в каморке

Ловят они Юру на выходе из участка, уже с занесенной над порогом ногой. Появляются, как двое из ларца, один с улыбкой бешеного, второй с ласковой, от обоих волосы на шее дыбом. Не мешают, не перекрывают пути к отступлению, просто так смотрят, что Юра сам медленно делает шажок назад. — Чего, Юр, сильно торопишься? — Время — деньги, братцы. — Брось. В нашем отделе полгода как не оплачивают сверхурочные, — Костя зрит в корень, и Юра невольно смеется. — Знаешь старую присказку? Не имей сто рублей, — встревает Федя. — Он и не имеет. — Ну неправда! Неправда. — А вот двух друзей — может иметь, — Костя ухмыляется во весь рот, Федя усмехается чуть тише, и Юра тоже улыбается, просто за компанию. — А что вам от меня надо? — Федь, он думает, что мы корыстные. — Тебя нам надо, — Федя это так ласково говорит, что Юра смеется, просто чтобы не покраснеть, и неловко заправляет прядь за ухо. — Ну всё, теперь я положительно уверен, что вам нужно прятать трупы. — Может, и нужно. Но это потом, — Костя прихватывает его за плечо, крепко, надежно и тепло — прям хочется к нему привалиться. — Пойдем, посидим по-человечески. — Где? — Да в архивах, там сейчас никого и диван удобный, — отвечает Федя (руки в карманах и хитрый взгляд из-под челки, и это опаснее, чем оскалы Грома, потому что Федя шуткует редко, зато сразу так, чтоб на всю жизнь запомнить). У Юры трепещет в животе странное предчувствие. В архиве пыльно, тихо и накурено. Диван здоровенный, кожаный, взрослый мужик может уместиться здесь поспать, если немного подогнет ноги (хотя Федя бы влез и так). Юра занимает середину, раскидывает руки по спинке, закидывает ногу на колено. Федя садится вполоборота рядом, локтем на спинку, подпирает щеку, улыбается в усы. Костя просто запрыгивает на подлокотник, почти ставит грязные подошвы на подушки, но Федя издает предупредительное «а-а-а!», и он закатывает глаза и стряхивает ботинки на пол. Ступни в тонких черных носках кажутся неожиданно изящными — Юра еле отрывает взгляд, — а обстановка — странно интимной. Атмосферу дополняет полумрак, потому что в архиве всего одно окошко под потолком, и стекло в нем желтое от старости и сигаретного дыма. Тусклый свет делает Федю моложе лет на пять, Костю — непривычно мягким. Что освещение делает с ним, Юра не знает, а эти двое не говорят, но он может надеяться, что тени скроют то, как он косится на них в поисках подсказок. — Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались... а у вас тут, ммм, нычки случайно не будет? — Юра заинтересованно озирается. — Юра! Мы серьезные люди, никаких нычек в архивах. — Водка в хранилище улик, в холодильничке. — С пометкой «орудие убийства, осторожно яд», чтоб не выжрали, — Костя улыбается, когда Юра хохочет и хлопает в ладоши, как будто очень доволен собой. — Браво, браво! Я запомню. — Есть покурить, — Федя шарит по карманам, находит почти полную пачку и зажигалку. Костя наклоняется к нему, уперев локти в колени, и Федя вкладывает сигарету ему в губы — ничего странного, но у Юры проваливается к коленям живот и одновременно что-то ноет под ребрами от того, насколько они близки как напарники. Да, работа одиночки под прикрытием была его выбором, и он бы его ни на что не променял, но, черт. Может, он тоже иногда хочет... чего-то такого. Но парни ведь позвали его с собой, и это что-то да значит. Юру это почти успокаивает, а потом Федя спрашивает: будешь? — и Юра кивает, и Федя протягивает ему сигарету. Юра открывает рот, чувствуя себя одновременно птенцом и загипнотизированным кроликом. Чуткие пальцы чуть задевают его губы, Юра автоматически обхватывает фильтр, чтоб не уронить, следом Федя подносит огонек. — Ну? Ты затягивайся, затягивайся, — да, точно. Чтобы затянуться, нужно снова начать дышать, у Юры уходит пара мгновений, чтобы собраться с мыслями и вспомнить, как это делается. Кажется, Костя наблюдает за его заминкой с подозрительным весельем, но, когда Юра поднимает взгляд — смотрит уже на Федю, и улыбается, но как-то так, одними глазами. Федя тоже ловит этот взгляд и подмигивает вдруг, и Юра снова чуть-чуть завидует такому общению без слов. Хотел бы он понимать, о чем они сейчас. Натура такая — ненавидит не знать каждую сплетню в помещении. Они курят, по очереди стряхивая в одну переполненную пепельницу. В центре разговора оказывается Юра — так обычно и бывает, но он не помнит, чтобы чувствовал на себе такое сконцентрированное внимание. Обычно он выступает перед аудиторией из скучающих ментов, которые под его байки пьют кофе и заполняют отчеты, и даже трюк с береттами притягивает взгляды только первые раза три, даже если с каждым новым разом у него получается их прокрутить на долю секунды быстрее. Но сегодня Костя с Федей изучают его, как под стеклышком микроскопа — а Юра на внимание падкий, что уж там, детские травмы и всё такое, он и рад стараться, даже курить забывает, пока жестикулирует, Федя только и успевает подставлять пепельницу под осыпающиеся столбики пепла. История Юре нравится, одна из любимых: он в ней классный, но на этом можно не делать акцента и подождать, пока слушатели сами скажут, мол, ого, неужели, ты их всех — один? А он так скромно, потупив взгляд: да-с, с двух пистолетов довольно удобно, показать, как я умею? Он и сейчас делает паузу там, где аудитории полагается вставить комментарий, и Костя не разочаровывает — хмыкает, смотрит с прищуром и вдруг выдает: — Артист ты, Юр, — это не то, чего Юра ждал, поэтому он сбивается с мысли, прокашливается и заправляет волосы за ухо. — Вот чего ты в кино не снимаешься? Юра быстро бросает на него взгляд, пытаясь сообразить: это ему пеняют на то, что он опять устроил шоу имени себя? Но Костя даже не улыбается, и Федя не влезает, чтобы его пристыдить — Федя молча слушает, забыв ладонь за спинке дивана, так