В мире живут миллионы голубоглазых людей.

      В мире живут миллионы голубоглазых людей. Сколько таких рядом с тобой? Посмотри на них. Да ты и сам…Попробуй угадать, что за ними скрывается. Думаешь зачем? Думаешь почему? А я этому посвятил всю жизнь и , может, тебе так легче будет понять.       В своей голове я сочинил интересную теорию, пару десятков лет назад ,когда находился в полном отчаянии: такие глаза - это невыплаканные слезы, не зря у многих к концу жизни они становятся совсем-совсем белыми. Теория жила долго. Почти пережила тебя. Помнишь, я вернулся с фронта, а ты нет? Моя жена встретила меня с этими белыми-белыми глазами. Совсем изрыдалась, пока ждала. Я потом столько же плакал и глотал соль, когда получил твою похоронку. Сначала думал, что придешь совсем другим, но я приму тебя любым. Искалеченным и другим ,но приму. Может все и наладится. Может, я привыкну видеть утренний туман, вместо глубины озер ,как привык видеть её рядом с собой. Потом молился, хоть бы пришел, даже слепым, ты был нужен мне больше, чем любая часть тела. А потом пришла похоронка.       Я так ненавидел себя, клял за дурную голову и поспешные поступки. Будь я тогда более осмотрительным, не оторвало бы ногу, смог бы и дальше быть твоей правой рукой. Винил Сережу, даже не зная причины смерти, ведь это на него я тебя оставил ,он должен был тебя защищать. А дальше… Линия фронта опять начала двигаться. Наша деревня попала под обстрел. Ира. Моя милая Ира. Она хотела детей. Двух мальчиков. Я начал ненавидеть себя еще больше, потому что собственными руками убил двух людей, порученных мне судьбою на сохранение.       Отвоевали. Мужья возвращались к своим белоглазым женам. Теория жила. Так странно было поначалу засыпать не под звуки самолетов и чужие разговоры. Победу я не помнил, только яркий- яркий салют.       Ты приходил ко мне во снах, но никогда не смотрел мне в лицо. Только хлопал по плечу, что-то говорил и ерошил мои волосы. Я чувствовал твои усмешки всем телом и мурашки бежали от голых стоп до макушки.       Знаешь, я даже ввязался во все это, потому что ты всегда хотел работать поближе к театру. У меня совсем не было актерского таланта и не было ноги, зато была любовь к книгам. Власти помогли учредить школу, взяли завхозом. Непривычно было заново учиться жить, но детишки помогали, что не день, то что-нибудь обязательно учинят, а потом жалобно кричат: “Дядя Антон, помогите, у нас тут беда!” И приходилось ведь вставать, несмотря на боль. Я не жалуюсь, без этого я бы никогда не … оправился.       Потом помню понедельник и тебя. Всегда был понедельник, потому что я не мог выкинуть тот отрывной календарь. Ты пришел с такими же голубыми и ясными глазами , как уходил, с такими же ,какими я оставил в сорок третьем, в окопе.       Теория развалилась, как развалились сшитые наспех куски меня.       Мне стало казаться, что я всегда завидовал голубым глазам. Но не просто цвету. Думаю еще и тому, что за ними скрывалось, тому, что никогда не смогло бы остаться в тени моей головы. Это были не секреты, это были оказии и случаи, которые всякий человек копит до встречи с друзьями, а потом со всем восторгом рассказывает о них. Надеюсь, ты понял про кого я… такие люди копят все это для того, чтобы поделиться, чтобы засветиться, вспыхнуть на короткий миг. Например, через это письмо. Они могут гореть как от пары историй за всю жизнь, так и вспыхивать с периодичностью в три дня.       Ты, наверное, уже догадался ,ты умный, мне вот понадобилось двадцать лет.              Дело было не только в этих тайнах, ведь подобное могут хранить и зелёные, и карие, и серые глаза. Я завидовал определенным голубым глазам. Они были яркими, но не насыщенно голубыми, а будто прозрачными, бело-голубыми. Они светились изнутри. Как бы не были плохи умения фотографа, эти глаза всегда оставались удивительными, на любой фотографии, в любом ракурсе и освещении. На черно-белых снимках эти глаза отливали голубым. Как? Почему? Такие глаза никогда не выцветали ,они лишь слегка светлели, до приятной сепии. На каждом новом снимке я сначала подмечал глаза и свет за ними, сквозь них, из них, а не окружение и людей.       Пока других восхищали длинные ресницы в сочетании с внешностью, меня больше всего удивлял цвет. Не зрачок, не размер глаз, не длина ресниц а именно цвет. Если художник задумал бы написать их, он... не нашёл бы этого цвета. Я твердо уверен, что ни одна краска не способна запечатлеть эту красоту. Помочь приблизиться к этому цвету может только сюжет, но и он будет неправдоподобным, зыбким, потому что никто не знает, что было, а что нет.       Я ненавидел, завидовал, интересовался, но никогда не хотел себе такие же. Они как весенний обман и гладкая пустота. Она не тёплая и не холодная, она нейтральная. Её нельзя осудить, нельзя похвалить, но в тоже время она мерцает. Искрится. Не люблю неопределенность, для меня мир либо белый, либо чёрный, уж так воспитан ,но эта нейтральность, завораживает. Интригует. Даже крохи их историй врастали в меня, и я уже не мог забыть, шептал в простынь глупости, в тысячный раз перекатывая на языке слова, пока совсем не затирал их.       В этом была прелесть. Я не выдержал бы такой пытки. Я расплескал бы этот цвет по стенам домов и лицам людей в первые же годы жизни, мои глаза бы потухли и стали бы очередными голубыми, такими как сотни других. Хорошо, что мои как в тринадцать, так и в сорок отливают зеленцой.       Мне стыдно. Я очень виноват перед Ирой. Но ничего не мог с собой поделать, не замечал. Хорошо, что осознал это только сейчас, не знаю как пошло дело бы, если она была бы жива, а я - молод.       Вывод прост: я никогда не завидовал таким глазам, а всего лишь всегда восхищался ими, потому что был влюблен в этого человека.       Какая глупая штука любовь, прошло двадцать лет, а твои глаза все еще волнуют меня. Ты очень особенный, и я очень жалею, что не могу остаться с тобой подольше. Если тебе противно, то сожги письмо и не вспоминай меня, но никогда не осуждай за эти чувства. Это самое светлое, что когда-либо было во мне.

