* * *
Расцветает вишня в мае. Знойная погода, ступающая горделивой походкой к своему законному пьедесталу владычицы урожайных земель, приходит медленно, но верно. Всё, что восходит из этой земли, постепенно в ней и увядает, и в том кроется закон всего сущего: в гармонии тела, души, времени и места. Маленькая косточка, уж лишённая сладостной вишнёвой мякоти, приносится птицей из заморских земель и, крепчая, распускает на ветвях своих цветы невиданной красоты. Лепестки с них падают, падают, ветром их уносит в разные концы света, чтобы они снова возродились там белыми бутонами, означающими зарождение жизни. И птицы пели им песни о нежной любви, и вода журчала, мирно напевая ту балладу о вечно красном цветке. А любовь какая из этих косточек вырастает... ах, любовь, пьянящая, безрассудная, трогающая за душу. А оно само по себе что? Простое слово о семи буквах, что так изящно, так постепенно, точно на цыпочках, годами сводило Олегов разум в Тартарары. Заставляла преклонять колени перед горестями и падать в черноту человеческой сущности, только чтобы прикоснуться, только чтобы испить, только чтобы увериться. Понять, что по-настоящему, что здесь, что рядышком. Любовь беззаконным диктатором правила его сердцем, гнездилась в нём, плотным корнем обвивая животрепещущую мышцу, она пленила его глаза и забрала себе губы, чтобы смаковать промозглыми, туманными вечерами. Кроме любви у Олега было мало: немножко семьи с искажённым наследием, слепцы, которые не ведали правды, а коли б ненароком узнали, то тотчас отвернулись бы. И кусочек самого себя, точно надкушенный ломтик серого хлебушка, пока не изъеденный дурманом плесени, словно голодной молью из старого платяного бабкиного шкафа. Но это не всегда отзывалось в груди безжалостной пыткой: иногда болело значительно меньше, и тогда почти удавалось забыться. Каким он был бы без этого искажения, без передышек между болью и манящей наградой за страдания? Беззаботным, должно быть, с ветром в молодой голове и босыми ногами на влажной траве от утренней росы. Но вот же вопрос: а вдруг и это оказалось бы невыносимым без Сашки-то? Или то всё проделки пряных снов в летнюю ночь, когда с высоких деревьев, окрашенных в цвета крема и глазури ребяческих пирожных, в дремоту спускались странные существа и радушно отправляли в сонное царство? Сейчас Морфеева доля была исполнена, а потому смысла в таком сне было мало: от ночи в машине изрядно затекла спина, а глаза настойчиво слипались, не желая видеть и тени той красоты, что пришла с новым наступившим днём. Бессмысленная мобильная игра, тривиально используемая для очищения мозгов от ненужных мыслей, предательски зависла на середине сюжета и перестала откликаться на повороты экранного джойстика. Не получалось ни уклониться от разгневанной фауны игры, ни атаковать в ответ. Олег раздражённо потянул шторку телефона вниз и бессмысленно поклацал иконку интернета туда-сюда, будто бы это хоть чем-то могло подсобить. Разумеется, ничего путного из этого не вышло. Ладно уж, в конце концов убедившись, что сеть решила скрыться за кронами высоких сосен, он хрипло вздохнул и сонно потянулся, смирившись с мыслью, что раунд в этой глупой игрушке он проиграл. По иронии судьбы средненький босс без лишних усилий поверг столь амбициозного завоевателя, как всегда и случается за пределами чёрного ободка мобильного телефона. За опущенным на добрую половину окном белыми пятнами, размазанными от высокой скорости крутящихся шин, виднелась недавно зацветшая вишня. Она источала сладкий душистый аромат, наполняя салон машины благоговейным запахом, и то и дело просилась залезть вовнутрь через затонированное оконце — то одну веточку просунет, щипнёт мирно прикорнувшего Олега за локоть или хлёстко шлёпнет по бритой щеке, или же лепесток нежный уронит, что полетит и, губ алых коснувшись, обратит их в мёд весенний, пряный такой. Целовать бы такие, а не укусами снабжать. Так губы трескаются, а поцелуи садятся на язык горькой полынью, предсмертными касаниями разносятся по коже, не знающей пощады. Когда тонкий белый лепесток нечаянно лёг на коленку Олега, так ласково прижавшись, он бессознательно зажмурился и лихорадочно прокрутил перед глазами тот самый день, что до сих пор вспоминал за чисткой зубов, утренним кофе и даже убирая осколки нечаянно разбитой посуды — и всё это бесчисленное множество раз, снова и снова, пока не заболит голова и глазные яблоки не сойдутся в протяжном вопле, вместе со слезой выплёвывая своё осточертевшее: «Мальчик, а, мальчик, ну что за вздор?». Тогда это было неправильно, свежей пастелью по изъеденному бумажным клещом полотну: мягкие волосы Саши путаются со звёздным светом, немножко щекоча заложенный от рыданий нос, а руки укрывают от холода, даря такое тепло, на которое сам Шепс-младший никогда не был