, не спорю, и, наверное, я никогда не буду к этому готов. Но хотелось бы как можно позже.       Молчание – это пересохшее устье реки, которое он пытается наполнить. Синий-синий океан ему роднее потрескавшейся глины. Быть может, слова никогда не смогут рассказать, что это за чувство, что это за счастье и мука – любить его. Быть может, есть что-то больше слов, что-то убедительнее действий. Что-то, что бьётся мерно под грудиной, но обречено заключением в костяной клетке.       Может, однажды нужные слова найдутся. Но если это случится не сегодня – не страшно.       Итадори поднимает руку, вплетая пальцы в чернильные непослушные волосы. Сердце ноет как-то совсем безрадостно. Мегуми внимательно вглядывается в его лицо, с точностью лазера подмечая каждую дернувшуюся мышцу. Это взгляд-вопрос, взгляд-просьба: "Расскажи мне ещё. Что тебя тревожит?"       Во рту внезапно пустыня, а язык – полуживая кляча, едва волочащая ноги. Солнце светит нещадно, а вокруг лишь мили песка. Знать бы, почему вдруг так волнительно говорить.       – Я вот что подумал. Я хочу увидеть, как ты стареешь. Как поседеешь, как одна за другой появятся морщины. Хочу увидеть, кем ты станешь в будущем. Хочу быть рядом с тобой.       Молчание – это пересохшее устье реки, которое теряется в океане.       Молчание – это не стена. Отсутствие слов – не молчание.       Как тебе такое?       – Я хочу состариться вместе с тобой. Конечно, вряд ли это получится. Но если такой шанс есть, хотя бы один, я сделаю все ради этого. Мне кажется, эти слова очень точно отражают, что я чувствую.       Слова, бывает, режут намного больнее ножа и иногда убивают с одного предложения. Слова, сами по себе, ценности особой не имеют. Это Жизнь плавит из них гильзы и начиняет порохом. Жизнь подталкивает грудину прямо к дулу заряженного пистолета и нажимает на курок.       Пули не смертельны пока ты держишь их на ладони. И все ещё не опасны, пока одна из них не застревает меж ребер, взрываясь шрапнелью и разнося в щепки близ лежащие лёгкие и сердце.       Самое гадкое, самое жуткое и обидное – они не доживут до старости.       Один – глава крупного клана, черный пиджак с серебряными запонками и старые ноющие раны. Другой – бывший сосуд Сукуны, без пяти минут "погиб при исполнении" и сотня шрамов по загорелой коже.       Они оба смертники.       – Но если "долго и счастливо" не получится, я согласен даже на "умерли в один день". Раньше во мне было много решимости. Ты помнишь, я готов был до последнего драться. А сейчас больше нет. В смысле... без тебя – нет.       Мегуми – это черный тяжёлый пиджак на спинке стула и крепкий кофе на утро. Мегуми – это, в какой-то степени, он сам. Тот, кто в серой комнате находит цвет в его глазах. Тот, кто всегда держит обещание оставаться рядом.       – Но если попросишь за тебя драться – тут дело другое. К чему я это. Я бы хотел состариться вместе с тобой. Завести какую-нибудь вредную собаку и сидеть с тобой в кресле каждый день, пока та гоняется за птицами во дворе, а вокруг – наши друзья. Не сейчас, когда-нибудь потом, когда мы найдем покой. Я бы так хотел, Фушигуро. Если бы только было можно.       Мегуми поджимает губы и подушечками пальцев осторожно проводит по его щекам, и так Итадори понимает, что плачет. Слезы прохладными ручейками стекают к вискам, щекоча кожу. Глаза Мегуми тоже покраснели, и мелкие кристаллики блестят в уголках.       Как же чертовски страшно.       Слова заканчиваются. Итадори проводит рукой по мокрым щекам. В горле что-то отчаянно скребётся, того и грозясь вырваться жалобным всхлипом.       Мегуми сильно жмуриться и наклоняется, прижимаясь губами к уголку губ – к мелкому шраму неровной звёздочкой белеющему на коже. Кажется, его плечи неровно трясутся.       – Дурак, – голос Фушигуро сипит и уходит в шепот. Губы движутся в паре сантиметров от чужих. – Не смей думать о смерти. Я запрещаю. И умирать не смей.       Слова мокрыми кляксами падают на грудь, оседая заклинаниями, въедаясь до костей, вплавляясь раскаленным металлом в ребра.       Одной рукой прижимая к себе, другой Итадори ласково поглаживает темный затылок, заставляя наклониться к нему поближе.       Теплый поцелуй в лоб. Длинный вдох, рваный выдох.       – Я обещаю. Я не умру.       Это обещание – большая точка, вызов всему миру. Когда Смерть Старуха придет за ним, придется заставить ее подождать.       Потому что он дал обещание своему человеку.       И этот долг перед его сердцем и перед самим собой – превыше любого другого долга.       Каждый сам выбирает, что для него важно. И если человек посмотрит на другого и скажет: "Вот это мое сердце, моя жизнь, все ее цвета и моря, и я не хочу жить без сердца и без синего-синего моря ", разве кто-то имеет право его осудить? Разве "правильное" и "неправильное" будет иметь значение?       Молчание – это не отсутствие слов. И не стена.       Слова – для одного закон. Для другого – лишь памятка предписаний. Слова – лишь то, во что человек верит сам. И Бог. И долг. И "правильное".       Ничто из этого не важно, пока твой человек жив и здоров. И прямо здесь, прижимается ближе под бок, тёплыми руками цепляясь за рукава футболки.       – Юджи. Я люблю тебя. Всегда кажется, что этих слов не достаточно. Но я правда очень сильно люблю тебя.