О вопросах доверия

      С резким появлением Кавеха что-то однозначно пошло не так. Аль-Хайтам вновь и вновь прохаживается по коридору собственного дома, подмечая незначительные, но такие больные глазу изменения в интерьере убранства — книги, стопкой сложенные на витиеватой тумбе, стоят немного левее и выше центра (возмутительно!); картина с изображением пейзажа Ли Юэ как будто бы стала выше и чуть-чуть накоренилась в бок; а на каждом окне теперь стоит по глупому пестрому цветку, от пыльцы которых хочется безостановчно чихать — благо еще животину какую не прихватил с собой; этого бы Аль-Хайтам точно не стерпел, но ни капли бы не удивился. Он тихо вздыхает и проходит в гостиную, потуже натягивая наушники.       У Кавеха трясутся руки, он водит карандашами по холсту, проводя бессчетное количество линий-наброска, чтобы впоследствии выбрать лучшую, ту самую, от которой пойдет запутанная паутина прочих, коим суждено стать очередным шедевром молодого гения. Хайтаму нравится следить за его работой, хоть он никогда в этом не признается; он будет смотреть украдкой, на мгновенье вскидывая голову, спрятанную за очередной архивной книгой, или коситься уже глубокой ночью, когда сам Кавех уже еле держится ровно, но пальцы с пропитанными грифелем ногтями воспроизводят штрихи с точностью копировальной машины, натренированной годами обучения.       От него пахнет древесиной и неприлично дорогим парфюмом, который он приобрел в Ли Юэ у самой Ин Эр, а потом кичился этим на каждом шагу. Хайтам предпочитал не говорить, что в день после, у Кавеха не хватило денег, чтобы оплатить свой собственный обед, и он очень долго неловко сидел в таверне под пристальным взглядом владельца, накручивая волосы на палец от невроза и считал трещины на красных досках. При едином упоминании, молодой архитектор вспыхивал, и его лицо приобретало такую смешную физиономию, что Хайтам еле сдерживался, чтобы не сделать так вновь, ему на зло. Но это ведь ребячество, поэтому прикусывал язык — в принципе, и сам Кавех отлично справлялся с тем, чтобы вгонять себя в краску.       А потом, к этим ароматам прибавился еле уловимый, но смутно знакомый запах мяты с чем-то цитрусовым — в тот вечер Хайтам непозволительно долго для своего интеллекта «выше среднего», как он сам называл его снисходительно, размышлял, нажрался ли его сожитель травы от голода или это очередное новомодное развлечение, которым его научили старые академские знакомые. Однако ответ нашел сам себя, когда после утренней тренировки, Аль-Хайтам стоял под струей воды и вдохнул свой собственный шампунь.       Кавех постепенно вростал в интерьер дома так плотно, что отцепить его и выкинуть прочь становилось чем-то не просто невозможным, а нереальным, будто вместе с этим поломается сама вселенная, схлопнется и засосет их обоих в непроглядную бездну, изжует и расщеплет на миллиарды Хайтамчиков и Кавехов, которые разбредутся по темноте и потухнут поодиночке, подобно церковным свечкам. Мужчина любил тишину и ненавидел беспокойный шум, вызванный необоснованной суетливостью и экспрессией, и также сильно ненавидел шорохи, которые издавал Кавех посреди ночи, скрежетая циркулем, металлическими транспортирами, кнопками и еще бог знает чем. Хайтам вслушивается в ритмичные постукивания, сверля глазами расписной потолок комнаты, а потом хмурится и затыкает уши. В такие моменты хотелось, чтобы тот просто исчез из его дома вместе со своими нескончаемыми проектами и таким абсурдным желанием осчастливить каждого встречного. О, этот альтруизм. Эта святая вера в собственные идеалы, которая раз за разом давала поводы в себе усомниться, но раз за разом Кавех не оглядываясь бросался на помощь первому нуждающемуся, жертвовал последние деньги на несуществующие приюты для котов и детское протезирование, которое перестало быть актуальным лет так пять назад, когда технологии в Академии достигли своего пика. Для него не могло быть иначе, и на языке вертится назвать его приторно хорошим. Настолько приторно, что аж блевать тянет.       