способен. А сейчас, если приподнять на мгновение веки, можно было заметить, как гранённый профиль сжимающего руль Саши ласкает солнечный свет, проходясь по впалым щекам и еле-еле заметным родинкам на лбу, о которых наверняка знает только Олег. Он с трепетом хранит это заученное знание и постоянно вспыхивает, отводя взгляд робко и якобы невинно, точно несмелый в своих чувствах мальчишка, когда братец ловит его за разглядыванием. Но сейчас же вид расслабленного, чуть уставшего и, казалось бы, беззаботно запрокинувшего голову назад Сашки в больших лоснящихся солнцезащитных очках казался скорее уж устрашающим зрелищем. Кровь дубеет в жилах по негласному щелчку. Олег смотрит и видит гораздо больше, потому лишь крепко обнимает переднее сидение и, уткнувшись в его твёрдую ткань, опасливо ёжится, чувствуя парадоксально зачастивший пульс. Сладковатый запах могильных дешёвеньких конфет навеял надвигающийся трупный холод, и мурашки побежали по коже рук, поставив волосы на прочные дыбы. Олег всё понял с первого раза: это снова была она, мерзкая, ненавистная, скалящая зубы. Явилась в самый неподходящий момент и начисто омрачила цветущий весенний день, только лишь набирающий свои обещанные обороты. Смертушка крылась не в сердце, спрятанном за слоями серой бессмысленной одежды, что никогда не в силах была бы его скрыть. Она сидела в затылке и смотрела хитро, алчно и издевательски прожорливо. Вокруг тонкой шеи милого душе Сашеньки в унисон пели черти, выплясывая грязные, развратные танцы, пока мать их двурогая с недобрым прищуром засматривалась на Олегово сердечко. Она хотела его себе и никогда не говорила, почему, лишь смотрела-смотрела-смотрела-смотрела своими вытянутыми прямоугольными зрачками в самую суть и пускала ростки хиганбаны где-то внутри, что настырно рвались пойти носом и разорвать прокуренные лёгкие на гнилые части. Размолоть тёплые чувства в труху, как мясо в старой советской мясорубке, так, чтобы в кашу — и кожу, и кости, и слёзы. А Саша, точно извечный слепец, этого не чувствовал, продолжая расслабленно рассматривать размашистые вишнёвые ветви за окнами, пока бесовщина приглаживала его непослушные волосы, как шёрстку приручённого волчонка, что ныне, точно дворняга, по одной лишь команде к ноге припадёт. Но и этому кошмару положен своевременный конец, и будет он, когда на пути их расцветут прекрасные хиганбаны. Олег накрепко сжимает веки и старается сморгнуть злосчастное наваждение, но вместо облегчения от процесса ощущает лишь жжение и навязчивый зуд под рёбрами, так горячо и противно — за каждый неоплаченный взгляд и движение в плоти прорезается верткий корень, разящий нежные розовые сосуды юношеского тела, впивающийся в мышцы и пронзающий кожу. За то, что они сотворили, должна взыматься соответствующая плата, и незнание не могло уберечь от копящегося непосильного долга. За то, что сделал Олег, и за то, чего не сумел Саша, пришла прекрасная цветочная болезнь. Смерть лишь безучастно потирала руки, ибо дело её всегда было маленьким: пустить алчные ростки в глупое обливающееся кровью сердечко, что наивно считает, что любовь не может быть неправильной, и потом всё остальное оно сделает само. Все они в этой машине — темнотой поцелованные. Нет, не солнцем, от которого идут веснушки и забавные крапинки на острых скулах и курносом носу, а самим Нечистым, и запах его, точно смрад обгорелой в адском пламени плоти, и по сей день витает в костях обоих братьев, следуя за ними по пятам каждую отведённую им секунду. Олег не сможет отвернуться от этих глаз из затылка, даже если очень сильно захочет и трусливо бросит брата разбираться с этим ужасом один на один. Образы пропадут сами, уносимые временем в закрома сознания, но вот цветы останутся: слишком глубоко внутри, чтобы до них дотянутся, и слишком близко к сердцу, чтобы позабыть об их существовании. Олег правда не винит его, он уж давно безропотно судьбу свою принял в крепкие и тёплые объятья. Но вот лёгкая зависть всплывает перед глазами самовольно, заставляя Олега затравленно прикусить нижнюю губу и неряшливо потереть рукавом внезапно закровоточившую ноздрю. Хотя, говоря начистоту, не так уж неожиданно и было сие явление. Он косится на беззаботного Сашку и искренне не понимает, почему одни могли брать от него всё — когда захотят и как захотят, а Шепсу-младшему неизменно приходится изгаляться, чтобы выпросить себе частичку позолоченного внимания. Путь то тёплый взгляд, невпопад брошенное лестное словцо или шершавое касание, пришедшееся так кстати. Почему Олегу всегда приходится убеждать себя и брата в необходимости и правильности, мешая удовольствие с вымученной вынужденностью? Неужели Саша за столько месяцев не сумел принять его, как нечто большее, не сумел открыться и решиться просто по-человечески полюбить? Нет, не