близко к шее Юры, что он чувствует его пальцы вставшими дыбом волосками. — В кино? — Ну да. У тебя ж талант. Здрасьте, приехали. Костя Гром говорит ему о его талантах — кто-то из них при смерти? Юра косится уже на Федю, надеясь на подсказку, но Федя просто смотрит с тем умильным выражением лица, какое у него бывает, когда Костя вспоминает пообедать: еще чуть-чуть, и назовет его хорошим мальчиком. — К стрельбе у меня тоже талант. — В кино тоже пострелять можно. Ты бы еще прославился. Тот самый Смирнов, который сам стреляет в сценах с перестрелками, круто же. — Я... — Юра смеется, но Костя перебивает: — Я б ходил на тебя в кино. Да, Федь? Вместе бы ходили? — Ходили бы. Ещё бы Игорька с собой брали. — Нет уж. Там взрослые фильмы были бы, ему такое нельзя, — Костя снова ухмыляется, Юра напоминает себе дышать, и смеется, и поправляет воротничок, чтобы не чувствовать фединых рук. — Значит, он бы их на кассетах потом доставал. — Это была бы уже не моя ответственность, — теперь смеются все трое (они тоже когда-то были пацанами, бога ради), но что-то в Юре требует объясниться, даже если он заранее чувствует, насколько по-детски это прозвучит: — Ладно, не смейтесь, вообще-то мне предлагали профессиональный спорт, но я правда хотел применять свои... таланты, чтобы делать наш город чуточку лучше. На этот раз он смеется один, и комментариев не следует так долго, что он успевает замолчать, смущенно прокашляться и пару раз прокрутить на пальце перстень. Потом чувствует легкий тычок в бедро — босая ступня Кости трогает его, как неловкая, но дружелюбная собака. — Верю. Иначе бы мы с тобой тут сейчас не сидели, — Юра абсолютно не знает, куда себя девать под этим взглядом, но, к счастью, Костя затягивается, хехекает и заканчивает, снова потыкав его ногой: — Но думал, поди, что платить будут чуточку больше, а? — Блядь, да, — Юра с облегчением фыркает. Видит бог, эта подначка была ему нужна, чтобы не перегреться. — Где надбавка за идеалы, братцы? — Надбавка… тут бы за инфляцией угнаться… Они пересмеиваются еще немного. Юра поглядывает на Костю с Федей, на эти открытые и, как ему сейчас кажется, очень добрые и честные лица, и испытывает что-то вроде умиления. Он так много времени проводит среди лиц других — куда менее приятных, а если прямо, то попросту бандитских рож, что они ему и нравится начинают, и пока в этом варишься, даже не замечаешь разницы: ну, страшный, как черт, и с ледяными глазами убийцы, а где ты тут лучше найдешь. А лучшие — вот они. Зазывают Юрку перекурить сигаретку после службы. И сразу внутри становится как-то легче и светлее. — Знаешь, что еще мне в тебе нравится, Юр? — говорит Костя неожиданно. Юра заинтересованно приосанивается. — Твоя наблюдательность. — Да? — Да. Другой бы еще мялся сидел — а че вы меня позвали, а че вам от меня надо. А ты сразу фишку просек, — Костя приятно улыбается. — Да? — определенно нет. Но Юра не дурак спорить, когда его похвалили. — То есть, да, да. Конечно. — Кость, ну ты совсем-то не наглей... — Федя смотрит на него так, как будто не может решить, укорять его или умиляться. — А я что? — отзывается Костя. — Нам же хорошо. Нам хорошо, Юр? — Нам замечательно, — соглашается Юра, и это правда, Юра вообще, страшно сказать, расслабляется так, как не помнит чтоб расслаблялся без участия алкоголя вообще за все время, что ходит туда-сюда из одного прикрытия в другое. Так что Федя в меньшинстве; Юра откидывается на спинку дивана — затылком ему на руку — поворачивается на бок, просто чтобы посмотреть ему в глаза. Вроде и курил-то обычный табак, а улыбаться тянет так, что щекам больно. — Ну ладно, — тихо говорит Федя, и взгляд у него такой пронзительно ласковый, что Юре зажмуриться хочется. — Если замечательно, то ладно. И осторожно так Юре с лица выбившиеся пряди убирает — Юру от этого жеста током прошивает, Федя даже замирает, почувствовав, и не заправляет волосы за ухо, пока Юра не заставляет себя снова размякнуть. Не скажешь же: Федь, не бывают люди такими заботливыми за просто так, ну чего тебе от меня надо? Информаторов я всех уже Косте сдал, у него спроси... — Давайте я дверь запру, — говорит Костя, тоже тихо, как будто боится кого-то потревожить. — А то мало ли... зайдет кто, и припахают к работе. Ни Юра, ни Федя ему не отвечают, а он и не ждет — только когда встает, Юру по колену ласково треплет. Шаги его в носках по дощатому полу совсем не слышны, идет как танцует. Когда возвращается — плюхается на диван, вдавливая Юру в Федю боком, хотя диван не такой уж маленький, могли бы сидеть в комфорте. Всё равно по-своему приятно. Чувствуется, так сказать, дружеское плечо. Они разговаривают еще, лениво травят байки, но Юра уже чует печенкой, что настроение переломилось, и нет прежнего бурного веселья. От предчувствия покалывает во всем теле, невольно подрагивает нога, топ-топ-топ, топ-топ-топ. «Еще по одной?», хочет спросить он, чтобы потянуть момент этой близости еще немного, но Костя его опережает. Совершенно по-хозяйски положив ладонь ему на колено — и легко останавливая топ-топ-топтоптоптоп, — он перегибается через Юру к Феде — ха-ха, зачем? — ловит его затылок в свою ладонь, притягивает и целует так буднично, что Юра не сразу соображает среагировать. Как в американском мультике, где страус бежит над пропастью, перебирая ногами как пропеллерами, он еще продолжает пару секунд молотить языком, пока взглядом регистрирует: влажное соприкосновение губ, смешно встопорщенные усы Феди, нежность, с которой Костя склоняет голову, чтобы они с Федей не стукались носами; и только потом его накрывает, и он замирает весь, даже сердце бы остановил, если бы мог, чтобы оно своим безумным стуком не могло привлечь к нему внимание. Частью мозга он вроде бы регистрирует, что ладонь Кости уже не на колене, а медленно продвигается