Status Quo

      Status quo, you know, is Latin for 'the mess we're in'.       Ronald Reagan

***

      Уилсон просыпается от громкого звука.       Первые несколько секунд он лежит в темноте с колотящимся в груди сердцем, не уверенный, происходит ли это в реальности или является продолжением его сна. Он уже рефлекторно тянется к пейджеру, когда понимает: это стучат в дверь. Со второй попытки Уилсон включает прикроватную лампу и щурится, стараясь разглядеть время на наручных часах, лежащих на тумбочке. Они показывают 02:07, и Уилсон точно знает, кто стоит за дверью, ещё до того, как раздаётся безошибочный звук удара дерева о дерево и приглушённый голос выкрикивает:       — Уилсон! Я знаю, что ты там! Уилсон!       Он позволяет себе оставаться в постели ещё несколько секунд, уставившись в потолок и представляя, как посылает всё к чёрту и ложится обратно спать, или, может, совершает убийство второй степени, избавляется от тела и всё равно ложится спать. Затем он поднимается на ноги и идёт открывать дверь.       — Сейчас два часа ночи, — говорит он, морщась от яркого света коридорных ламп. Хаус — а это, конечно, Хаус — не обращает на это замечание никакого внимания, вместо этого окидывая взглядом комнату за его спиной.       — Милое местечко, — хмыкает он, и Уилсон закатывает глаза. Таким же тоном его мать говорила, что Джули «очень милая девочка» на семейных ужинах, до побелевших костяшек сжимая в руке вилку для омаров. Оценивающий взгляд диагноста перемещается на его голые ноги и потрёпанные боксеры, и когда Хаус прислоняется к дверному косяку кажущимся небрежным жестом, становится очевидно, что он пьян в стельку. Учитывая, каких усилий ему стоит держаться прямо даже с тростью, Уилсон задаётся вопросом, как он смог пробраться мимо ночного консьержа. Следующими Уилсон замечает очки антифары и знакомую кожаную куртку.       — Ты ехал сюда на мотоцикле? Ты спятил? — шипит он.       — Земля вращается вокруг Солнца? Кевин Спейси* гей?       — Что?       — Что? Я думал, мы играем в двадцать риторических вопросов.       — Это не то, как играют в двадцать вопросов, — Уилсон сжимает пальцами переносицу, затем скрещивает руки на груди. Хаус всё ещё стоит в дверном проёме, и его босые ноги начинают мёрзнуть от сквозняка. — Что тебе нужно?       — Неужели человек не может просто навестить своего лучшего друга?       — Человек — да. Ты — нет, — в конце концов он может пересчитать по пальцам разы, когда Хаус приходил к ним с Джули домой (два неловких дня рождения и один ещё более неловкий День благодарения). И уж тем более Хаус никогда не заявлялся к нему в отель. Он даже не должен был знать адрес.       — Я оскорблён, — Хаус прикладывает руку к сердцу, затем снимает очки и засовывает их одной дужкой в нагрудный карман. — Так ты собираешься впустить меня или оставишь калеку мёрзнуть на пороге?       Это звучит как заманчивая идея, учитывая, что ему завтра на работу и он спал меньше шести часов за последние двое суток. Но Хаус не уйдёт, пока не получит то, за чем пришёл (чем бы оно ни было), а его ноги действительно замёрзли, поэтому Уилсон только качает головой и молча отходит в сторону. Хаус переступает порог, спотыкаясь и едва не выронив трость, заставляя Уилсона вздохнуть и подставить ему плечо. Он понимает, что это было ошибкой, когда Хаус даже не пытается удержать равновесие, наваливаясь на него со всей грацией и весом мешка с картошкой. Его ботинки оставляют на светлом гостиничном ковре грязные разводы талого снега. Прижатый к стене, с чужой тростью упирающейся в рёбра, Уилсон всё ещё смотрит на них, думая «слава богу здесь есть клининг и мне не нужно убираться самому», когда Хаус целует его — сплошные язык и зубы, дыхание пахнет виски и викодином.       Уилсон позволяет этому длиться одно бесконечно долгое мгновение, остро ощущая сквозь футболку прижимающееся к нему холодное тело, а затем отталкивает его. Несколько секунд они смотрят друг на друга в напряжённой тишине, затем Хаус вытирает рот тыльной стороной ладони и криво усмехается:       — Ты готов сделать ради меня практически что угодно: солгать полиции, сесть в тюрьму, но не это?       