смог. Неясно: это потому что он мужчина или братец кровный? А, может, всё и сразу? А, может, оно и не надо? А, может, надо, но другого: рыжего, точно ясно-солнышко, с добрым прищуром и смешинками вокруг ведьминских глаз, мягким акцентом и разбитым вдребезги доверием, втоптанным в коврик у двери их проданного дома? «За её сердце нужно заплатить», — говорил настойчивый разум. — «Заплати, по счетам заплати». — Как думаешь, Мэри тебя возненавидела или ещё есть шанс? Я верю, что есть. А что сказала мать, когда обо всём догадалась? Она не могла не догадаться, — от неуместности этих вопросов мурашки бегут по Олеговым рукам, а мерзкий холодок стремительно распространяется по затылку. Глупый, наивный мальчик. По простоте душевной он не мог не спросить, хоть и велено было в душу братскую не лезть и лишним словцом почву не подогревать, пока дела вконец понятными не станут. Недоброе это, недоброе. Саша втягивает носом воздух слишком громко, хищно да по-волчьи скалится, почти раздосадовано, и от былого умиротворения на заострившемся лице не остается и следа. Медиум поворачивает голову, очевидно, готовясь выпалить что-то резкое и грубое, но усилием воли проглатывает это, упрямо сводя клыкастые челюсти и качая головой из стороны в сторону. — Извини, я не хотел тревожить старые шрамы и усложнять и без того непростую ситуацию. Вижу: ты действительно не готов, — Олег отворачивается к своему окну и тупо пялится на вишню, будто ища советы в её гибких ветвях. — Не знаю, что на меня нашло, правда. — Мне плевать, — Саша врёт, и его глаза зло поблескивают даже через стёклышки очков, как бы предупреждая: лучше оставь эту тему, иначе будет по-плохому. Иначе клычки эти остроты завидной с неизменной братской любовью пронзят эту тонкую молоденькую шейку любовно, причмокивая от заполонившей уста горячей крови. Он бы впился подобно изголодавшемуся вампиру, потянув за собой светлую кожу, что потом обязательно заживёт, зарубцуется, а вот воспоминание о близости — пусть и такой ужасающей — непременно останется. Олега порядком ведёт от этих мыслей, и жар приливает к его лицу слишком стремительно: пожалуй, будет то его цветам удобрение, и багряные капли, с носа настырно капающие на нервно подрагивавшие колени, лишь довольны таким исходом будут. Жаль, Сашка их сути в жизни своей не поймёт, как не понимает и сейчас он тех алых гранатовых гроздей, запекающихся в корку крови, и заляпанного, заалевшего в захлестнувшем стыде лица. Он думает, что причина в другом, думает, что помогает, а поэтому злиться на него у Олега не получается. Зато хорошо выходит любить. Но для старшего он всего лишь упрямый, глупый и незрелый мальчишка, ведомый порывами безрассудного, сумасбродного сердца, не знающий слова «нет», коли ему что-то взбрело в его неспокойную голову. В какой-то степени, наверное, это даже романтично. Порешив так, Олег порывисто поросовывает руки за переднее сидение и бессовестно прячет их на груди брата, морщась от медленно натягивавшихся связок, что уж давно не подвергались регулярным тренировкам и просто ненавидели его спонтанные выпады. Он знает: поверни только голову и глаза распахни пошире — столкнёшься с колючим, самоуверенным взглядом брата, требующим немедленно встать на колени и начать просить у Милостивого прощение. Так на него повлияла та ненависть, что пришла вместе с этой искажённой родственной любовью: ненависть женская, пылкая, страстная, ненависть некогда самых дорогих сердцу и любимых людей? Или же всему виной его неправильное знание о недуге брата и дурацкая убеждённость, что он сможет всё решить, исправить, как и положено старшенькому? Кто знает. Да, это было сложно, в какой-то мере этот зародившийся на старом кладбище хаос сломал и младшего брата, смешав его личность с одним большим, нездоровым обожанием, прорывающим ядовитыми колючими ростками лёгкие и бьющим в грудину с исполинской силой. Его любовь была беспощадна и упряма. Протянешь кисть, чтобы приласкать, — та и руку по локоть оттяпает и хищно ухмыльнётся. Вкусно. У Саши на груди почти тепло и почти безопасно. Можно на мгновение вообразить себя маленьким ребёнком, мирно прикорнувшим на руках взрослого защитника, или же зайтись истеричными рыданиями с чётким, немного циничным осознанием, что тебя успокоят и не оттолкнут, пусть и движения его со временем становились грубее, а жесты обрывистее и скупее. Старший медиум вжимает подушечки пальцев в резиновую прослойку руля, обхватывая его крепко, точно норовя придушить на месте, пока Олег осторожно касается его рёбер и устраивает свои ладошки где-то посередине. Руль от его силы скрипит и словно ёжится. — Что это ты делаешь? Зачем? — Саша рычит и судорожно дышит. — Я разве разрешал себя трогать? Не припомню такого. «Как что? В тысячный раз тебя выбираю, пока ты играешь в спасителя, почему-то