Аль-Хайтам подходит сбоку, останавливается чуть ли не посреди чужих чертежей и недовольно шлепает босой ногой, а Кавех даже носом не ведет, утыкается моськой в бумагу еще сильнее, чуть ли не укрывается ей, а у самого глаза красные, будто скурил пачку лесных грибов. И хочется треснуть его хорошенько, чтоб искры полетели, но тут даже это не поможет.       Хайтам присаживается рядом на холодный пол (а ночи в Сумеру ох какие морозные; это днём растечешься на палящем солнце, как стухшее желе, а ночью врастешь обратно, как миленький, и пальцы поджимаются на ногах), облокачивается на боковину бархатного дивана и прикрывает глаза, стараясь ввести себя в транс мыслей, отрефлексировать, вспомнить, перебрать. У него в голове система данных, выстроенная по образу и подобию библиотеки — жанр, автор, книга — и ни к чему было этот вечный порядок менять. Данные сменяют данные, мозг главного секретаря быстрее, чем любая машина, кроме Акаши, пожалуй, но иногда разум перестает быть подконтрольным и сам секретарь не поспевает за ним. В такие моменты Хайтам думает о Кавехе, как о старом друге. И это было странно. Хайтам ненавидит слово «странно», в нем нет конкретики, оно расплывается на языке, оно не дает характеристики, ни «хороший», ни «плохой», просто «не такой». А не такой, это какой? Не такой, как кто? Как другие? Но каждый человек не такой, как остальные, и одновременно до неприличия похожий. Вот уж действительно странно. Воспоминания о совместном обучении неприятно кололи как что-то упущенное и что-то такое далекое, до чего он вновь никогда не дойдет — хотя вот, подними руку и коснись небрежно распущенных волос, заройся в них, они всё такие же, просто пахнут теперь еще и апельсином. Но Хайтам никогда не называл себя экспертом в сфере чувств, поэтому, понимая, что упускает нить, даже не пытался дать название тому, что сидело в груди, под ребрами. Он никогда не отрицал значимость эмоций в человеческом быту, не ставил себя выше этого, но видел, как сильно отличался от прочих своей «холодностью», хотя на деле это называется низкий эмоциональный интеллект (нужно же как-то уравновешивать), но поправлять невежд уже надоело. Пусть так — этот расклад вполне устраивал. Это было практично.       А у Кавеха все-таки мягкие волосы с ошметками древесной стружки и удивленно-уставший взгляд, в котором мелькает ироничная нотка, и он улыбается самыми краями губ.       Кавех любит во всем видеть прекрасное. Именно любит. Даже в самом уродливом человеке, от которого прохожих дрожь берет, он углядит яркость, посмотрит и скажет: каков типаж! Аль-Хайтам видит в этом притворство, но лишь оттого, что не чувствует того же сам. Аль-Хайтам не пользуется этим конструктом как таковым, ему не нужно было понимать красоту. Красота отвлекает, создает ложь и недомолвки, правит недалекими и приземленными людьми, следующими за ней, подобно цепным собакам за брошенной костью, не видя дальше глянцевой обложки. И в чем-то Кавех был прав: эстетика это весомая сила, с которой нужно считаться. Но не подчинять ей весь свой уклад. Он уважал искусство, но был далек от него также, как далекая Инадзума от Сумеру. И в те моменты особо разгоряченных дискуссий, Хайтам получал в свой адрес едкий комментарий: «На кой чёрт ты тогда прихорашиваешься?! Тебе не хочется быть грязным уродцем?». — Это подмена понятий. Я не делаю свыше того, что необходимо, чтобы приводить свой внешний вид в