выше — туда, где мужики хватают друг друга только по пьяни, — но даже стряхнуть её и рассмеяться сейчас никак не получается. Он мышь, он муха на стене, он, он не хочет им мешать. Они заканчивают сами. Не отодвигаются, но разрывают контакт, и Костя оборачивается к Юре, подняв брови насмешливо и вопросительно, как будто ждет, чтобы Юра понял шутку, вот-вот еще спросит: Юр, что с лицом? Действительно, Юра, что? Никогда не видел, как коллеги целуются? Как Костя облизывается, как будто ему не хватило и федин привкус хочется собрать языком до капельки, как у Феди мгновенно розовеют щеки, стоит ему даже самую чуточку возбудиться? Да не на что пялиться. Юра вообще человек прогрессивный. Мэйк лав, нот вар, секшл революшен, голубая луна. Рука Кости поглаживает его через брюки. Шевелиться все еще невозможно, но Юра невольно стреляет взглядом вниз, как будто ожидает увидеть, точнее, не увидеть там того, что чувствует. Потом обратно, на Костю. Снова вниз, и снова на Костю, а потом Костя ловит его взгляд и усмехается. — А что ты на меня вылупился? Ты на Федю смотри, это ему ты нравишься, — это действует: Юра разевает рот и оборачивается к Феде. Тот уже не розовый, ближе к пунцовому (ему идет, глаза кажутся ярче), и вместо Юры он косится, как будто бы даже смущенно, на Костю. — А, то есть нравится Юра мне. То есть ты тут посидеть пришел. То есть мне никто мозги не полоскал тем, как грешновато Юра курит сигары… — Ну правильно, я так и сказал. Тебе нравится Юра, а мне нравится, как Юра берет в рот— Все мужики иногда шутят о том, как кто-то берет в рот, не для всех мужиков это одинаково хорошо заканчивается. Горячая волна захлестывает с головой, щиплет щеки и кончики ушей, Юра напрягается, как всегда на адреналине — внутри как будто наводится фокусировка, если бы было нужно, он бы снял муху со стены, не целясь, расслабленно вскинув руку. — Кость, — говорит Федя тихо, балансируя между насмешкой и несмешной, серьезной строгостью. — Ты так дошутишься однажды, что тебе по морде дадут. Костя растягивает губы в ухмылке, которую иначе как похабной не назовешь. — Контрпродуктивно. Мне ж понравится, — и вместе с этим лопается натянутая струна внутри, и Юра вспоминает улыбнуться. — Тебе откуда знать, ты не проверял. — Чего не проверял? По морде? — у Кости такое искреннее удивление во взгляде, что Федя неприлично хрюкает, а Юра в голос смеется. Действительно, проверял ли Костя, как ему понравится, если ему дадут по морде. Анекдот. — Нет, я про… первую часть, — на долю секунды в нем просыпается робость на грани с ханжеством, язык не поворачивается сказать «как я сосу». Но Костя понимает и ухмыляется снова, довольный, как кошак: — Я вижу в тебе большой потенциал, — он склоняется навстречу так быстро, что Юра успевает только рот приоткрыть от удивления, а Косте того и надо: он его целует, коротко, без языка, но прихватив губами нижнюю губу и чуточку её всосав. Как будто пробует воду носочком перед тем, как нырнуть. Стоит ли говорить, что у Юры в голове вспыхивают звезды. — Одного потенциала мало, — бормочет он, потому что нужно говорить хоть что-то, иначе ему придется сосредоточиться на влажном ощущении на губе, на ладони, которая бесстыже мнет его пах через брючную ткань, и на двух других, мягких, ловких, распутывающих узел галстука. — Нужен… опыт… — Хочешь сказать, его у тебя нет, — хмыкает Костя, снова блестя глазами так, что Юра бы испугался, если бы не видел краем глаза, как Федя аккуратно сворачивает его галстук, чтобы сунуть ему же в карман, не помяв. — Ну… — Юр. Хочешь сказать, у тебя, — он делает на этом слове ударение, — не было с парнями. Юра сглатывает. — Что было в летнем лагере… Костя смеется, перебивая, и смотрит так пристально, что Юра не выдерживает и просто закрывает глаза в попытке защититься. И это ошибка: потому что он теряет Костю из виду, и в следующий раз, когда он слышит его голос, он раздается ему прямо в ухо: — Юр… не пизди-и… — он тянет это нараспев, а потом прихватывает губами его ухо, посасывает мочку, щекочет и обводит языком крохотный, сам Юра не всегда его может найти, даже когда надо, сука, как только разглядел, прокол. Хватает мочку зубами, не сильно, но ощутимо, легонько тянет, заставляя прерывисто вдохнуть; другая пара губ трогает его шею, не так нахально, но уверенно, и от усов щеточкой немного смешно, но еще это дико, до кругов под зажмуренными веками заводит, потому что он мог бы вслепую узнать его по этому колкому прикосновению, а Юра не помнит любовников, которых он мог бы узнать в темноте на ощупь, они проносятся перед глазами — душевые, бары, переулки, номера гостиниц, фальшивые имена, которые никому не интересны, отсутствие разговоров или — разговоры о важном, давай, расскажи мне, какой урод твой шеф, он правда передал все операции на Юге какому-то молокососу? Горячая ладонь давит ему на колено. — Хватит дергать ногой, — шепчет Костя весело. — А то я сяду сверху. Юра вспоминает, как дышать, и жадно хватает ртом воздух жадно, и потом смеется. — Раздавишь. — Федя не жаловался. А он жалуется про всё на свете. — Нет, только про тебя, — хмыкает Федя. — Угу. Он так выражает любовь, — свистящим шепотом поясняет Костя. — Если он начнет на тебя ворчать, считай, всё… — Ой, прекратите, — пунцовый Федя закатывает глаза. — Видишь? Уже началось. — Я ворчу только потому что вы двое целуетесь, а я всё ещё нет. Юра ничего не успевает ответить, потому что Федя сердито поворачивает его лицо к себе, прижимает ладонь к щеке, большим пальцем гладит уголок губ. Он так близко, что Юра теряется в его глазах, натурально — забывает, что хотел пошутить. Напряжение между ними совершенно электрическое, губы покалывает предвкушением, Юра облизывается и потом еще раз, а Федя все смотрит, выискивает что-то непонятное, ну что же, что? Юру всегда ругали