Элементарно, Эркель!

О, никаких «тех» и «этих» женщин в этом отрывке не предстанет. Просто Лиза Тушина, без всяких указательных местоимений. Она сыграла немалую роль в этом спектакле. Почему же я, хроникер, величаю всё, что будет дальше, спектаклем? Сейчас вы узнаете, и рассудите сами, прав ли я в таком определении. После раскрытия дела с злосчастным гимназистом Пётр Степанович не унывал. Шумиха на всё Заречье поднялась о всём этом происшествии. Кто-то, кажись, местный дебошир Игнат Лебядкин даже стишки по этому поводу сочинил: «Вечно чистой Катерине Чистой довелось не быть, Нигилиста трупик синий Всю её покажет прыть.» Кто-то в этом лирическом моменте нашёл хорошую характеристику ситуации, а кто-то сказал, что Лебядкин пишет отвратно. Впрочем, как с любыми произведениями. Но оставим Игната — он свою шутовскую роль после сыграет. Сейчас же о Верховенском и Эркеле. «Шумиха в Заречье», о которой было сказано ранее, нехило повлияла на репутацию Петра Степановича как сыщика — ошеломлённые таким быстро раскрытым делом жители быстро повалили к нему на приёмы. По большинству с житейскими, бытовыми проблемами. Было всякое — начиная от старика капитана, который с какой-то пылкой фразы, ему сказанной, на бога взъелся, заканчивая торговкой книгами, которой молодежь шальная да загульная в святое писание картинки нецеломудренные повкладывала (но пока не выяснилось, что это именно фотографии были, Пётр грешным делом на карты подумывал, и собирался уже с Липутиным разбираться). В наплыве всех этих посетителей Верховенский чувствовал себя всё же больше психологом, чем детективом. Но его это устраивало. Заплатят хоть рубль за такую оказанную помощь, и то хорошо. Но лучше таки больше рубля. Если сократить всё, что можно сказать о настроении Петра Степановича на тот момент, то получится так: он не жаловался и был в какой-то мере даже весел. А вот Эркель… В его глазах всё выглядело не так красочно. Конечно, Верховенский, к удивлению Эркеля, гонораром с ним делился, матери лечение оплачивать хватало. Но вот только за каждую копейку парня грызло чувство стыда. Он же в этих «психологических сессиях» участия не принимал, выходит, Пётр Степанович ему просто так деньги даёт. Эркель совсем не хотел быть вроде приживалы, хотел даже работу поискать, но только деревушка Заречье не слишком велика, рабочих мест мало, так и не нашёл ничего, куда бы его взяли. Конечно, ему хотелось Петру Степановичу хоть как-то за добро отплатить. Быть может, он бы и чаю заваривал, и комнаты прибирал, и всё, что угодно делал, лишь бы не чувствовать себя нахлебником. Но от таких действий его останавливала другая мысль — в таком сценарии он был вроде слуги, лакея последнего. И это его не менее раздражало и удручало. Ни туда, ни сюда от этих моральных терзаний. С такими мыслями на душе Эркель снова стоял на последней ступеньке лестницы в гостиную, разглядывая, как силуэт Петра Степановича темным пятном элегантно расположился в кресле, ловя на себе отблески от камина. В дверь постучали, жёстко и уверенно. Что Пётр, что Эркель, одинаково подумали «Характерный стук. Молодой мужчина» и пригласили клиента войти. Действительно, ровным, чётким шагом к ним прошёл белобрысый мужчина в мундире. Коротко кивнул. Кланяться точно не в его привычке. Он обрисовал ситуацию кратко и быстро: — Маврикий Николаевич Дроздов. Здесь нахожусь по просьбе одной знакомой, которая хотела бы, чтобы её имя не было названо пока что. Дело в том, что упомянутая мной леди — моя невеста. И, к моему глубокому сожалению, ранее она была в некого рода близком знакомстве с одним молодым человеком. Недавно я получил по почте фото крайне компрометирующего характера. И если есть одно, значит, есть и больше. Я бы хотел узнать, кто прислал это, и также предупредить то, что эти фотографии попадут в руки общественности. Пётр кивнул, слегка высвобождаясь из плена мягкого кресла и тепла огня. — Понимаете, суть вашего рассказа мне понятна. Но без конкретных имён я мало что смогу сделать. Быть может, вы дадите мне хотя бы взглянуть на ту фотографию? Щеки Маврикия словно вспыхнули, но это были не стыд или смущение, а тот яркий гнев, который появляется, когда кто-то предложит что-то неприличное. — Сударь.