порядок. — О, однако ты всегда гладковыбрит и подстрижен. Будь тебе все равно, ты носил бы балахоны, как прочие, и не тратил бы по часу в уборной. — Я и не трачу час в уборной. Мои слова о неважности эстетической составляющей относятся к тому, когда это желание преобладает над рациональностью. Я рад, что ты не строишь дома в форме золотого сечения, которые бы развалились после первой бури. — Мои бы не развалились. Принцип золотого сечения так или иначе используется при проектировании постоянно, если ты не знал. Это не просто завитушка, это численный код. И это даже не человеческое изобретение, а природное. Даже если я захочу сделать строение в форме панциря улитки, оно будет крепким. Однако сомневаюсь, что кто-то захотел бы жить в таком. — Хайтам усмехается. — Что? Черт, ты опять меня провоцируешь! Конечно же, ты это знал.       Людям с Кавехом просто, он открыт как книга, загляни и увидишь десятки забавных историй и светлую, слегка уставшую, вечную улыбку. Людям нравится Кавех, он живой и аккуратный, в нём кипит энергия, сбивается в горсти и транслируется окружающим. Хайтаму тоже нравится Кавех, но не так и не здесь. У него мешки под глазами и въевшиеся синяки еще со времен строительства Алькасар-сарая, и голос по утрам охрипший. Аль-Хайтам вглядывается, пока Кавех не видит, и у того лицо мученика из древних писаний.       «Боль неизбежна. А вот страдать — это выбор», — и при этих его словах, Кавех поднимает нечитаемый взгляд, хмурится и даже не спорит. Только поджимает губы и усмехается, и что-то в этом жесте кажется таким близким и трепетным, что Хайтам на секунду теряется, будто он только что увидел что-то слишком личное.       Аль-Хайтам не любил наблюдать чужие переживания, это напрягало и выводило из состояния равновесия, поэтому он никогда не позволял никому раскрываться перед собой, держал четкие границы, да такие, что никому и не пришло бы в голову. Он относится скептически к ментальной боли как к таковой, потому что верует в торжество разума и в то, что сознание подчиняемо, а следственно и боль. И он хочет научить этому Кавеха, на что тот смеется и отмахивается: : «Чтобы стать социопатом вроде тебя? Я хочу оставить свою эмпатию при себе, изволь». Хайтам жмет плечами и перелистывает страницу.       Кавех засыпает. Медленно, опуская косматую голову всё ближе к исчерканному вдоль листу, он начинает нашептывать что-то под нос, чуть ли не мурлычет, и, опустившись полностью, сворачивается, как улитка в своем жилище, только карандаш из руки не выпускает. Хайтам смотрит на это зрелище, не мигая. Подобного становится непозволительно много. Кавех засыпает под утро, на полу, днем, приложившись головой об обеденный стол, вечером, в ванной (и тогда пришлось долго стучать по двери, чтобы тот наконец забарахтался, как выдра, и пробормотал что-то по типу: «да сейчас, прекрати греметь!»), а еще на чужих коленях. И Хайтаму очень хочется приложиться головой о колонну, когда он осознает, что, вторя чужим словам, он действительно мало что смыслит в искусстве межличностных отношений на практике. Не как пишут в книжках и идиотских пособиях по психологии, а как действительно надо, поэтому секретарь просто замирает и не шевелится следующие несколько часов, занимая себя чтением каких-то совершенно бездарных статеек, написанных третьекурсниками, в Акаше. А Кавех продирает глаза как ни в чем ни бывало, нелепо извиняется и смотрит как-то пристально, сильно дольше обычного, и несколько следующих дней даже не действует на нервы. Ходит по дому еле слышно, словно призрак, не гремит посудой и даже стирает носки.       