Полюбить...

      Стрелки на круглых настенных часах неумолимо ползут к отметке двенадцать; несчастное телефонное устройство под рукой разрывается от Юркиных звонков, и, значит, пора бы уже собираться домой. Только вот не собирается все никак — словно бы неугомонное, текучее, точно вода, время переплавилось для неё в твердое состояние и безнадёжно застыло в одной точке. И точка эта затерялась где-то в бесконечности высотных московских новостроек; в уюте шёлковых, разгоряченных, простыней; в дразнящем изяществе маленькой, межключичной ямочки. А ямочка эта — тот самый исток, открывающий столь соблазнительный маршрут по нежной белой коже к сакральной ложбинке меж двух завораживающих вершин, которых так жаждет достичь ловкий пальчик. Жаждет снова и снова, выводя все более причудливые и красивые узоры, заметные глазу лишь влюбленному.       — Не надоело?       Лина только плотоядно усмехается, проворно заводя руку за спину северной ведьмы, чтобы, затем, по-хозяйски притянув её к себе, поймать взгляд искрящихся, озорных, по-лисьему хитрых, глаз.       — Не-а, — проворные губы, было, касаются других в предвкушении очередной головокружительной завязки, но ловкий палец Изосимовой, неожиданным препятствием вставший между, не даёт пожару разгореться.       Лина обиженно отстраняется, тем не менее поспешно находя приют на мягком уютном плече, готовясь смиренно выслушать то, что говорилось уже тысячу раз.       — Не надоело тебе бегать, как неприкаянной, от меня к своему бородатому? Выбор — это, конечно, жертвы, но в жизни без них не бывает. Из постели в постель скакать, все равно, что двум богам кланяться. Нехорошо это, — грудной, вкрадчивый голос звучит сегодня сухо, подавленно, и медиум чувствует, что тонкая ниточка, все это время державшая их друг у друга, грозит оборваться в любую секунду.       — Ну, Ангелиииночка, — Джебисашвили отчаянно вцепляется в руку ведьмы, словно бы всерьёз опасаясь, что она может исчезнуть прямо в данный момент. — Ну, ты же знаешь, что у меня «Битва», знаешь, как мне сейчас нелегко, — скороговоркой тараторит девушка, судорожно поглаживая свободной рукой уже захваченное в плен предплечье Изосимовой. — Я не смогу без тебя…       Невесело усмехнувшись, Ангелина поворачивает голову в её сторону. На красивом, неизменно трогательном и нежном личике так трагически и ожидаемо застывает гримаса боли и сострадания.       — Рыбонька моя, ну тяжело тебе, я понимаю. А я что сделать могу? Пожалеть, сопли вытереть — это ж ради Бога. Но спать из жалости — такое себе, правда? — тёплые, ласкающие искорки в глазах в одночасье вымывает лед колкой, ехидной насмешки. Лина вдруг ощущает, как её тело пронзает ебучий, до боли знакомый, холод — точно бы на очередном испытании со смертельным исходом. Только вот здесь все были живы.       Пока живы.       Джебисашвили очень хочет в это верить. Всё же она находит в себе силы отстраниться от ставшей вдруг такой чужой и колючей ведьмы, невеселой, короткой усмешкой, попытавшись убедить себя и Изосимову в том, что все хорошо, как и прежде.       — Ты серьёзно сейчас?..       Женщина, уже давно принявшая положение «сидя» и поджавшая под себя колени, не подаёт никакой реакции. Лина не решается оказаться напротив. Ибо знает уже, чувствует мурашками по спине, что увидит в этих зелёных, пугающих омутах. Боль. Усталость. И бесконечную, не поддающуюся прощению, обиду, которую, по сути, причинила сама — и продолжает причинять все эти месяцы.       Грядёт час расплаты. И этот час настаёт. Он уже виднеется, идёт впереди всяких слов — искорками яркого, уже не согревающего, а выжигающего душу пламени в печальном взгляде ведьмы, который медиум все же находит мужество принять.       — Выбирай, милая, выбирай, — горько и обреченно кивает колдовка, а девушка понимает, что, кажется, это все.       К о н е ц.       К глазам приливают проклятые едкие капли, но медиум не даёт им воли вырваться наружу. Нельзя показывать себя слабой, нельзя, особенно сейчас. Нужно просто натянуть на себя эти нелепые тряпки, упорно делая видит, что руки вовсе не трясутся. Каким-то непостижимым образом заказать этими самыми руками такси, которое, мать его, приедет аж через целых 6 минут. Найти в себе силы не искушать себя в эту ебаную маленькую вечность и все-таки направиться к двери, совсем не ожидая шагов позади. Все-таки к своему ужасу и надежде услышать их у порога и пролепетать что-то типа «прощай» или «до встречи».       Просто открыть эту чертову дверь и закрыть — уже с обратной стороны.       Просто… уйти. Просто… не вернуться, не вернуться сейчас, чтобы не вернуться уже никогда…       Чтобы, уже после, всю дорогу прорыдать в такси, вновь и вновь укоряя в себя в неоправданной слабости.       