- излишне вежливо отчеканил он.- Впредь не смейте даже думать, чтобы просить подобное. Я считаю, что передача подобных изображений третьим лицам повлечет за собой только больший позор для персоны моей невесты. Верховенский задумчиво постучал пальцем по переносице и в не менее сдержанной манере ответил: — Маврикий Николаевич, я прошу прощения за своё опрометчивое высказывание. Но дело в том, что не зная, кто эти люди, о которых мы ведём разговор, я не смогу в полной мере разрешить вашу проблему. Это ведь только между нами. Маврикий настороженно посмотрел в сторону Эркеля. Эркель слегка потупил глаза — ему было неуютно чувствовать на себе настолько «говорящий» взгляд. Пётр Степанович на всю эту немую сцену только руками всплеснул. — О, не переживайте, сударь! В этом юноше, ей-богу, я уверен больше, чем в самом себе иногда. Он ничего и никому не скажет. Верно, Эркель? Эркель кивнул, так и не проронив ни слова. Он всё ещё задумывался над тем, что сказал Маврикий в самом начале. Слегка запутанной ему казалась эта история. Маврикий Николаевич же, напряжённо вздохнув и утерев лоб, быстро, не растягивая момент, сказал: — Их имена — Елизавета Тушина и Николай Ставрогин. Пётр, кажется, слегка побледнел при упоминании таинственного Николая, и слегка вздрогнул. А может быть, это Эркелю почудилось от того, что в комнате от натопленного камина становилось жарковато. Почему же Николай был таинственным? Всё просто, Эркель о нём всего несколько раз от Петра слышал, и то, обрывки бессвязные. До сих пор в его голове он представлялся эдаким бездушным силуэтом. Елизавету Тушину же все знали прекрасно. Красавица, хотя и слегка болезненная. Яркая дама. О, а неё многие были влюблены, был среди её поклонников и тот самый Игнат Лебядкин. Но снова не о нём сейчас. Эркель видел её один или два раза, но в его сердце она не откликнулась. Красивая, но не вскружила голову. Напротив, парнишка в Лизавете что-то странное приметил. Пряталось в ней нечто безумное. Пётр Степанович помолчал пару минут. После обречённо выдал: — Хорошо. Я берусь за это дело. — Спасибо.- по интонации Верховенского догадавшись, что ему тут не особо рады, Маврикий Николаевич по-английски ушёл. Верховенский и Эркель одновременно вздохнули. Но если у Петра вздох был отчаянный, мол, и дело не из лёгких, и человек, видать, не самый приятный замешан, то у Эркеля это был скорее вздох облегчения и радости. Наконец он сможет показать, что его работа не только истуканом стоять, когда Пётр Степанович с кем-то беседует. Пётр первым произнёс хоть что-то. — Тушина очень настойчивая женщина в каком-то смысле, это и без дедукции сказать можно. О чёрт, поверить не могу, что мне придется снова встретиться с Ставрогиным этим. Лучше бы с чёртом. — Вы знаете, кто этот мужчина? — Эркелю действительно было любопытно, от чего Пётр Степанович о ком-то так нелестно отзывается. Не в привычке у Верховенского было людей просто так клеймить. Пётр фыркает, явно не особо желая распространяться о своем знакомстве. — Знакомый один. Времён моей «пятёрки». Эркель бы ещё поинтересовался, уж больно скрытно слова Верховенского звучат. Но всё же решает не бередить чужие раны, и переключается на другую тему, более безобидную. — Пётр Степанович, а у вас какие-то предположения, кто эти фотографии прислал, есть уже? Верховенский на секунду задумывается, отвлечённо постукивая по переносице. — Точно сказать не могу. Но так, идейка у меня есть. Предполагаю, что это дамских рук дело. Почерк такой. Может, очередная из любовниц Ставрогинских мстит его новой пассии.