Аль-Хайтам не причисляет себя к гениям или, того хуже, избранным. Развитый индивидуализм делает его отрешенным от всех социальных связей, и по первому впечатлению, он был уверен, что выглядит как законченный эгоист, помешанный на поиске истины, что впрочем не сильно отличается от правды. Он обтесан о жизненный опыт, как камень в течении быстроходной реки, он адаптируется под мир, а мир под него. Но иногда, в вечно работающем механизме поселялось сомнение, поселялся страх и неуверенность — и почему-то каждый раз, будто чувствовал, Кавех оказывался рядом, сам того не подозревая. Трещал о каких-то бездумных вещах, в которые секретарь даже не вслушивался, а потом поднимал голову и спрашивал такое непривычное: «Все в порядке? Выглядишь дерьмово.» И Хайтам не считывал в его словах желания задеть и подколоть и просто коротко кивал, погружаясь вновь в кладезь собственной головы.       Существует теория, что человек может заблудиться в собственном сознании, заплутать в мыслях и навсегда там застрять. Это было любопытно. Проводя медитацию за медитацией, Аль-Хайтам понимает, почему простым смертным противопоказано находиться долгое время в компании самих себя — мозг удивительный ресурс, который так бездумно идет в расход и такой могущественный. А от синхронизации с Акашей голова начинает гудеть, как проклятая, нейроны носятся туда сюда, несколько мыслей трансформируются в осязаемые слова, но основная масса продолжают метаться, успевая усвоиться, но перегружая разум на все 200%. И впервые за неприлично долгое время в теле поселяется паника, сознание бьется о рамки, которое само и возвело, перед глазами мелькает детство, родители и… И ему кажется, что он нереален и что все вокруг нереально.       В тот день он распахнул глаза и увидел все тот же привычный расписной потолок, но вместе с ним странное ощущение чего-то живого рядом. По правую сторону лежал Кавех, быстро дышал, и глаза под веками бегали. Почему-то стало спокойно, хотя собственный пульс по ощущениям был за сто сорок. Хайтам стал видеть подобные сны, которые принимались всеми органами чувств за правду, непозволительно часто и предпочитал свести часы подобного отдыха к минимуму, нежели вестись на физиологические заскоки организма, но кошмары не исчезали, лишь становились короче и ярче. Проснувшись утром, Хайтам задал лишь единый вопрос: «зачем?», на что сосед лишь пожал плечами «Ты плакал».       Они предпочитали не говорить об этом.       Аль-Хайтаму с Кавехом тяжело. Тяжелее, чем с прочими. Он не держится за людей из принципа, люди временны, одни сменяют других, это привычный круговорот жизни, но Кавех это нечто другое. Аль-Хайтам прекрасно читает этих самых людей, лучше, чем по их мнению способен «эксцентричный, социально неадаптированный» секретарь, и смотреть на Кавеха оттого бывает невыносимо. У таверны, когда тот безбожно пропил все жалкие остатки, что у него были, Хайтам видит не того пылкого юношу, о котором он слышал от знакомых за время их ссоры, а потерявшегося, отчаянного мужчину с грязной рубашкой и заплывшими глазами. И Аль-Хайтам мысленно подивился тогда, почему никто не увидел? Нет, здесь было не это. Обыватели наблюдательны, особенно когда дело касается восходящих знаменитостей, но также и поголовно равнодушны. И Аль-Хайтам видит эти косые взгляды, направленные на светлую макушку, и в нем всего на мгновенье просыпается гнев. Будто гиены, готовые в любой момент разразиться мерзким смехом, они ждали, пока архитектор окончательно сорвется в пропасть и запачкает лицо в грязи. Появляется совершенно иррациональное желание закрыть собой и спрятать, ведь Кавех далеко не дурак, чтобы не понимать очевидного. Он точно знает, сколько сплетен водится у него за спиной, сколько костей ему уже перемыли из зависти или простого любопытства. У него написано это в глазах. Он не хочет быть жалким. «Тебе удалось