за импульсивность, ожидание для него пытка, терпение держится на ниточке, на сопельке, всё. Невозможно. Он целует Федю сам, и за мгновение до того, как жмурится, видит в его глазах сытое, благостное удовольствие. Этого он и добивался, понимает Юра. Развел, как лоха. Они оба. Юра и раньше знал, что от этих двух никто не уходил, уж если взяли след — везде достанут, разве что страну меняй, но странно понимать, что на этот раз ловушку ставили на него. Что он был добычей, а они — двумя створками капкана, которые сейчас схлопнулись. Попался, Юрочка. Попался. Попал. Федя ему дает мгновение, чтобы освоиться, потом второй ладонью тоже берет крепко и принимается целовать. Целовать для Феди целый процесс, он всё делает основательно, и это тоже; он изучает юркины губы дольше, чем Юра некоторых своих пассий трахал, пощипывает и посасывает, лижется и сладко вздыхает, этого мало — Костя был напористее, — но что-то в этом такое томительно-протяжное, что Юре хочется продолжать, не углубляя. Голова кругом, в животе трепещут бабочки, и он готов представить, как сидел бы так часами, целуясь с Федей, как школьник на первом свидании. И крыло бы, как самым чистым кайфом. Жаль, у них нет всего времени мира. Федя толкается языком, Юра охотно позволяет, и мягкое изучение превращается в осознанную ласку, от которой поджимаются пальцы на ногах и дыхание застревает в глотке. Хорош. Федя хорош. Федя охренеть как хорош. Интересно, в чем еще Федя так хорош — Юра жмурится сильнее, но картинки уже не прогнать, он представляет эти губы и этот язык (и усы щеточкой) везде и беспомощно стонет. — У нас что-то плохо с тем, чтобы делиться, — ворчит Костя над ухом. Юра стонет, то ли согласно, то ли протестующе. Так сидеть удобно, Костя почти обнимает его, можно прижаться к широкой груди, пока ловкие пальцы лезут ему под ремень. Юра тоже спускает руки ниже, выдирает Феде рубашку и майку из-под ремня, расстегивает пару нижних пуговиц. Щекочет, не удержавшись, пониже пупка, и Федя смеется ему в рот — Ему такое нравится, — выдыхает Костя. — Давай еще. — Не… аха-ха! Не слушай его, не нравится, — Федя чуточку задыхается. Юра не знает, кому верить, но это не важно, если он может увлечь Федю в еще один поцелуй (на этот раз его язык шарит у Феди во рту, и он демонстрирует всеми силами: я могу вот так — не только языком, не только в рот, ты такой мягкий, тебе понравится), пока пальцы Кости кружат у него в паху, звякают пряжкой ремня, проходятся по длине члена, заставляя прогнуться… раз… два… — Да как эта срань работает… Юра фыркает и шлепает по этим пальцам, чтобы они убрались. Сам расстегивает потайные пуговки в ширинке — и останавливается. Он правда собирается сделать это? Приспустить брюки, отогнуть резинку трусов, достать член — пока на него пялятся его, если можно так сказать, друзья? Коллеги? Последний раз что-то такое бешеное Юра выкидывал действительно в летнем лагере, и ему было шестнадцать, и вместо мозгов у него было желание полапать за член каждого соседа по спальне по очереди, и всех их объединяло спортивное товарищество и страх, что мамка узнает. Нет, он не боится, что они донесут. Для провокации «выведи голубого на чистую воду» они слишком далеко зашли. Но глубокий рептилий мозг не принимает логических аргументов. Зато принимает ласку. Костины широкие ладони медленно поднимаются от бедер выше, оставляя под рубашкой пылающий след, накрывают там, где под тканью проступают соски. Поглаживают. Юра откидывает голову ему на плечо, из-под ресниц следит, как Федя, пользуясь секундной заминкой, сам поспешно расстегивает ремень и ширинку. Он стряхивает брюки полностью — Юра заинтересованно открывает глаза шире, — остается в дешевых синих в клетку семейниках. У него короткие, мохнатые ноги, Юре хочется шутить про хоббита; и нежная мякоть бедра, Юре уже хочется впиться в неё зубами. Если ему такое нравится. И уже совсем легко становится за ним повторить, только Юра не раздевается полностью — просто, поерзав, спускает брюки до середины бедра. Может, и смешно. Зато не помнутся. — Ну-ка, дай я тоже, — выдыхает Костя на ухо и легонько шлепает по бедру, заставляя отодвинуться. Он вообще не раздумывает, звяк-вжик-брюки вниз до колена. Юра таращится на его семейники. Голубые в клетку. — Что? — переспрашивает Костя непонимающе. Юра сам не знает, как спросить, просто машет рукой туда-сюда, пытаясь указать на него и на Федю одновременно. Нет, понятно, что у них всех тут один белорусский трикотаж, но… — А, а, а, а вы… трусы… нарочно? — А, — Федя прикрывает лицо ладонью, а Косте хоть бы хны, пожимает плечами. — Да у нас размер один. И семейников берем сразу кило на вес… ну, в смысле, десять пар одинаковых. Стирать проще… Юра аб-аб-абсолютно не может решить, что ему делать с этой информацией. Люди в разной степени раздетости всегда выглядят смешно, но сейчас Юра на этом не фокусируется. Он с жадностью, которая пугает его самого, следит за тем, как Федя избавляется от семейников — смущенно, но не как смущается Юра, который не может решиться отогнуть резинку трусов, а как любой человек, который впервые разделся перед другим человеком; аккуратный толстенький член ложится ему на живот ровненько между распахнутыми полами рубашки, загибается к бедру, Федя быстро пробегается по нему пальцами, а дальше Юра не успевает посмотреть, потому что Костя поворачивает его к себе и целует уверенно и жадно. Юре обычно не хватает стимуляции, ну, знаете, включить радио, чтоб не скучно было смотреть кино — это его фишка; а тут вдруг всего чересчур, не понятно, на чем сосредоточиться, так что он просто позволяет Косте самому взять его руку, не прерывая поцелуй, и положить ладонь куда надо. Пальцы сжимаются практически рефлекторно, он на пробу двигает вверх-вниз, и Костя стонет ему в губы. Лучший звук в мире. Юру