Навечно твой друг. А. Шастун.

      — Антон Андреевич, за вами пришли. Ученик десятого "В" врывается в помещенье, нарушая покой. Хорошо, что успел. Как удачно он все предугадал.       — Иду. Уже иду. Передайте это тому мужчине, который всегда по утрам со мной приходил. Ты же видел его, голубоглазый такой.       —Конечно передам, такие глаза трудно пропустить.       — Вот и я о том же... Не зря же он вкладывал столько денег в нашу библиотеку, будет ему хоть какое-то напоминание, может, продолжит вам помогать.       — А вы что ли уходите? Как мы без вас?       — Уж постарайтесь, а мне пора, совсем нога плоха, в Кисловодск поеду лечиться.       — Что-то вы больно грустный, а вроде в отпуск едите. Но вы главное возвращайтесь, мы будем ждать!       — С детства не люблю таблетки. Постараюсь вернуться. Если этот мужчина придёт, обязательно пристройте куда-нибудь, дайте любое, хоть самое несложное задание. У него с нервами плохо.       Последние указание розданы. Мальчишка выводит его из каморки завхоза. За дверью ждет уже совсем другой мир, в котором то и не придется обживаться. Правда будет за ними. Сожалеть не о чем. Ошибки молодости не исправить.       — Я был один. Листовки писал от руки. Левой. Остальные мертвы. Давно.