- за предложением снова следует недовольное фырканье. Не может сейчас Пётр язык за зубами держать, так и хочется съязвить, но при этом ничего не рассказать, что может его опорочить. — Понятно. Когда на место поедем, как обычно, остальных участников допросить? — Эркель всё же спрашивает, хотя и понимает, что скорее всего, его сейчас либо вежливо попросят отцепиться, либо просто пошлют на кудыкины горы. Пётр слегка заторможенно, словно очнувшись от каких-то воспоминаний, обводит комнату взглядом. Потом хмыкает и поднимается с кресла. — А пойдёмте сейчас. Я, конечно, не в лучшем расположении духа, но чего время терять. Чем быстрее, тем и лучше. Эркель слегка удивляется и незаметно выдыхает. Вот и хорошо, что сейчас пойдут. Как раз разберётся, что ж не так с всей этой ситуацией. Почему-то не мог он в этом моменте равнодушным быть. Пётр Степанович, напротив, уже мысленно примерял маску чуть ли не каменного изваяния. Ох и не хотелось ему сейчас на место ехать. Да и после вряд-ли захочется. «Чем быстрее, тем лучше» — повторил он в своих мыслях ещё несколько раз. *** Пётр и Эркель изначально прибыли по указанному адресу Елизаветы Тушиной. Она сама вышла их встретить. Лёгкая, плавная походка, тонкие кисти рук, слегка развевающиеся на ветру волосы и лёгкие части платья. Быть может, она была слишком бледна, но это её красоту не портило, а лишь добавляло некоторой изюминки. Всё же Эркель всё ещё видел в ней что-то странное. Несколько раз мысленно ловил себя на том, что намеренно пытается выискать в красавице лишний изьян, сам не понимая, зачем. Как-то ему неуютно было под взглядом этих зеленоватых глаз. Да он и не был уверен, что они у Лизы зелёные. Ишь, словно хамелеоны переливаются. «Явно от беса что-то», подумал он, и тут же мысленно упрекнул себя. «Не нужно так думать о девушке, которая ничего плохого тебе не сделала, и сейчас находится в проблемной ситуации. "То, что она у тебя отторжение вызывает — это лично твои заморочки"-проносилось у него в голове. Но всё-таки нечто едкое внутри него так и рвалось наружу каждый раз, когда, как ему казалось, Лиза «не таким» взглядом на Петра Степановича смотрела. Аки хищница какая, ей-богу. Парень всё-таки старался сдерживаться, и чтобы не ляпнуть ничего лишнего, предпочёл просто идти рядом и молчать. Петра в свою очередь тоже внутри тот ещё ураган мучил. Ему покоя это бледное лицо Елизаветы не давало, и глаза зеленоватые. О нет, он совсем не влюбился. Даже если было многое время тому назад у него какое-то чувство, сейчас оно окончательно потухло. Его волновала общая атмосфера, от Тушиной исходившая. Ох, не такой он её помнил, совсем не такой. Определенные отрывки в его голове наводили на некоторые мысли, но всё же он решил, как в народе говорят, «попридержать коней» и не делать поспешных выводов. Когда они вошли в дом Тушиных, Верховенский сделал вывод, что ему стоит окончательно от личных размышлений абстрагироваться и задавать вопросы только по делу. — Итак, Елизавета Николаевна, начнём с самой сути. Как я понимаю, имеются фотографии, так скажем, определённого характера с вами и…с Николаем Ставрогиным. От постороннего наблюдателя эта деталь бы укрылась, но Эркель снова вцепился в то, с какой паузой Пётр Степанович имя Ставрогина произнёс. Как-то неприятно, скрипяще даже. Конечно, нехорошо в чужие тайны лезть. Только в этом случае Эркель тайну и за чужую то не считал — это ведь, в конце-концов, что-то о самом близком, после матери, конечно, ему человеке. Иных друзей он так и не завёл за всё время в Заречье. Да