решив, что твоё видимое равнодушие мне хоть как-то сделает лучше», — но он этого, конечно, вслух не произнесёт, лишь улыбнётся с пониманием на припухлых устах. — Люблю так, — сдавленно отвечает ему Олег. — Ты чувствуешь это? Чувствуешь, как сильно, Саш, колотится моё сердце, когда я к тебе прикасаюсь, как оно выпрыгивает у меня из груди? Почему, почему ты не желаешь почувствовать? Саша лишь раздосадовано дёргает щекой. — Потому что уже чувствую. Чего ты ещё от меня хочешь? Мне просто больно от этого, только и всего. Чертовски больно, — после недолгих раздумий впервые честно отвечает он и небрежно смахивает с себя руки брата. — И легче от всего «этого» мне не становится. А вот теперь скажи: ты сам-то хоть что-то помимо своих фантазий чувствуешь? Или твои глаза действительно ослеплены лишь беспорядочной манией, коей нет конца и края? — медиум хрипло выдыхает и вскидывает вверх одной свободной рукой, — Боже мой, ну когда ты наконец поймёшь, что твоя любовь — как голодная паучиха, и она меня душит? Конечно, он винит его. Не во всех грехах земных, но в большей их части. Шепс-старший хотел детей — и не получит; хотел путешествовать — и не сможет; хотел быть истинным примером хорошего старшего брата — и не сумеет; хотел, чтобы матушка им гордилась — и она, скорее, возненавидит; хотел Мэри — и разрушил это всё. Так ещё теперь и тот, ради кого он предал абсолютно всех, медленно уходит в мир иной. Что, где любовь, какие преграды она разрушила, как подобается настоящему светлому и всепоглощающему чувству? Разве что преграды, не дававшие Саше скатиться с звериную ярость и беспросветное уныние, трясиной болотной затягивающие его в свои кровожадные лапы. Смерть в затылке ликовала, ей нравилось это милое представление, однако же она даже представить не могла, чем это было на самом деле. — Ты же сам нас выбрал. И что, теперь жалеешь? Неужели у твоих чувств истёк срок годности? — не унимается Олег, так и эдак желая достучаться до правды. — Ты назвал меня жестоким, — игнорируя буквально сыплющиеся градом вопросы, вкрадчиво чеканит медиум, и от голоса его вмиг становится страшно холодно, — однажды. Может, так оно и есть, и ты в своих чувствах не ошибся. Может, я просто такой, и это ты не ведал, во что влюбляешься? — Я знал, — вопреки ожиданиям возражает младший брат и несогласно качает головой, пока красные капли стекают от носа к подбородку неровными дорожками. — И если сама твоя любовь взаправду жестока, то я всё равно готов принять её. Какой бы она ни была, даже пускай это простая братская привязанность, граничащая с жалостью и состраданием, — я нуждаюсь в ней любой. Нуждаюсь больше жизни. — Не смей говорить такое! Саша разочарованно шипит и беспомощно клацает зубами, судорожно натягивая на лицо фальшивую маску равнодушия, что уже кое-где пошла омерзительной задубевшей трещиной. Акелла снова промахнулся? Или просчитался? Но как же так? Почему? Тот старик сказал, что это сработает, что это должно помочь... Неужто соврал? Или, может, уже просто поздно? Нет! Эти капли крови, заляпавшие, наверное, уже всю Сашину машину, обязательно прекратятся, и тогда этот жалкий спектакль можно будет закончить. Как бы ни было больно, Саша знал: если брат умрёт от этих чёртовых раздирающих его изнутри цветов, будет только хуже. Он не сможет пережить это, будучи по иронии судьбы главной и основополагающей причиной. А началось всё ещё тогда на кладбище, и то была не треснувшая губа братца на морозе — то были первые ростки, бьющиеся твёрдыми корнями в мягкую плоть. Чёртовы лилии. Да, то были они. И когда в один проклятый день медиум нашёл Олега в лужице собственной крови с омерзительно красными бутонами цветов поперёк горла, мешающими дышать, то, кажется, в миг поседел от увиденного. Постарел сильно, а сердце болезненно пропустило несколько ударов, обливаясь чем-то поразительно горячим. Он позвонил единственному японскому целителю, которого только знали уже его знакомые, выудил этот номер непомерным трудом буквально из тысячи шарлатанов и недо-ведьм. Шли гудки мерно и вместе с тем невыносимо долго, ногти стали волнительно обкусанными, а глаза почему-то — заплаканными. Саша объяснил, как умел, изо всех сил стараясь сдерживать бьющие ключом эмоции и не разрыдаться прямо на проводе у незнакомца, и каков же был того ответ? Цветочная болезнь, ханахаки, пожирающая братца изнутри за разрушительное чувство, покоящееся в сердце. Со временем и его, животрепещущее, оно сожрёт, если только... если только Олежка вовремя не остановится самолично закапывать себя в землю могильную и не разлюбит. Был и другой способ — полюбить в ответ, но дальше он уже не слушал. Это просто глупо, ибо Саша же и без того Олега любит, правда ведь, но болезнь с какого-то чёрта не проходит. Конечно, правда, как иначе? Значит, решение