уже потряхивает, а его еще никто не тронул. Член Кости в ладони горячий и очень… материальный, и Юру шибает повторно: полным осознанием, что он сейчас здесь, в архивах участка, сосется и ласкается с парой приятелей. Друзей. Не с незнакомцами, с которыми он после распрощается и не увидится никогда, ему им в глаза потом смотреть, отчетами обмениваться, спину прикрывать. Они ему, может быть, даже нравятся. Голова кружится то ли от этого, то ли от того, что Костя высасывает из него весь кислород. Федя дрожаще выдыхает, потом треплет Юру по плечу: — Братцы, очень здорово, конечно… а я? — Видишь, — говорит Костя, еле-еле оторвавшись от губ Юры, — какой он у нас? На меня за нетерпеливость вечно гонит, а сам… озабоченный. — Я не озабоченный, — вспыхивает Федя смешно. — Я виноват, что ли… это вы… — Что? — ехидно интересуется Костя. — Красивые, — бурчит Федя, и теперь Юра тоже заливается жаром. Даже Костя отводит взгляд так, как будто на мгновение растерялся. — Ладно… ну, давайте как-то… с размещением… — Юра послушно отодвигается, давая Косте пространство, чтобы забраться на диван с ногами. Они возятся пару минут, пытаясь уместиться на узком сидении так, чтобы всем было удобно, конечности не путались, локти не впивались в бока, рукам хватало амплитуды движений; в один момент Юра не выдерживает и начинает тихо ржать. — Не очень-то хорошо вы продумали… — Ха, — пыхтит Костя. — Это был чистый экспромт. — Серьёзно? А так и не скажешь, — внутри сладко тянет от тревоги, любопытства и еще немножечко тревоги сверху. Но Костя только хмыкает. Видимо, объяснения Юра получит — если получит, — не от него и не сейчас. У них получается: Костя подгибает ногу, Федя усаживается на пятки, Юра между ними… как-то, три пары рук лезут гладить и трогать везде, где получается, Костя шепчет «ну, иди сюда, торопыга» и снова целует Федю, уже по-другому, с напором, а Федя прикусывает ему губу — и Юра готов поклясться, что Костю от этого перетряхивает (он всё запоминает, всё пригодится, и даже если нет — пополнит ему копилку материалов для дрочки). Юра не успевает себя приласкать, потому что на его члене сталкиваются сразу две руки, и на мгновение он просто откидывается на спинку дивана и может выдавить только «ох, ебать». — Аб-абсолютно согласен, — подтверждает Костя (его пальцы длиннее и двигаются жестче, надрачивают у самого основания, но это херня — вот когда спускаются ниже, сжимают яйца, тогда Юру дергает электричеством и голова бессильно мотается туда-сюда по спинке). — Ты бы себя видел. Ноги еще шире раздвинь, а то намек слишком тонкий. — Не стесняйся его заткнуть, — фыркает Федя (его пальцы более чуткие, мягкие, трут и сжимают под самой головкой, заставляя под веками рассыпаться звезды), и Юра немедленно принимает к сведению, лениво ловит Костю за затылок, притягивает, чтобы жарко поцеловать; ладонью гладит его лицо, шею, проводит ниже, скребет по прессу, путается в курчавых волосах в паху. Федя охает сначала от картинки, потом второй раз, когда Юра нащупывает его левой. На мгновение они все снова путаются. Точнее, путаются Костя и Федя — Юра, единожды взяв темп, двигается теперь уверенно. Тактильные ощущения в подушечках пальцев завораживают, Юра бы потратил часы только за тем, чтобы сравнить до мелочей, какие оба на ощупь, размер и вкус, и ни на секундочку бы не отвлекся на постороннюю мысль. Но пока что и так хорошо. — Как ты… это… — Я с двух рук не только стрелять могу, — лениво улыбается Юра. — А я говорил! Говорил… — выдыхает Федя восхищенно. Костя хмыкает: видимо, восхищение Феди для него как спусковой крючок, но Юра не против, потому что после этого Костя не сбивается с ритма, блядь, ни разу, даже когда Юра начинает натурально трястись под его рукой. Ему не хочется кончать. Не так быстро, и уж точно не хочется кончать первым, он мычит через стиснутые зубы, сдерживается как может, вьется и подергивается, слышит краем уха насмешливое «уж на сковородке», но это всё так же заведомо проигрышно, как садиться за стол «на одну партию» — две руки, сплетаясь пальцами, толкают его за грань быстро и слаженно, сначала первой судорожной волной, от которой в ушах звенит и поджимаются пальцы на ногах, и только потом второй и третьей, от которой на животе становится мокро, а в яйцах пропадает ноющее напряжение. Юра стекает по спинке ниже, жадно дышит через раскрытый рот — засохшая струйка слюны в уголке губ и налипшие на мокрое лицо волосы его сейчас не волнуют. Ну это не браво, ребята. Это финиш. Это капут. Это расстрел в упор. Федя гладит его по голове, как маленького. Это смешно, учитывая, что Юра чувствует бедром его требовательно торчащий член, но всё равно приятно. — Обидно, — уведомляет он чуточку ноюще. — Что именно? — интересуется Костя (он берет в рот сигарету, щелкает зажигалкой, Юра лениво прослеживает струйку дыма от первой затяжки взглядом; потом Костя вынимает сигарету и тянется к его лицу). — Я думал, мы вместе… — влажный фильтр сигареты оказывается у него в губах. — Что — вместе? Разбежавшись, прыгнем со скалы? — хмыкает Костя. — Вместе, брат, это утопия. Ты кури, кури. Мы посмотрим. От этого Юра снова чувствует приятную дрожь в расслабленных до кисельной мягкости мышцах. И курит красиво, а сам из-под ресниц проверяет, действительно ли смотрят, и поражается, что мог не замечать эти взгляды в курилке, если ему не врали и оба смотрели именно так. Кажется, что взгляды ласкают больше, чем прикосновения рук, а прикосновения рук чувствуются еле-еле — пальцы Феди на бедре, Костины — путаются в волосах на затылке. Надолго шоу не хватает: он увлекается, посасывая фильтр, так, что Федя крякает и трет тыльную сторону шеи, и бормочет под нос негромкое «не, ну это вообще как называется». Костя хмыкает и манит его к себе, вплетается пальцами в мягкие волосы, уверенно