и не пытался, кажется. Лиза Тушина картинно облокотилась на столик, вздохнув при этом. — Верно. У меня на руках всего одна фотография. Но могут быть ещё. Я очень волнуюсь. Неизвестно, кто их сделал, сколько, и зачем. Там ничего особенно вызывающего… Это фото ещё с тех пор, когда мы с Маврикием даже не были знакомы. Но вы ведь понимаете, Пётр, что в любом случае подобное для замужней женщины — позор! Верховенский тихонько хмыкает, с особым упорством оценивая взгляд Лизаветы. Еле слышно настукивает какую-то мелодию по быльцам кресла. — А вы не знаете, Николай Всеволодович сейчас одинок? Быть может, это одна из его воздыхательниц решила вам отомстить? — Пётр говорит с вызовом, не скрываясь. Иногда его прямолинейность была практически убийственной. — На данный момент Николай Всеволодович меня не интересует. У меня есть жених. А личные дела Nicolas меня не касаются. — высказывая это, Лиза словно слегка побледнела до окончательно трупного вида и пошатнулась. Эркелю подумалось, что у него снова разыгралось воображение. А вот Пётр видел всё это намного яснее. Для него уже этот момент, казалось бы, сущая крупица, уже играл немаловажную роль. — Что ж, хорошо. Если у вас больше нет никакой дополнительной информации, мы, пожалуй, пойдём. Нужно ещё Николая Всеволодовича навестить. — Верховенский действительно поднялся с кресла и отправился к выходу, кивнув в знак прощания. Эркель последовал за ним, но уже на выходе заметил, как Лиза крайне быстро вытаскивала из вещей накидку. Это ему показалось интересным, но он решил рассказать об этом позже. Вдруг он просто надумывает и Петра Степановича лишний раз потревожит. Эркель шагал по тропе, избранной Петром. Какой-то заброшенной она казалась, и всё дальше и дальше от поселения уводит. Но Верховенский шёл ужасно уверенно, словно он знал абсолютно всё до последней капли. Эркель всё же не выдержал, спросил. — Пётр Степанович! А куда мы вообще направляемся? Верховенский оборачивается, несколько секунд смотрит в глаза Эркелю, не переставая идти. На его губах играет совсем непривычная улыбка. И кажется, вполне искренняя. — Есть у меня догадка одна. Тут неподалеку церковь заброшенная, уже года четыре как. К ней и идём. Покажу вам этот раритет. Представляете, до сих пор оттуда не все иконы вынесли. А ещё речка рядом приличная. Вы ведь не видели, кажись, как раз полюбуетесь. Эркель кивает, не задавая лишних вопросов. Сердце приятно щемит — в конце-концов, Пётр Степанович не только о деле думает, но и ему хочет показать окрестности. Но всё же что-то ему подсказывало, что прогулка у них не задастся. И видимо, его плохие предчувствия всё же сработали. Но чуть позже. Сейчас, мелкими шагами, Пётр выходит по небольшой просеке на поляну. Ту самую, с церквушкой. Здание действительно казалось довольно старым. Со стен давно уже слезла вся побелка, местами сквозь трещины пророс мох, купола совсем не блестели. В завершение всего пейзажа над церковью кружились дерзко каркающие вороны, то и дело звучно рассекающие крыльями воздух. Казалось бы, довольно угрюмое зрелище. Но Эркель должен был признать, что-то в этом было. Нечто завораживающее, будоражащее старые воспоминания, слегка даже умиротворяющее, если это чувство можно назвать так. В глазах Верховенского словно крохотные чертики пляшут озорную сальсу при взгляде на всё это. Его улыбка превращается в лёгкую ухмылку. Он подходит к Эркелю чуть ближе, аккуратно, еле касаясь, кладёт руку ему на плечо и с почти детским озорством вопрошает: — Внутрь зайдёте, не побоитесь? Говорят, там призрак старого священника ходит. Молитвы нараспев читает и по слухам, паре пьяниц даже грехи отпустил. Эркель слегка вздрагивает от неожиданного, пускай и еле заметного прикосновения, но не отстраняется. Его забавляет