в другом. Вот, что ему сказали, и Саша крайне старался, но все его попытки были неутешительным битьём о плотно закрытую дверь. Ласточкой, разбившейся о кухонное окно по нелепой случайности. И как же заставить этого упрямца разлюбить? Нет, это невозможно, это просто какая-то большая насмешка! Нелепица, не иначе. Отчаяние понемногу начало захлёстывать медиума с головой, и держаться сил уже почти не оставалось. Такие громкие страшные мысли кусали за мочки ушей, наливая их разгорячённой кровью, и, твою мать, ничего, ничего не помогало. Резкий гулкий стук разошёлся по пластиковой панели машины. Шепс-старший с силой бьёт по рулю распластанной ладонью и быстро отворачивает голову от брата в сторону, когда в уголках его иссиня-чёрных глаз табуном начинают столпиться слёзы, зиять прожигающими плоть тёмными дырами и пускать свои дьявольские вопли. Он шумно выдыхает и прячет раскрасневшийся взор в складках кофты на плече. Олег не видит, как он плачет. Саша убеждён, что братец вообще ничего не замечает, хотя на самом же деле картина была совершенно иной, кардинально отличающейся от той наивной, что рисовалась в разуме старшего медиума. Она предстала пугающе-удручающей. Но дышать тяжелее было Саше, ибо осознание того, что самый родной человек медленно умирает рядом с ним, и он не в состоянии сделать просто ничего, сводило с ума. Так ещё и нужно претворяться, что не любит, иначе... а как иначе? Как иначе дальше жить, если даже не попытаться всё исправить? Они останавливаются на вишнёвом холме.* * *
— Ты плачешь? — голос брата выводит из получасового ступора. Сейчас они знали слишком много. На самом деле, с того момента, как карты вскрылись для обоих, минули недели, а цветы меж тем разрослись с новой силой. Теперь они оставляли ужасающие отметины на белых наволочках, и в невозможности что-либо сделать Саша купил красные. Но и ими следы бессонных ночей скрыть до конца не удавалось, а потому в один момент Шепс-старший просто-напросто сломался. Без стука вломился в чужую спальню и, упав на пропитанную цветочным ароматом кровать, крепко-накрепко вжал в себя похолодевшее от беспорядочного кашля тело брата. О, боже, как же оно ослабело и как побледнело за это проклятое время. Милый, бедный мальчишка, сам же себе жизнь испоганивший, точно самый настоящий злодей, разруху одну умышляющий. Но Олег хотел любить, просто быть рядом с родным человеком, однако же любовь такая стоила непомерно дорого. И при жизни ему было по счетам не расплатиться. Он всё ещё видел образ Смерти по ночам, гонимый препаратами против галлюцинаций и сильнодействующим снотворным. Получалось это скудно, и в цепких объятьях тихо дышащего брата Олег чувствовал безликое, холодное существо в тёмной мантии и с бездонными глазами-дисками, пришедшее по его душу. Оно звало кануть в Лету, звало очистить сердце от накопившихся грехов, и Олег из раза в раз почти соглашался. — Я? Вовсе нет, не придумывай лишнего. Это простой насморк, — Саша шмыгает носом и отводит взгляд в сторону, теряя его меж туманным небом и неровной кромкой земли, значившейся горизонтом. От вранья язык жжётся, но плакать почему-то меньше не хочется. — Ты всё знаешь, — задумчиво тянет Олег, встаёт с пологого, чуть прохладного камня, на коем расслабленно сидел прежде, и тянется, точно росточек, ввысь, чтобы заглянуть в понурое лицо брата. — И давно. А я догадывался, что ты всё понимаешь, но не полагал, что это тебя в какой-то мере расстраивает. — Что за?.. О чём таком ты говоришь? По-твоему, мне до тебя нет дела? — недоуменно восклицает Саша, и его брови комично ползут вверх от возмутительности этих лживых, как ему кажется, слов. — Не совсем, — мягко улыбается младший брат и немного склоняет голову вбок, на секунду показавшись таким беззащитным, что сердце Сашкино ощутимо ёкает. — Я думал, что в глубине души, иногда даже сам того не осознавая, ты будешь рад поскорее избавиться от меня. Моя любовь тебе пришлась в тягость, а ты ничего с этим сделать не можешь. Вот тебе и решеньеце, подаренное судьбой, не иначе. Почему же тогда мой недуг тебя печалит? Олег знает, что прав, хоть брат и непременно станет злиться за откровенность этих, на самом деле, мудрых слов. Он видит, как дорогой ему человек искренне пытается то убедить самого себя в ответной любви, то убедить другого в необходимости перестать что-то чувствовать во имя излечения от болезни. Но тот мудрец, сам того не ведая, наставил Сашу на путь неправильный, и Олег принял это, как благо, ибо, покуда истинное избавление от недуга ему было недоступно, он предпочёл бы расцвести тысячей ярко-красных бутонов и потянуться к солнцу с песней о любви. И такой был бы его счастливый конец. А Сашка меж тем наивно думал, что просто перестарался. Он всё ещё верил в абсурдное решение бед путём изничтожения мучивших