целует, так, что Юра видит, как Федю под лаской размягчает до полной пластилиновости. Костя ко всему подходит с той же интенсивностью, с какой гоняет преступников, а может, ему просто настолько важно, чтобы Федя смотрел мутными влюбленными глазами и только и вспоминал вдыхать и шире открывать рот, подставляясь под размашистые движения языка, а может, в конце концов, они нарочно рисуются перед ним — факт в том, что это красиво, но еще Юра не в центре внимания и он уже чешется от желания или даже скорее необходимости его вернуть. Прямо сейчас, любой ценой. Он лениво тушит сигарету подушечками пальцев, этого хватает, чтобы на него покосился Костя, потом потягивается и говорит как может невинно и как бы не особо заинтересованно: — Я так понимаю, вы насмотрелись? И вот теперь он снова чувствует эти жадные взгляды на себе. — А чего, Юр, есть еще что показать? — спрашивает Костя, просверливая насквозь горячим взглядом. Юра пожимает плечами, заправляет прядку за ухо. — Нужно же реализовывать па-патенциал, — он пытается выдерживать шутливый тон, хотя трепетание бабочек в животе слепляется в один ком, тяжело ложащийся на дно желудка. Желание выебнуться однажды станет причиной его смерти, шепчет внутри голосом, отвратительно похожим на костин, но Костя реальный смотрит так, что все предосторожности забываются. Юра заправляет пряди за уши уже с двух сторон, жалея, что они коротковаты, чтобы собрать в хвост. И вот снова Костя с Федей от него по две стороны, и Юра понимает главное: их-то двое, а рот, извините, пока что один и не настолько вместительный, чтобы; он косится взглядом на одного, на другого, в голове вертится что-то про размеры и кустистость волос в паху, но главное же не это. Мысленно он переходит в режим глубокого внедрения. Если бы ему нужно было влиться сюда, зарекомендовать себя на долгосрочное сотрудничество, он бы сосал кому? — Уснул, Юр? — Тренируюсь задерживать дыхание, — хмыкает Юра. В этом же прикол, Костя всегда чуточку впереди, чуточку главнее, если бы это была банда, он был бы в ней авторитетом, кстати. Ему пошла бы золотая цепь и черная кожа, Юра должен ему как-нибудь об этом сказать, но суть не в этом, суть в том, что Юра принимает решение в долю секунды, оборачивается к Феде и чмокает его в губы быстро и ласково, прежде чем хлопнуть по бедру: — Чут-чуточку па-адвинься, Федь. И за подлокотник… покрепче держись там, короче. — Ты прям так себя рекламируешь, Юр… — смеется Федя с ноткой смущения. Юра подмигивает ему снизу: работает же реклама, захотелось, не ври. Он сам не возбужден (физически, эмоционально он натянут как скрипичная струна), поэтому может тянуть сколько хочется. Лижет и прикусывает мягкое бедро, проводит поцелуями до складки там, где бедро переходит в пах. Здесь кожица такая нежная, что будь Юра вампиром, то прокусил бы, не думая, и высосал Федю досуха во всех смыслах, но он простой смертный и приходится удерживать себя, напоминая, что у Феди жена. Никаких ярких фиолетовых пятен от засосов, даже если всё располагает и Федя чуть ли не напрашивается, шире раздвигая ноги. Юра на полшажочка от того, чтобы облизать два пальца и воспользоваться моментом, но под взглядом Кости не хочет рисковать. А Костя смотрит. Костя смотрит, Юра видит краем глаза, как он медленно движет кулаком по члену, но взгляд чувствует всем телом, колючими мурашками под рубашкой до середины лопаток; судя по этому взгляду, выбрал Юра правильно. Но нужно закрепить эффект, так что он проводит языком уже по члену и заглатывает — так, не глубоко, он мог бы, умеет, хотя это не любимый из его приколов. Может, Косте такое и понравится, он же отбитый, Юра таких за версту чует, им только дай пощупать границы дозволенного; но Феде нужно просто сделать хорошо, а это лучше делать там, где он дотянется языком. Уж языком-то он работать умеет, хех. — Смешно, Юр? Весело? — выдыхает Костя. Юра шире растягивает губы, насколько позволяет чужой член во рту, и легонько щекочет Федю под коленкой, чтобы он дернулся и высоко хихикнул. Всем весело, Кость. Костя не отвечает, потом Юра чувствует тяжелую пятерню на своем затылке, и она давит, заставляя опускать голову ниже, вбирая член глубже — Юра терпит, легко пропуская член до самого горла, потом давление пропадает, и он возвращается на исходную позицию. Намек понят. Языком под головкой, губами сжать поплотнее и щеки втянуть, и вот Федя уже не хихикает, а вздыхает и охает, и пальцами безотчетно впивается в скользящую обивку дивана. Костя прожигает их взглядом, сопит и хмыкает. Время от времени срывается и хрипло спрашивает: — Нравится? А, Федь? Федя кивает, или бормочет: ах, да, очень, ей-богу, Кость, Юрка зо-олото… Он вообще любовник ласковый и заботливый, и почти момент в момент с тем, как Юра чувствует скрутившее его напряжение, сам осторожно подергивает за волосы и предупреждает невнятно: я, уф, давай, Юр, почти; Юра отстраняется, нарочно подальше — так сказать, на лицо за дополнительную плату, родной, — а больше сделать почти ничего и не успевает, потому что Костя как будто только этого и ждал, вцепляется в Федю, как голодающий в кусок хлеба, жадно не целует даже, а грызет где дотягивается, сжимает в своей горячей ладони так, что Юре кажется, должно быть больно, но Федя только ахает и потом стонет протяжно, на все более высокой ноте, под конец и вовсе поскуливает, а Костя — порыкивает: хороший, хороший, мой. Твой, твой, думает Юра беззлобно, приглаживая волосы. Не претендуем-с. Наше дело маленькое. Даже приятно, что в некотором роде под самый конец ему досталось небольшое шоу — Костя практически выжимает из Феди оргазм, размазывает белое ему по животу, как будто не может остановиться, и себя ласкает тоже быстро, и это все выглядит немного смешно, когда самого не кроет от возбуждения: скользящая туда-сюда