Он не спрашивает, откуда Хаус узнал об их с Триттером разговоре. Часть его даже не удивляется, как будто Хаус сидел вместе с ними в той машине — невидимая тень, вечное третье присутствие в его разговорах, его браках, его жизни.       — Разве трах из жалости не твоя специальность, Джимми? — И в этом весь Хаус: рефлекс «бей или беги», отточенный до совершенства. Он не может бежать, поэтому он бьёт. — Или я не достаточно облажался по твоим стандартам? Возможно, мне стоит подхватить рак.       Уилсону хочется ударить его. Убийство второй степени всё ещё кажется хорошим вариантом. Возможно, его даже оправдают. Вместо этого он тянется и наконец захлопывает дверь в коридор, гадая, как много его соседей стали свидетелями этой сцены.       — Возможно, тебе следует подхватить совесть, — устало парирует он.       — Не думал, что ты планируешь подать в отставку, — огрызается Хаус, и под налётом язвительности в его голосе Уилсон слышит страх, который заставляет что-то в его груди сжаться.       — Нет, не планирую, — говорит он, смотря в чужие покрасневшие в глаза. Его собственные, вероятно, выглядят не лучше. — Я никуда не собираюсь.       Хаус первым отводит взгляд. Его плечи опускаются, и Уилсон не может точно сказать облегчение это или поражение. Хаус сглатывает, облизывает губы, рот приоткрывается, и Уилсон знает — вот-вот последует извинение.       — Не надо, — обрывает он. Возможно, слишком резко, потому что Хаус вздрагивает, словно он в самом деле ударил его. Уилсон повторяет, уже мягче: — Не надо.       Не за это.       После этого они больше ничего не говорят. Уилсон молча помогает Хаусу избавиться от верхней одежды и обуви, а потом слушает, как всемирно известного диагноста выворачивает наизнанку в его ванной. Уилсон гадает, что это говорит о его жизни в последнее время, если всё, что он чувствует по этому поводу — смутное облегчение: по крайней мере ни один из них не в тюрьме.       Полчаса спустя, уложив отрубившегося Хауса в свою постель со стаканом воды и двумя таблетками парацетамола на утро, стоя босыми ногами на грязном ковре, Уилсон думает: Хаус ошибается. Дело не в том, что он не может переспать с ним. (В послужном списке их отношений это даже не войдёт в топ-10 безумных поступков). И даже не в том, что он не хочет этого. (Какая-то часть его думала об этом с того самого первого дня в Новом Орлеане). Дело в том, что Хаус никогда не умел отпускать: ни ситуации, ни людей. Он давит, и давит, и давит, пока они не сломаются. И он не прощает. Ни других, ни себя. (Он не думает о фигуре Хауса, распростертой на полу в луже собственной рвоты. Не думает о другом номере отеля и тихом «может, я не хочу проверять, как далеко могу зайти». Не думает о Хаусе, сжимающем красный галстук: «Я не имел права винить тебя»). Секс, говорит себе Уилсон, просто станет для мазохистского ублюдка очередным актом саморазрушения, и в конечном итоге они либо убьют друг друга, либо проживут в самых функциональных дисфункциональных отношениях в их жизни до конца своих дней. И он даже не знает, какой вариант пугает его больше.       Уилсон выключает лампу и пытается устроиться поудобнее в единственном кресле своего номера за 79 баксов за ночь (ему повезёт, если утром он сможет повернуть шею), пока его лучший друг храпит и пускает слюни на его подушку. Через несколько недель реабилитация Хауса официально закончится и всё вернётся к тому, как было раньше — ante bellum. Они вернутся к пиву, просмотру «Грузовиков-монстров» на потёртом диване, украденным обедам и дурацким розыгрышам. Уилсон не врал, когда говорил, что работа и эта безумная дружба — всё, что у него есть. И пока он может поддерживать их личный статус-кво, этого достаточно. Этого должно быть достаточно.       Даже если тихий голос в его голове, звучащий подозрительно как Хаус, говорит, что статус-кво — просто другой синоним трусости.