больше его самого, нежели брата, нежеланных чувств. Нет их — нет и болезни, верно же, верно? Умоляю, скажи, что верно. Однако заставить разлюбить — не заставил, но гнусную ложь в сознании дорогого человека поселил прочно. Какой же дурак этот старик, который посоветовал этот бред с чудесным излечением. Это ведь не работает. Совершенно не работает! Крепкая жилистая рука в мгновение ока выбивает из Олеговых лёгких весь что ни на есть воздух, с силой припечатывая того к размашистому колючему вишнёвому стволу и обвивая тонкое горло пальцами до ужаса цепко, так, что не дёрнешься. Старший брат безжалостно наваливается на младшего всем телом, заглядывает в эти пронзительно яркие мальчишеские глаза, сводит челюсти во вспыхнувшей в груди ярости. Сейчас как никогда видна их разница в возрасте, особенно со стороны: худощавый, длинный Саша с вороним холодным профилем, пропитанный энергией настолько тёмной, что глаза слезятся, и маленький, доверчиво всматривающийся в него Олег с нежными изгибами тела и россыпью очаровательных веснушек на персиковой коже. Вот, погляди на них: такие чертовски разные, но такие до безумия родные друг другу, близкие. Разве его Олег мог говорить такие ужасные вещи или то был кто-то другой, скрывающийся под этой мягкой, покладистой кожей? — Ты что, совсем обезумел? — Саша цедит это сквозь зубы, точно рычит, и гнев закипает в нём, будто бы верная отрава в чугунном котелке беззубой свихнувшейся ведьмы. — Соображаешь, что мелишь? Это чтобы я смерти родного брата возжелал? Вот ты какого обо мне мнения, братец? Конечно, Олег найдёт, что ответить, он за словом в карман не полезет. Его разум стал завидно избирательным на правильные слова, стоило Саше дать ему небольшую волю в действиях. Он может оправдать всё. Всё. Своей бесконечной губительной любовью. Но всего этого не нужно. Любовь просто отвратна, когда бьёт кровью из носа. Такая любовь им не нужна, думает Саша, даже не подозревая, что именно этим их судьбу и решает. Медиум пресекает глупые оправдания на полпути, грубо придавливая заалевшие губы Олега подушечкой большого пальца, выбивая из младшего брата придушенный вздох. Нет, он не захочет слушать причины, коих, должно быть, ни один десяток; он сам плодил их, дабы спасти дорогого человека, но кто же знал, что способ этот не только не поможет никак, а лишь хуже былого сделает? А Олег, сука, даже умирающий красивый. Саша засматривается на молодое личико, переводит взгляд на тёплую кисть, обхватывающую его запястье почти скромно, чтобы больно лишний раз не сделать. Этот мальчишка даже не подозревает, какую боль своим бараньим упрямством уже причинил. Ни с того ни с сего его хватка на горле брата усиливается, и медиум с нажимом проводит по губе Олега вниз, провоцируя того крупно вздрогнуть и заставляя манящие уста пленительно приоткрыться. Жестоким быть проще, чем милосердным или, того хуже, слабым. Жестокие не плачут над горестями и бедами, нет. Сам Дьявол никогда не плачет, оттого Дьяволом таким и стал: из-за нежелания плакать. Саша уже не знает, где заканчивается необходимость помочь брату в «излечении от его любви», а где начинается мерзкая эгоистичная мания пока не поздно оградиться от ноющей боли, пронизывающей естество и обещающей стать настолько огромной и невыносимой, что с таковой привычный добродушный и хорошенький Сашенька уж точно совладать не сумеет, не справится с навалившимся и всё тут. Он не готов был делить эту участь с Олегом, не готов был нести этот крест после его смерти, а потому резать сердце надо было наживую. И срочно, пока заражённая гнилью плоть не расползлась по всему телу. Но меж тем измождённое Олегово лицо смотрело на него так трепетно и чувственно, так сияли его до того впалые, безжизненные глаза, так ошеломляюще любя нашёптывали что-то несвязное его губы, что старший брат изумлённо ахнул и быстро ослабил хватку, опомнившись. Он отдёрнул руку, точно ошпаренный. На нежной шее перед ним нынче красовался большой налившийся кровью след от его прекрасной музыкальной ладони — не сильный, но вполне заметный и внушительный. Тела их по-прежнему оставались плотно прижатыми друг к другу, точно многовековые деревья, намертво переплетённые своими корнями. Такие деревья неразрывно связаны посмертно, вот же ирония какая: погибает одно — гибнет и другое. А могли бы жить по разные стороны целые столетия и плодить животворящие хвойные леса. Но выбрали они цветы — красные — изнутри. — Меня не душит рука твоя, но душит любовь к тебе. Как и тебя, я знаю, душит. Но не любовь моя, а слёзы, Сашенька, тихими вечерами. Ты думал, я не замечаю? — тихо шепчет Олег и блаженно прикрывает глаза, ощущая навострившимся слухом сбивчивое дыхание брата, а грудью — пронзительный стук зашедшегося в беспокойном ритме мужского сердца. — Я понимаю, что ты пытался