плоть, липкие звуки, хныканье и стоны. Костя кончает абсолютно молча, даже видно, как на мгновение закаменели мышцы челюсти, чтобы не выпустить ни звука. Федя запускает пальцы ему в волосы, перебирает с одуряющей нежностью, и вот тут уже Юра чувствует порыв отвернуться, как от крупного плана мужского зада в фильме с контрабандной немецкой кассеты, которую решили посмотреть с однокашниками из любопытства — и как с тем задом, отвернуться не получается, и он прилипает взглядом даже слишком жадно. — Иди сюда, — манит Федя, чуть оторвавшись от Кости. Когда Юра двигается слишком медленно, по его мнению — сам наклоняется, запускает пальцы в волосы все с той же нежностью. Юра успевает отвернуться в последний момент, плотно поджав губы: еще не хватало, целоваться после отсоса, сначала почистить зубы, в конце концов, существует же базовый этикет. Получается, что Федя тычется губами ему в щеку, потом повыше, потом в ухо и рядом с ним; и только потом бессильно обмякает на диване. — Уф. — Мда. — Ага. Их общее мнение об этой ситуации звучит весьма красноречиво. Юра чувствует, как ширится в груди нервный смех, и не дает ему вырваться, давит в себе с усилием. Облизывает губы, еще липкие и мокрые от чужой смазки. Самое время спросить, ну как там, продлевать будете, и он уже собирается открыть рот, и тут в дверь громко, раздраженно стучат. А инфаркты-то молодеют, думает Юра, чувствуя, как кровь отливает от лица и сердце отчетливо пропускает удар-другой. Он, впрочем, действует быстро, а Костя — еще быстрее; пока Юра успевает подскочить, застегнуться сам и помочь путающемуся в пуговицах Феде, Костя уже прыгает на одной ноге, на вторую натягивая, не шнуруя, ботинок, и рявкает: — Иду, мать вашу! Че двери выбиваете, казенные, ёпт! — и открывает, да таким рывком, что стучавший чуть не вваливается внутрь. Войти Костя не дает — выпихивает наружу и через порог сверкает взглядом. Его широкая спина успешно закрывает щель в дверном проеме, которую он оставил для разговора. — Гром, ну ты… — по голосу Юра распознает Клубникина (одного из тех, кому он должен пару месяцев как, но это сейчас кажется меньшей из проблем). — Опять спишь в участке? Вот поэтому ты не женат, брат. А там и сын пропадет, помяни мое... — Ты меня поучи, как жить жизнь и сына воспитывать, — сипит Костя (и правда, по голосу не угадаешь, что он глотку сорвал, пока стоны давил, а не со сна такой). — Че тебе в архиве надо? — Да просто документы сдать… — Эти? — Ну… Костя выхватывает папки. Клубникин — морщится, заглядывая ему через плечо: для него, из залитого жужжащим электрическим светом коридора, тут должно быть сумеречно и, дай боже, плохо видно очертания людей. — Чем несет-то, а? Гром, ты там лысого под шумок погонял, что ли? Юра с Федей не то чтобы прячутся, но присползают по спинке дивана так, чтобы макушки не торчали; Юра весь настолько обратился в отслеживание ситуации, что чуть не подскакивает, почувствовав прикосновение — но это всего лишь Федя сжимает его руку в своей. Страшно? Юра косится на него; в полумраке видно азартный блеск глаз и розовые пятна на щеках. Ну, Федька… Два сапога пара с Костиком, и оба хотят, чтобы Юра умер молодым и красивым. — Это вас, дрочеров, спросить надо, чем вы в архивах занимаетесь, что потом на диван сесть страшно, как бы не залететь, — тем временем отвечает Костя, да таким тоном, что Юра прям чувствует, что если у Клубникина хоть один грешок за душой был, то сейчас вплыл и неприятно зашевелился в памяти. — Ладно, ты это… правда, шел бы домой. Смена уже всё, только вы с Федькой и остались. — Да пойду я сейчас, — Костя зевает в кулак демонстративно, приглаживает волосы пятерней. — И Федьку заберу. — Ага. Бывай. Ой, слушай, — Костя, уже замерший на пороге, разворачивается с негромким рыком. — А правда, что ты к Хмуровой ходил повышение зарплаты требовать? — Ну. — И как? — Как видишь, на работу все еще приезжаю не на мерсе. — Да, но она как сказала — чтобы вообще не рассчитывали, или… Костя, шумно выдохнув, выходит в коридор, прикрыв за собой дверь. Пару минут они еще вслушиваются в те части разговора, которые до них доносятся (Юре искренне интересно, тема так-то животрепещущая). Бешеное сердцебиение понемногу выравнивается, Юра даже пытается вынуть руку из хватки Феди, но он не пускает, наоборот, сплетает их пальцы в замок. — Опасное все-таки место, чтобы так развлекаться, — шелестит Юра (если им слышно то, что снаружи, то там могут услышать и то, что внутри, логично?). — Вот чего вам приспичило именно тут? — Ну, во-первых, потому что ты, только не обижайся, Юр, такой пуганый, что если бы мы тебя куда-то в незнакомое место зазвали, ты бы без хорошего повода с нами не пошел. А врать все-таки не хотелось… — Федя неловко пожимает плечами. — А, во-вторых, ну куда еще? У Кости малой. У меня Лена, — он чуть хмурится. — Слушай, насчет Лены… — В-всё нормально, — мотает головой Юра. — Я просто… — Я могила, Федь, — перебивает Юра торопливо и садится прямее. Сейчас кажется очень, очень важным донести главное. — Я аб-абсолютно точно — ни одной живой душе, слышишь? Жене твоей, начальству, мужикам… Уж в этом-то на меня можно па-паложиться, да? Ты же знаешь? — Конечно, Юр, я же не о том, — Федя еще хмурится, но взгляд у него ужасно ласковый, Юре под ним так и хочется поерзать, он снова тянет на себя руку, инстинктивно желая то ли пальцами по дивану постучать, то ли нервно почесаться. Но Федя опять не пускает. Подносит пальцы к своим губам и очень аккуратно прижимается к костяшкам, немного выше перстней. Нервная энергия от этого никуда не девается, наоборот — она перетекает из пальцев в ногу, и та начинает подергиваться. — М-мэ, — говорит Юра жалобно. Сглатывает. Легко представить (теперь, когда он погружен в их маленькую тайну), как Федя так целует руки Косте — у Кости