мысль, что Пётр Степанович его на спор берёт, мол осмелишься или нет. В одиночку он может бы и колебался. Просто из принципа. А вот сейчас… Городская легенда для него — не повод к доверию ей, Эркель в принципе не слишком суеверен. Да и не один он сейчас, вот, Пётр за левым плечом смеётся лукаво. Не заметив, как и на его устах непроизвольно приподнялись уголки губ, он таким же лукавым тоном отвечает: — Чего ж бояться каких-то городских страшилок. — и ровным шагом идёт к открытой… Вернее, как открытой? Сгнившей за долгие годы, обвалившейся с петель и вообще пережившей все апокалипсисы мира деревянной дверце. Сквозь эти кучки обвалин Эркель проходит внутрь, и сразу же видит поразившую его картину. Нет, не какую-нибудь икону древних времён, сделанную с высочайшим мастерством и стоящую баснословных денег. Картина, поражающая его — реальность. И эта реальность отчётливо показывает ему Лизу Тушину в объятиях незнакомого мужчины. Что-то ему подсказывает, что это и есть Ставрогин. От изумления Эркель замирает, словно истукан. К нему уже подходит Пётр, негромко чертыхаясь по дороге — видимо, неудачно прошёлся по обломкам. Увидев ту же самую картину, он пришёл в не меньший шок, но болтливости у него от этого не поубавилось. — Коля? Лиза? Так, подождите, вы что, всё ещё вместе? Что это тогда за шутейки с фотографией? Я что, зря через весь поселок ноги бил? — его голос отдаёт нотками непонимания и раздражения. Ставрогин ухмыляется, кивая. — Кого-кого, а вас, да ещё и в церкви, не ожидал увидеть. Освященная земля ступни не жжёт, а? — Если брать в учёт вашу бездарную логику, вы бы уже сгорели к чертям.- парирует укол Верховенский. — Так всё же, кто-то мне объяснит, что вы натворили? Между прочим, сами же меня и наняли. Николай Всеволодович вопрос Петра показушно игнорирует, выискивая всё что угодно, лишь бы затянуть ожидание ответа. Лизавета, в свою очередь, тоже не спешит что-то говорить. — О, я смотрю, у вас новое развлечение? — спрашивает Николай, указывая на Эркеля. — К удивлению, вкус у вас неплохой. Сам бы с таким поигрался. И какой у этого срок годности, так сказать? Когда его вышвырнете? Эркель ничего не понимает. Ничего, кроме того, что Ставрогин его ужасно раздражает. Всем своим видом, всей своей звенящей пошлостью и фамильярностью. С каждой фразой всё больше вопросов, которые эхом шумят в его голове. Почему «развлечение»? Какой ещё «срок годности»? Эркель догадывался, но чёрт, это слишком неприлично! Как этот Николай мог только подумать о подобном! Пока Эркель решал, бледнеть ему или краснеть, Пётр явно начинал сердиться. — Он — не развлечение. Он мой друг. Ваши гаденькие комментарии можете оставить при себе. — Даже удивительно, как заговорил то! Друзья даже появились, подумать только. Куда только девалась ваша слащавая манерность, а? — Ставрогин всё же продолжал гаденько хихикать. В порыве странного опьяняющего чувства он было попытался коснуться щеки Эркеля, но Петр больно ударил его по руке. Николай Всеволодович зашипел и отшатнулся. — Какой ужас! Подумать только, идола колотить вздумали! Али забыли, что вы мне говорили однажды тогда, после собрания? — Николай Всеволодович, это не просьба, это условие, при котором вы не отбросите свои чёртовы копыта прямо здесь — заткнитесь. Сейчас же. Отвечайте по делу, что за пьесу с фотографией вы тут устроили? Ставрогин продолжал издевательски сохранять молчание. Эркель, ничего не понимающий, всё же робко спросил, и казалось бы, тихо, но его голос предательски зазвенел в стенах церкви эхом наравне с остальными: — Пётр Степанович, о чём он? Что он имеет ввиду? — Я потом тебе всё объясню! — быстро проговаривает Пётр, возвращаясь к попыткам в диалог с двумя «голубками». На первый взгляд Эркелю кажется, что от него просто отмахнулись, лишь