воплотить в жизнь свои идеалы?», — спрашивает Аль-Хайтам, ступая рядом по мощенному помосту близ здания, и смотрит четко в глаза. Кавех не отвечает, застывая с приоткрытым ртом и рукой, оттягивающей ворот рубашки, а потом вздыхает и усмехается. Хайтам лишь кивает и идет по направлению к своему дому, безмолвно жестом призывая следовать за ним. Тогда они говорили слишком много, чтобы на следующий день проснуться, как будто ничего не было, но именно так они и поступают. Кавех теперь постоянно ворчит о неумении хозяина вести быт, а тот в отместку бьет по больным, не до конца зажившим местам, но не слишком сильно, прекрасно зная эту тонкую грань. И это становится привычным.       Иногда Кавех забывается, сидя на диване и опуская руку в чужие волосы, а потом, замечая этот невинный жест, отдергивается как от огня, и Аль-Хайтам лишь тихонько посмеивается, поправляя собственный пробор. Линия того, что «правильно» затерялась давным давно, поэтому они оба иногда позволяли друг другу что-то вне «сожительской» черты. Кавех ходит нахохлившийся, как курица-наседка, разглагольствуя о полной неосведомленности сотрудников строительной компании, чуть ли не волосы на себе рвет, кружится на месте, постоянно с кем-то связывается по терминалу и задает Аль-Хайтаму миллиарды риторических вопросов. — Они думают, что я буду экономить на гребаном покрытии! На покрытии! Чтобы потом заявиться ко мне спустя два года с претензией: «А почему мой хламовник облез?». — Аль-Хайтам еле заметно улыбается. — Видишь! Даже тебе смешно. Эти идиоты думают, если заключили контракт с дерьмовыми поставщиками, то теперь я должен за это отдуваться и использовать брак. Завтра на собрании я им устрою. И пальцем не пошевелю, пока хотя бы сталь цельную не предоставят. Это же абсурд, за кого они меня вообще держат?       И заканчивая монолог, с размаху плюхается на диван рядом и клюет носом чужое острое плечо. Хайтам не возражает и даже взгляда не поднимает.       Для него прикосновения это лишнее. Только при стычках с пустынниками или другой недружелюбной человеческой составляющей, он входит в физический контакт с некоторой охотой. В повседневности же это неуместно. Он задерживается поодаль во время час-пика в академии, когда нескончаемый студенческий и преподавательский поток проносится по коридорам и в главном зале, спеша покинуть рабочее место, и только потом идет следом. В местах меньше развитых нежели Сумеру, близ пустыни, приходится расталкивать особо несговорчивых широкими плечами, но от каждого нежеланного касания в голове проносится раздражение и почти что отвращение. Чужое тепло кажется отталкивающим и противным, хочется запереться в собственной голове и подождать, пока тело на автопилоте преодолеет эту живую стену. Он позволяет касаться себя лишь на ладонях, когда случается заключать сделки и жать собеседникам руки; объятий особо радостных жителей, спешивших поблагодарить его за участие в спасении города, избегает кивками и легкими полуулыбками, и Кавеха держал на расстоянии еще в юности. Хотя Кавех и сам не лип к нему репейником, он быстро считал чужое нежелание и касался лишь в самых экстренных ситуациях. И Аль-Хайтам мысленно благодарил его за это; за то, что статус «друзей» не заставляет его меланхолично прыгать в чужие объятия или чувствовать вечные надоедливые «дружеские» тычки, которые наблюдал у прочих студентов.       Но сейчас становилось не так. Кавех теплый, но не отталкивающий, его кожа другая, сухая от пустынного ветра, но не приводящая разум в состояние триггера, и касания все еще кажутся нелепыми и ненужными, но Аль-Хайтам позволяет и не хмурится. Лишь инстинктивно напрягает живот, пока чужая голова покоится на плече и продолжает шелестеть что-то о недовольстве местными каналами доставки. И это забавляет. Забавляет анализировать свое собственное поведение и динамику его изменений рядом с этим человеком, что неосознанно перекраивает все, к чему прикасается.       