А вот ни хуя! Она сильная. Ей не нужна жалость! Ничья. А тем более — её.       Ей нужна только любовь. Но она сможет прожить и без неё. Сможет выжить. Сможет победить — какие бы сложные испытания вновь и вновь не подкидывала ей судьба и эта гребаная «Битва Сильнейших»… ***       — Лин, Лин, ну все, успокойся, — такой красивый и всегда внушавший девушке веру в лучшее голос Олега сейчас звучит безлико, глухо, будто бы из-под толщи воды. Заботливые руки, мягко гладящие спину, так чуждо и непривычно не приводят в чувство, напротив, погружая ещё глубже в бездну отчаяния и боли. — Впереди консилиум, нужно собраться. Выкинь уже из головы мысли о ней…       Слова производят на Джебисашвили действие ушата холодной воды, невзначай обрушившегося на голову. Резко отстранив Шепса от себя, Лина, наконец, имеет счастье вернуться в реальность маленького гостиничного номера и пронзительных глаз друга, полных искренней мольбы и сострадания.       — Не нужна тебе ее жалость, слышишь? Было же время в 23 сезоне, когда ты блестяще справлялась без этого! Неужели ты готова признаться в том, что ничего не стоишь без неё?       Мотивация Шепса отчего-то не действует, или же действует не так, как ожидалось. Лине совсем не хочется сломя голову бежать на испытание, Лине хочется въебать ему хорошую пощёчину, наорать, выгнать из временного жилища вон. Но в данный момент она не может и этого. Слишком мало осталось сил. Слишком мало аргументов для того, чтобы убедить себя в том, что ее младший коллега, блять, абсолютно прав!       Ведь он действительно прав. Было время. И медиум очень хорошо помнит эти страшные дни. Словно бы вчера она помнит, как собирала себя по кусочками после первых кругов Ада, именуемых такими тяжёлыми и непонятными испытаниями «Битвы экстрасенсов». Помнит, она прекрасно, блять, помнит, как хотела свалить на хуй после первых двух конвертов, понимая, что просто мертва внутри. Как неожиданно нежный, заботливый взгляд и тёплые мягкие руки, так трепетно и естественно обнявшие после очередного готзала, буквально вернули её к жизни и «Битве». Наполнили силой. Исцелили. Сберегли. Заставили поверить в то, что Лина справится…       И ведь она справлялась, справлялась превосходно, уже после отогреваемая от холода чужой беды теми самыми руками и горячими, чувственными губами, точно губка впитывающими в себя всю боль и обращающими её в блаженство. В Поднебесье. В Рай. И этот Рай стоил всех этих страданий — стоил того, чтобы эта «Битва» и эти невероятные ночи не заканчивались никогда. Только вот, к сожалению, конец имеет все на свете — и, со слезами на глазах выслушав притворно-радостные поздравления с почетным третьим местом, Ангелина уехала в свой суровый северный город, заставив Джебисашвили от души возненавидеть любимую Москву. Эта ненависть увеличилась во сто, в тысячи крат — когда, оказавшись в ещё не позабытых стенах старинного особняка, девушка не увидела среди коллег уже по новому эзотерическому проекту столь милого сердцу лика…       Ещё в марте, давая уверенное согласие на участие в «Битве сильнейших», Лина понимала, что, скорее всего, этот путь ей предстоит пройти в одиночку. Понимала, что это, в общем-то, и к лучшему — слишком уж глупо ворошить это яркое, чудесное, но такое сумасбродное прошлое сейчас, имея любимого мужчину и беззаботную, вполне счастливую жизнь…       Да ни хуя это все не счастье! Нет его ни в Юрке, ни в «Битве», ни в красивой картинке успеха, от которой тянет блевать! И Джебисашвили задыхалась, ненавидела все это отчаяннее и сильней — с каждой новой минутой пребывания среди этих чужих, непонятных и совершенно мерзких в своей непохожести на неё людей…       Первое испытание становилось все ближе, а сил на его прохождение — все меньше и меньше, когда в ее серые будни, состоящие из съёмок и жалоб на отсутствии «матушки», вдруг ворвалось такое внезапное и шальное, как приглашение в пропасть, послание:       «Родная, я в Москве.»       Дальше было все: и тайные волнительные встречи в одном из маленьких уютных кофеин столицы, и жаркие, доводящие до дрожи и срывающие крышу ночи в нежных любимых объятиях, и, конечно же, испытания, пройденные на пять с плюсом! Все, за исключением сегодняшнего — на котором с ней не было её негасимой, всеобъемлющей любви, будто бы ставшей личным Лининым талисманом…       Талисманом, который она умудрилась так бездарно и безвозвратно проебать…       Ну и хуй бы с ним! Проживёт она как-нибудь эту «Битву» и эту жизнь и без этой вредной своенравной, пусть и ставшей такой необходимой ведьмы. В конце концов, все испытания пройдены, проект подходит к концу, а значит, потом будет легче. Там уж точно можно будет с чистым сердцем вернуться к привычному, разбавленному пустыми весёлыми хлопотами быту, все реже и реже вспоминая о той, без которой когда-то невозможным казалось и дышать…       Да! Все непременно будет так.       