бы не мешал, и он на секунду чувствует желание слегка обидеться. Но потом эта крохотная обидка трансформируется в осознание. Пётр произнёс не подчёркнуто вежливое «вам», не просто обратился к нему по имени, а назвал на родное, уже давно неслыханное «ты». Они ведь с Петром около трёх месяцев живут в одном доме, и до сего дня к нему Пётр Степанович только на «вы» обращался. И это осознание, что он словно стал чуточку ближе Петру, его подталкивает легонько улыбнуться. Улыбка выходит дёрганая, мелькающая и сникшая через пару мгновений — обстановка радоваться не самая подобающая. Теперь он уверен — что бы там не наплел сейчас Ставрогин, ему и на стороне Верховенского хорошо. За своими выцеплениями смыслов из фраз Эркель абсолютно прослушал, что там происходит рядом с ним, и слегка остолбенел, когда Пётр уже спокойно говорил с Лизаветой и Николаем. — Так всё же, зачем вам это понадобилось? И вообще, чья это была идея? — Вообще моя.- слегка потупив глаза, ответила Лиза.- Но Николай Всеволодович тоже немного поучаствовал. — Как он поучаствовал, я догадываюсь. Но всё же, зачем? — искренне любопытствовал Верховенский. Лиза вздохнула и принялась рассказывать. В точности её монолог здесь приводить не буду — слишком много там было ахов -вздохов, восклицаний, заламываний рук, облокачиваний на Ставрогина, будто он был тем самым столиком в её доме и прочего. И не вычеркнешь это всё так запросто — не та атмосфера будет. Поэтому ограничусь кратким пересказом. По утверждению Елизаветы Николаевны, Маврикий ей никогда не симпатизировал как спутник на века, она с самой первой встречи с Николаем поняла, что именно он таков, какого надобно (на этой фразе Верховенский неодобрительно хмыкнул). Но её мать, Прасковья Дроздова, была уверена, что ей нужно выйти замуж именно за Маврикия Николаевича, потому что он хороший знакомец семьи, порядочный мужчина, имеет добротное образование и вообще будет любить и лелеять Лизу «аки капризную орхидею». Такой расклад Елизавете не нравился. По давлением ей пришлось всё же пойти на уступки и принять статус невесты Маврикия. Правда, в девичьей голове уже зрел план. Расчёт был таков — они сделают фотографию интересного характера с Николаем, Елизавета подкинет фото так, словно оно от неизвестного. Дальше Маврикий Николаевич найдет фотографию, потребует объяснений, выяснит, что будущая жена крутит шашни на стороне, и в обиде бросит её. Лизавета сможет уйти к Николаю, пускай и не с идеальной репутацией, но всё будет так, как ей вздумалось. Казалось бы, план мог сработать. Но не учёл этот дуэт главного — а именно мягкого характера Маврикия. А ещё того, что он настолько любил Лизу, что готов был ей многое простить. То есть объяснения Лизаветы после того, как обнаружилась фотография, воспринял в корне неверно. Понял всё так, что Лиза и Ставрогин уже давно расстались, и это просто кто-то хочет пощекотать жениху и невесте нервы. А дальше вам и так известно. Ах нет, минуточку, чуть не забыл упомянуть — роль Лебядкина в этом всём заключалась в том, что он эту историю пронюхал, так как за Лизой, объектом своего воздыхания следил, но понял всё вкрай неверно. Такие шутовские стишки понаписывал, что я, как хроникер, не осмелюсь их здесь привести. Опишу в двух словах- «звенящая пошлость.» Верховенский на всё это только фыркнул. — Что ж, как я понимаю, моя работа здесь окончена. Никогда бы не подумал, что пожелаю счастья двум своим бывшим, но всё-таки счастья вам, с остальным и Маврикием сами разбирайтесь. Деньги мне как-нибудь занесёте, зря я тут, что-ли, за вами проследил немного. А теперь, господа, до приятнейшего. — и Пётр действительно принялся уходить, тормоша попутно Эркеля, мол, что ж застыл то, пойдём уже. Эркель очень старательно пытался прийти в себя, но это у