сделать, но всё это зря. — Тогда сделай это сам, — настойчиво просит Саша, отчётливо чувствуя, как кровь от волнения тарабанит в ушах. — Разлюби меня, Олег, уничтожь это чувство, вытрави из души. Так надо. Так будет правильно. — Я не хочу, — как-то слишком просто отвечают ему, и земля уходит из-под ног старшего медиума, держать лицо становится всё сложнее. — Ты не понимаешь, — Саша обхватывает горячими ладонями Олегову шею, пробираясь пальцами к кудрявой макушке и наклоняя его лицо ближе к себе, словно бы так он будет звучать убедительнее. — Ты ничего не понимаешь. Мой глупый светлый мальчик, — их лбы осторожно соприкасаются, и мужчина жмурится до глубоких морщин, — но ты должен. Пообещай мне, что хотя бы попытаешься. Олег, слышишь? Это единственный выход для нас. — Для нас или для тебя? С высокой вишни осыпались душистые белые лепестки. Ветер беспорядочно подхватил их, точно для него они ничего не весили, и закрутил вокруг двух фигур, накрепко прислонившихся к стволу породившего цветочки древа. Два разбитых человека стояли под огромной вишней в середине мая. Да, вишня расцветает в мае. Так рано, не дождавшись любовных песен летних птиц, но так пленительно красиво. Под вишней, эдакой японской сакурой, нельзя было злиться. Тонкие, струящиеся листики уносили ярость на судьбу и проведение в далёкие страны, смешиваясь с обжигающими ступни песками пустынь и падая глубоко вниз с прекраснейшими водопадами Земли. Зато под вишней впору было любить, начисто позабыв о том, как сильно не хватает кислорода. Если любовь душит — задержи дыхание и... — Поцелуй меня, — Олег ведет пальцами по скуле Саши и чувствует, что ради этих раскрасневшихся глаз, что старались изо всех сил его спасти, он готов пожертвовать даже последним предсмертным вздохом. — Не надо слов, мой милый. Я знаю. И без них всегда тебя пойму. Саше хочется завыть от боли, обхватить зудящую голову руками и по-детски расплакаться. Саше хочется задохнуться вместе с ним — прямо здесь и сейчас, хочется умереть на его руках, только чтобы он жил. Он не сможет. Он не вытерпит. Он так слаб. Он закрывает глаза и тычется носом в чужую щёку, кожа к коже, неспеша проводит скулой по мужской челюсти, затем губами задевая его пушистые, мягкие ресницы. Саша мешает их дыхания в единое, дабы хватило обоим, дабы не задохнуться под прекрасной вишней, древом чистоты и невинности. Олег тянется в ответ, чтобы притереться к родной коже, и на губах его — маленькая солнечная улыбка. Он не поднимает век, всецело доверяя, не видя, как тонкие струйки сбегают по худощавым щекам старшего брата. О, господи, они так бесконечно красивы вместе. Саша, склонившийся к своему любящему человеку, чтобы коснуться приоткрытых губ своими бережно, как может, и Олег, жмущийся навстречу, точно задыхаясь. Поцелуй отдаёт солью и сладостью. Слёз и лилий, лилий и слёз. А что, если Саша целует его в последний раз? Что, если он больше не почувствует родного запаха на одежде, не услышит, как мягко брат произносит такие серьёзные слова? Не увидит себя отражением в чистых, бездонных глазах, которые любят так смертельно сильно? Раз так, он хочет запомнить. Эти вкус, запах, ритмичное дыхание, смешинки и ямочки на порозовевших щеках. Раньше всё это ему было не надо, но вот теперь... он самозабвенно клянётся, что сделает всё, что в его силах. Саша проводит пальцем по гладковыбритой щеке Олега и шепчет прямо в губы, как сильно дорожит, чтобы затем поцеловать глубже, так, чтобы взаправду разом задохнуться. Ловит чутким ухом мягкий звук своего имени, слетающий в передышках, и снова тонет, тонет, тонет. То ли вишня придала его движениям такой правильности, то ли Олегова воля была настолько чиста, что даже небо завидовало их идиллии в ту минуту. Они больше не стояли, уперевшись в дерево, будто бы оно могло их, непокорных, удержать. Древо видело их лишь мельком, отправляя нежные розовые лепестки ложиться на тёплую кожу, мирно лоснящуюся в свете еле пробивающихся лучей. До мурашек: Олег — спиной к прохладному заднему сидению, блуждая чуть шершавыми пальцами по обхватывающим его оголённым рукам; Саша — над ним, своим весом вдавливая в мягкую обивку. Блик прокатился по поджарому силуэту медиума, когда тряпье, лишь путающееся в подрагивающих ладонях, было оставлено где-то вне всего этого. Тонкие пальцы на шее, ещё хранящей розовый отпечаток, на неровно вздымающейся груди, когда вторая ладонь медленно переплетается с Олеговой, ниже — к животу, провоцируя задержать дыхание. Оно им не нужно. В их любви ему нет никакого места. Бережно, трепетно, памятно. Каждый новый поцелуй и каждое последующее касание — как слово, чувство, признание, что так и не сумели произнести прижавшиеся друг к другу губы. Так не будет больше ни с кем и нигде. Олег есть только здесь и сейчас, как и Саша, заворожённо