Скоро. Совсем скоро.       Нужно просто немного подождать… ***       — Ты чего грустная такая? Разве не рада тому, что мы ещё «побьемся»? — удивлённо спрашивает Олег, когда команда «Мотор» завершает съёмку очередного готического зала, на которой всеми любимый и неугомонный Башаров сообщил участникам «радостную» новость. Шоу должно продолжаться, блять! Рейтинги у них, видите ли, зашкаливают! Вот-вот, казалось бы, отстрелялась, отстрадала — только-только начала приходить в себя от тяжелейших, отнявших у неё столько сил и нервов испытаний, и вот, пожалуйста! Дорогие экстрасенсы, дорога зовет! И похуй, что Лина загнется на очередном испытании в какой-нибудь Тьмутаракани! Так будет даже лучше — для жаждущих чернухи редакторов и… наверное, для неё самой, как бы дико это не звучало.       Слишком тяжело приходилось ей в последнее время. Слишком сложно было просыпаться утром и встречать новые дни. Дни, которые отныне не радовали солнцем и надеждой на то, что она сможет вновь вернуть Ангелину, так нелепо и малодушно потеряв её во второй раз…       И сейчас она отказалась от неё сама — вполне справедливо рассудив, что красавец-инженер будет гораздо надёжнее и презентабельнее в глазах общества, нежели своенравная, переменчивая, как северный ветер, ведьма… И этот выбор, был, наверное, правильным, только вот объясни это упрямому, так больно бьющемуся о грудную клетку, сердцу! Не объяснить даже Олегу, который вновь смотрит на неё, как прохожий на бездомного котёнка, готовясь толкать уже набившую оскомину, речь.       — Лин, да прекрати ты уже! — тихо произносит он, оказавшись с ней где-то в углу гримерки. — Последнее испытание ты пройдёшь, «Битва» закончится рано или поздно. Начнётся новая «битва», уже твоя лично. Прими уже, наконец, свой выбор и научись с ним жить. Или измени его! Пора уже что-то делать, слышишь? Это не может длится вечно!       Олег ещё что-то долго и упорно говорит. Но Лина его не слушает. Не слышит. Но совершенно неожиданно для самой себя понимает.       Он опять, блять, прав.       Это не может длиться вечно! Её испытания и ее «битва» должны закончиться!       И они закончатся. В эту самую минуту. В этот самый миг.       Когда она осознает, с каким выбором хочет учиться жить.       Когда положит на алтарь Судьбы ту самую, наименьшую из всех возможных жертву.       Когда примет это отчаянное, неожиданное для себя самой, но самое правильное решение.       В пользу безумия. В пользу счастья. В пользу себя.       В пользу неё.       Поспешно переодевшись и попрощавшись с коллегами, Лина вызывает такси, так просто и уверенно указав в строке «куда» такой непривычный и такой щемящий в сердце адрес…       Адрес, по которому, она знала точно, находится та, которая по всем планам и канонам должна находится в Питере.       Только Питер подождёт.       А её, несомненно, уже ждёт Ангелина.       Не сразу, но все же, женщина открывает дверь, взирая на незваную гостью с недоверием и едва заметными счастливыми искорками, затаившимися где-то на глубине хищной, дурманящей зелени.       — Привет, — едва ли слышно произносит Лина, ощущая, как накопленная за время поездки уверенность испаряется, сдувается, точно ебаный воздушный шарик.       — Чего пришла-то? — ядовито усмехается ведьма, недружелюбно скрестив руки на груди. Щурится, а глаза и впрямь становятся кошачьими — играют, играют с беззащитной добычей, вот-вот сожрут. Была — и нет Лины. А Лины, впрочем, и так уже нет — не стало её, былой, беззаботной, бесстрашной до потери рассудка, как только эта гребаная колдовка взглядом коснулась тогда, на «поляне», душу её забрав к себе, точно Райдос в свою книгу проклятую…       Только эту книгу пора уже заканчивать. Или начинать читать заново с самой первой страницы?       Да. Нужно начинать. Но Джебисашвили все никак не может — вместо уверенных, так необходимых сейчас звуков, из груди рвутся жалкие, порядком подзаебавшие всех и её саму отчаянные, беспомощные всхлипы.       — Пожалеть тебя, все же? — насмешку в тягучем, чарующем голосе так неожиданно и просто вытесняют усталые, ласковые нотки.       — Полюбить, — хлюпает носом девушка, будто тысячу лет назад и буквально вчера, наконец утопая в уюте родных, незаменимых объятий, так отчаянно и просто напоминающих тепло родного дома.       Дома, в котором совершенно невыносимо быть просто залетной гостьей.       Дома, в котором Лина остаётся уже навсегда…