красивые крупные пальцы, если быть с собой честным, то Юра следил за тем, как эти пальцы вертят сигарету, слишком часто и слишком пристально, видимо, слепых идиотов было трое, если Костя и даже Федя умудрились это проморгать; приятно, что Федя делится с ним этим, и в ответ тоже хочется чем-то поделиться, у Юры мысли бросаются врассыпную, и все варианты какие-то дурацкие, дворово-мальчишечьи: хочешь, у меня есть хлопья американские, там даже игрушка внутри, и видеокамера японская, и массажер для спины, ты не смейся, он правда помогает; и такая обида берет на себя самого за эту бестолковость, ведь хочется-то сказать что-то такое, правильное и нужное. Потом дверь хлопает снова. Сердце еще разок трепыхается, но уже не с таким ужасом. Руку отдернуть Федя не дает, даже улыбается, как будто нарочно. — Не ар-рхив, а пр-роходной двор, — рычит Костя. — Нор-рмальным людям даже… не поработать. Не, ну вы посмотрите на них, я там значит… а они тут. Милуются. — Так тебе же интересно только как он в рот берет? А на это ты посмотрел уже, — невинно напоминает Федя. — Но не попробовал, — возражает Костя. Потом Юра пикнуть не успевает, потому что Костя опирается на спинку дивана и целует его без какого-то предупреждения и объявления войны, раз и его язык уже шарит во рту, и Юра может сколько угодно с отчаянием думать о том, какая же это гадость, рот не полощен, зубы не чищены — Косте хоть бы хны. Может, он целуется не так сладко, как Федя, — трудно сравниться с Федей, — но дыхание от него сбивается точно так же, Юра сам не замечает, как запрокидывает голову, подчиняясь движению руки, и, ей-богу, еще минута и он готов был бы схватить Костю за лацканы пыльного пиджака, затащить на себя и пойти на второй круг— — Братцы. Ну что вы опять творите, — выдыхает Федя. Почему-то именно от этого шепотка с обожанием Юру снова заливает жаром, как будто он не держал недавно оба и не сосал один из членов; Костя отрывается, впрочем, не торопясь отпустить его затылок, тянется к Феде, ласково прижимается губами, не пытаясь пробраться языком в рот. — Нам не стыдно, — шепчет он ему в губы. Юра в целом согласен. Копируя Костю, осторожно приближается и чмокает Федю совсем легонечко в уголок губ, и так Федя от этого расцветает, что рот прополоскать хочется немедленно. Костя портит все так же, как начал — резко оторвавшись от обоих, хлопает в ладоши, и говорит уже не вполголоса, а нарочито бодрым басом: — Ну всё, товарищи, подъем-подъем, засиделись мы, а мне еще сына кормить. Действует магически — и Юра, и Федя принимаются машинально оглаживаться, одергивать одежду, разглаживать складочки. Юра волосы за ухо заправляет и тает от нежности, когда видит, как Федя приглаживает встрепанные усы, как добрый мультяшный бобр. Или зубр? Кто-то из них большой, мягкий и усатый, прямо как. — Пельмени еще остались? — уточняет Федя подозрительно, подтягивая узел галстука на приличную высоту. — Как раз на Игоря и хватит. — А сам что? — Ну что-нибудь, — отмахивается Костя. Федя вздыхает, цокает языком. — Собирай Игорька и приходите к нам, Ленка голубцов натушила, там на роту солдат хватит. А пельмени пусть на черный день лежат. Юра в этом диалоге решительно лишний, и пора бы и честь знать, процедура проста, как в любой случайной встрече, перебежками по одному и завтра делаем вид, что ничего не было, так? Он и не ждет долгих прощаний, но в голове все вертится федькино: «у него малой, у меня Лена» — как зажеванная кассета по кругу, раза три-четыре, прежде чем он решается прокашляться. — Слушайте… — О, — Федя начинает часто моргать, — да, конечно, если ты… если, ммм, хочешь… — Да нет, нет, нет, нет, — Юру клинит на этом «нет», настолько его ужасает нарисовавшаяся в голове картинка того, как он сидит за столом с женой и ребенком и ест голубцы тем ртом, которым. Нет. Просто нет. — Я что хотел — у меня же… к-квартира… я же один! Живу. Если вдруг, в другой раз — Коля, к-конечно, хороший мужик, но все-таки хотелось бы па-паменьше его участия в интиме, если вы меня па-панимаете. А если ЕленСанна? Па-премии еще лишат… — он смеется, потому что это смешно: Юра Смирнов боится за свою премию, которую он должен трем разным людям, ну. Ха-ха. Костя с Федей переглядываются. — Слышал, Федь? Нам тут «другой раз» предлагают, — сердце проваливается к самым коленям. — Слышал, — и так же, как провалилось, подскакивает снова, когда Федя улыбается. — Ну и вот. А то переживал еще: ой-ой, как же так, а вдруг он с нами говорить потом не захочет, — Костя получает локтем в бот и затыкается, но все еще ухмыляется, и Федя ухмыляется, и Юра чувствует, что у него тоже ноют щеки, растянутые в широченной ухмылке. Он сует руки в карманы, небрежно покачивается с пятки на носок, и откуда-то вернувшаяся уверенность добавляет его позе ленцы и вальяжности. — Ну, Феденька, это ты загнул. Чтобы я и не захотел га-гаварить… Скорее, наоборот, если я аб-абижусь, ты меня не заткнешь. В наказание, — тянет он насмешливо. — Так мы забились? — «Забились», — передразнивает Костя. — Моему сыну двенадцать, а говорите вы с ним на одном языке. — Да, Юр. Забились, — Федя тоже улыбается тепло, уверенно и без смущения. Как будто была поставлена не точка, но жирная запятая, не намекающая, а твердо указывающая на продолжение — как будто на него нужно было указать не только Юре, но им всем. — Буду ждать. — Будем ждать, — поправляет Костя. — Ладно. Расходимся группами и стараемся не вызывать подозрений... — Поучи ученого, — хмыкает Юра. Костя за плечи направляет Федю к выходу, но тот еще успевает извернуться и помахать. Юра машет в ответ; потом остается один, и так уже выдыхает шумно и долго трет ладонями покрасневшее лицо, пытаясь убрать с него всяческие восторженные глупости. Ну, блин. С этими двумя не заскучаешь. А еще говорят, что Юра Смирнов бешеный.