него получалось так себе. Лиза бывшая Пётр Степановича? Да ладно Лиза, Николай бывший Пётр Степановича тоже? Черт возьми, почему всё так странно? Пока он пытался разобраться в этих, самых важных для этот момент для него вопросах, Пётр понял, что они тут могут ещё долго простоять под незатухающие едкие смешки Николай Всеволодовича, и наплевав на все положенные манеры, подхватил Эркеля под локоток и увлёк к выходу, параллельно снова чертыхаясь, так как обломки древесины и других отвалившихся частей церквушки ещё никуда не делись. Эркель просто послушно следовал за Петром, всё ещё ничего не понимая. Пару раз он задавал вопросы, слегка путанные и бессвязные, но каждый раз на них следовал отрезвляющий ответ от Верховенского: — Придём домой, я тебе всё объясню. И вот это «тебе» и подкупало чем-то. Может быть тем, как по-доброму неловко звучало оно с уст Верховенского, который зачастую очень давним приятелям продолжал «выкать». Эркель даже начал задумываться о том, что быть немного особенным приятно. В таких раздумьях они добрались домой. Видимо, выглядели оба не ахти, что даже Варвара Петровна предпочла не распрашивать их о новостях. Оно и к лучшему, думалось Верховенскому. Не каждый день есть возможность такое про своего родного сыночка узнать. Пройдя в свою излюбленную комнату с камином, Пётр чуть ли не растворился в кресле. Он был не против раствориться окончательно. Нет, ему не было стыдно отвечать на предполагаемые вопросы. Просто не хотелось почему-то, но он понимал, что это нужно сделать. Поэтому он ждал, пока Эркель у него спросит хоть что-то. Эркель всё ещё был ошарашен всем потоком событий, которые сегодня произошли. Долгое время он просто шевелил губами, не в силах подобрать первый вопрос. Но в конце-концов парень собрался и выдал: — Как вы познакомились с Ставрогиным? Пётр вздохнул. Этот вопрос явно был не из самых приятных. — Опять же, дела тех лет. Лет моего бытия «революционером». Хотя, я бы не сказал, что заслуживал такого названия. Так, фальшивка, харизматичный фантик. Верховенский на секунду делает паузу, и Эркель просто не может поверить, что Пётр может настолько негативно отзываться о себе. Это же…ну, Пётр Степанович! Он весь состоит из ухмылки, кожаных перчаток, клетчатых пиджаков, богатого словарного запаса и самое главное, высокого о себе мнения. А тут такое. Пётр продолжает говорить. — Одно радует — сейчас я не такой идиот. Да, намного лучше. Я бы с тем собой и общаться вряд-ли бы захотел. Эркель незаметно выдыхает, кончик улыбки вздёргивая украдкой. Всё равно Пётр Степанович всегда остаётся собой. Да он и не спорит с тем, что Пётр хорош. — Но даже я из прошлого понимал, что один не справлюсь с моими воистину наполеоновскими замашками. Порой я бываю ведущим, но всё же отчаянно желаю быть ведомым. Мне нужен был тот, кто будет смотреться иначе. Холоднее, сдержаннее, тот, чьё молчание страшнее любых слов. И тогда Николай казался мне именно таким. Чём-то недостижимым. Но я ошибался, Эркель. В этом мы с вами сегодня ещё раз убедились сами. Эркель слушал, чувствуя, как его глаза снова словно обволакивает туман, а он, хоть и сидит, постепенно начинает падать. Он не мог поверить в то, что кто-то такой, как Пётр Степанович, даже много лет тому назад, мог возвышать в своих глазах Ставрогина. Хоть на минуту. Кожу пронизывало непонятное ему чувство. Обида? Разочарование? Юноша сам себя не понимал. Он смотрит на Петра, строго в глаза. Верховенскому безумно хочется отвести взгляд. Спрятать свои уязвимые, сейчас не фосфорно-голубые, а скорее блекло-серые глаза. Виноват. Не только он тогда, погнавшийся за идеалом. Да какой из Николая Всеволодовича идеал? Идол, да и только. Нужен лишь для того, чтобы заунывно и хрипло умолять, утыкаясь в его безмолвную, истуканом