смотрящий на него, на его полные заботы прикосновения к напряжённой спине, слышащий эхом отдающееся собственное имя, сорванное с уст не в порыве жестокости, а любви. Как жаль, что он раньше не выбрал её. Любовь. А Олег в действительности медленно умирает от этой нежности, чувствуя, как бережно, трепетно, памятно. Как правильно. Они там, где должны быть, и Саша жмурится с каждым новым движением, забираясь глубже и глубже. И в душу, и в тело. Везде. До проступившего пота на подтянутой Олеговой груди, до дрожи во всём своём теле, до дыхания, наконец-то смешавшегося в единое. А его держат крепко, не отпуская, смотрят с таким благодарным наслаждением, а эти губы, ещё недавно покрытые кровью, ныне укутаны лишь его поцелуями. Его. Лишь его. Не иначе. И Смерть не посмеет забрать ничего из этого. Любовь обязана быть сильнее и крепче. Только где она? Олег широко распахивает глаза и видит перед собой человека, чьей красоте позавидовали бы сами суровые боги Олимпа. Нависающее над ним напряжённое тело совершенно; оно двигается в такт дыханию, плавно перекатывается вверх-вниз, заставляя всё естество внутри сжаться и с болезненной, нездоровой похотью покорно ожидать, когда он двинется ему навстречу в следующий раз. Олегу кажется, что в волосах Саши путаются огни далёких морских глубин, что райские птицы облетают эти могучие покатые плечи, что эти красные крапинки на мужской шее — это дары прекрасной Афродиты, а вовсе не его собственные нежные отметины. Он медленно закрывает глаза и зовёт брата с собой в саму пучину, растворяется в их абсурдной, неправильно-правильной близости и молится богам, только чтобы этот момент длился вечно. Всегда, каждый день. И пусть, что в сердце Сашеньки сейчас другое, Олегу хватит и так: просто видеть его и несмело касаться в ответ. Какая разница, полюбит его брат по-настоящему или нет? Он никогда не станет для него темницей, и, раз вместе — не суждено, значит, время их путям разойтись под нежным соцветием хиганбаны. Теперь он понимал это без лишних слов. Внезапно корни в сердце хищно встрепенутся, и младший братец заведёт свой, возможно, прощальный, но от того не менее прекрасный монолог. Голос Олега вопреки заполоняющим грудную клетку цветам лёгок и лишён той боли, что сопровождала его долгими мучительными месяцами до этого. Он идёт из глубины души прямо к душе Саши, цепляется за воспоминания, сотворённые вместе, пережитые рука об руку, и почему-то от них Сашенька вдруг вздрагивает и спешно подаётся вперед для очередного касания губ. Их общий вздох. Рваный выдох, чтобы снова поведать друг другу, как сильно они пытались любить. А внутренний голос Олега ровным счётом такой же, каким был раньше, и он с поразительной уверенностью громогласно заявляет, что это всё, о чём он мечтал. Вот так мало и так просто. Он молвит, что его жертвенная любовь — наконец, правильная, и утверждает так по-серьёзному, что она стоила того, чтобы положить за неё всё, абсолютно всё своё существование. Глас говорит, что потом, возможно, станет легче. Всё же Олег оставляет после себя на этой земле не только лишь холодный надгробный камень, урывками отражающий его солнечную двадцатипятилетнюю улыбку, но он оставляет Сашу, который теперь готов прожить эту жизнь так, как должен был. Оставлять же всё, как есть, было бы слишком эгоистично, а Олег любил брата слишком сильно, чтобы быть эгоистом рядом с ним. Наверное, Олег взаправду был его маленькой, странной и ещё несозревшей любовью. А ведь любовь бессмертна, ибо, зародившись в душе, цветет она в непокорном сердце всегда. Трепетно и нежно, словно лилия. Конечно, пусть она — не та, которая нужна была Олегу, не та, которая смогла бы спасти его от болезни неразделённой любви, помочь чудесно излечиться. Но Саша этого не ведает, и Олег блаженно закрывает глаза, обретая рай в возможности любить, не страшась даже смерти. Под звук стекающих братских слёз он обещает всегда быть рядом. И Саша почему-то верит. Расцветает вишня в мае. Но лишь она. Хиганбаны прорастают зёрнами безнадёжной любви и цветут, когда наступает момент расстаться. На перепутье жизни и смерти они ниспадают красными соцветиями той надежды, что придётся загубить в зародыше. Они приходят и уходят, когда вздумается, оставляя на подушках кроваво-красные лепестки. Но разве это имеет какое-то значение? Судьба неотвратима. Алый цветок расцветет в их доме спустя три дня и будет цвести каждый май, точно вишня. Каждый, каждый май. Саше шестьдесят, когда пришедшая теперь и по его душу Смерть отпечатывается красным пятном надежды на нагрудном платке. Но ему не страшно. Саша знает: в день его смерти здесь прорастёт прекрасная хиганбана, и их с Олеговым пути снова соединятся. Теперь, спустя двадцать долгих лет, он готов полюбить его по-настоящему. И снова, снова в мае.* * *