Кавех был его стабилизатором, который не давал погрузиться в глубину собственного выдающегося мозга настолько, чтобы потом не смочь выбраться назад. Он делал столько ненужных движений, постоянно куда-то опаздывал, потому что не дружил с грамотным планированием, бранился на чем свет стоит, и Аль-Хайтам, разглядывая это природное недоразумение размышлял о том, как тот вообще дожил до своих лет. И в то же время Кавех был чутким, настолько чутким, что улавливал даже самые незначительные оттенки настроения безразличия у соседа и реагировал также чутко и почти ненавязчиво, мог легонько толкнуть в бок, хлопнуть по плечу, негромко посмеиваясь, или, того хуже, растрепать аккуратно уложенные волосы, превращая их в птичье гнездо. И это проводило связь с реальностью. И Аль-Хайтам закрывал на все прочее глаза.       Они любят выпивать вместе. Не видеться целый день, а потом усаживаться друг напротив друга за обеденным столом, принося поочереди с работы добротные бутылки, подаренные руководством или клиентами. Кавех думает о своем, смотрит вниз, в бокал с ярко алым спиртным, и свободной рукой отбивает какой-то ритм. В его движениях скованное недовольство и что-то нечитаемое, граничащее с таким далеким для него спокойствием и умиротворением. Аль-Хайтам пьет медленно, по глотку, Кавех же порывом, долго-долго ожидая непонятно чего, а потом опустошая содержимое за один присест. И это становится своеобразным ритуалом, скрепляющим узы доверия все сильнее. Аль-Хайтам не делает первых шагов из принципа, Кавех — оттого, что боится. И алкоголь помогает снять оковы, обнажить душу и взрастить где-то внутри семя еле ощущаемого сомнения, которое со временем трансформируется в громадный груз. И этот груз они несут оба, идя бок о бок, вкладываясь одинаково сильно. И в такие вечера Аль-Хайтам предпочитает не говорить вообще.       У Кавеха потрескавшиеся, суховатые губы, на которых чувствуется запах бальзама с закатником, и рука на затылке, будто он хватается за Аль-Хайтама, как за последнее, что у него осталось; чуть ли не волосы рвет и прикусывает аккуратно-аккуратно и в то же время отчаянно. И секретарь вместе с бездомным архитектором сливаются посередине комнаты, держась друг за друга, не выдавливая и звука наслаждения, потому что Кавеху было до одури стыдно, а Хайтаму ещё более непривычно. Запах вина проникает в носоглотку, смешивается с телесным запахом и мятой, которой пропахла, кажется, уже вся квартира. И Кавех завывает в поцелуй (Аль-Хайтаму не хочется употреблять это слово в обиходе, потому что для него оно звучит слишком пошло, а Кавех был любым, но только не пошлым), а потом отстраняется и начинает полуистерично смеяться, закрывая лицо руками. И Аль-Хайтаму кажется, что он никогда не чувствовал себя влюбленнее, чем сейчас.       «Это всего-лишь гормоны. Твоя любовь описывается наипростейшей химической формулой», — как-то говорит он Кавеху, когда тот долго причитает об одной из наспех прочитанных книжек с трагичной сентиментальной историей. Тогда тот еще распыхтелся, принялся доказывать, что влюбленность гораздо сложнее, чем сочетание фенилэтиламина с серотонином, хотя бы на культурном восприятии в истории человечества, на что секретарь только хмыкает.       И сейчас Аль-Хайтам все ещё знает, как описать это через простецкую таблицу химических элементов, вот только впервые не хочет. И Кавех утыкается ему в шею, опаляя кожу горячим дыханием, закрывая глаза и успокаивая собственное сердцебиение, бубнит что-то о благодарности.