застывшую фигуру. Виноват он и сегодня. Не придумал, как сказать иначе. Как не разрушить образ эдакого недостижимого гения. Он проявил слабость, открывшись Эркелю, и не подменив правду-полынь на сладчайшую красноречивую ложь. Терпи теперь, Пётр, не отводи взгляд от этих нашуганных, непонимающих и разочарованных глаз-незабудок. Жди следующей фразы, следующего вопроса, который метко чирканет если не по сердцу, так по твоему самолюбию. Эркель молчит, словно затачивая эту кинжальную фразу. Во всяком случае, так кажется Петру. Но мальчишка, сдерживающий себя всё это время, тихим, едва слышным, голосом шепчет: — Как же вы могли, Пётр Степанович? Эта сволочь вашего взгляда недостойна. Не то, что любви.- и Эркель наконец позволяет себе расплакаться, совсем по ребячески. Пускай. В конце-концов, разницы между ним, осознавшим, что Верховенский мог выбирать неприятных людей в свою компанию, и ребенком, обиженным на то, что его мать мило общается с соседом, который его из сада прогнал, не так уж много. Пётр в какой-то степени выдыхает, разрешая себе отвести взгляд от глаз Эркеля. Но час от часу не лучше. Он ведь теперь не может просто взять и уйти. Это тебе не «пять лет назад», колокольным звоном, заезженной пластинкой скрежещущее у него в голове. Он решительно переплетает свои пальцы, пускай и в перчатках, с тонкими и бледными пальцами парня. — Послушайте, Эркель. Я не имею понятия, должен ли извиниться, или нет. Перед кем-то другим я бы промолчал и ушёл. В конце-концов, я сожалею о своём прошлом, но изменить его не могу. Могу только не разрушить будущее. Но всё же, я был бы рад если не тому, что вы простите то, что я сложил у вас ложное впечатление о себе, а потом разрушил, то хотя бы простому «я вас понимаю». Эркель несколько секунд смотрит на их переплетённые пальцы. И кажется, это заставляет его принять решение. Всё же… Это ведь всё в прошлом, да? Юноша переводит взгляд на Петра. По щекам всё ещё текут слёзы, но больше по инерции. Пытается криво улыбнуться, но не получается. Мысленно плюёт на это, и стараясь говорить чуть громче, но всё равно срываясь на хрип и всхлипывание, произносит: — Я прощаю вас, parce que je comprends.¹ Но всё же, если вы хотите точно загладить вину… Перестаньте называть меня на «вы» навсегда.- он слегка неловко смотрит на Петра. Зачем он сейчас половину фразы на французском сказал? Не время сейчас рисоваться. Ещё Пётр Степанович подумает, что он неискренне. Но Пётр даже ни на секунду не допускает такой мысли. — Спасибо, Эркель. Правда. Знаешь, когда тебя простили, намного легче. Хочешь на ты — будем на ты. И вообще, раньше надо было это сделать. Он мягко увлекает Эркеля в свою сторону, прикасаясь настолько невесомо, что Эркель сам не понимает, как оказывается в объятиях обычно избегающего излишних прикосновений Верховенского. Характерно застенчиво краснеет и утыкается в плечо Верховенского, лишь бы он его заплаканного и покрасневшего не видел. Стыдно ведь! Пётр лишь едва слышно дышит, практически не совершая никаких движений. Ему намного спокойнее, когда слова не нужны. Через несколько минут они всё так же не разделились. Пётр тихо окликает юношу. — Эркель? — М? — не поднимая век, тихо отзывается уже почти заснувший Эркель. В конце-концов, тут камин теплый. И Пётр тоже. — В одном мы с тобой одинаково мыслим и оба правильно. Ставрогин — сволочь порядочная. Эркель только едва кивает. Хотя вряд-ли можно назвать кивком жест в виде поднимания подбородка на миллиметр, после которого Эркель снова прячет лицо в плече Петра. Но Верховенский замечает даже это, на секунду включая свою парадную ухмылочку, чтобы через мгновение спрятать её, осознав, что Эркель буквально у него на руках заснул. Впрочем, это даже неплохо. Лишь бы кости завтра от ночи, проведенной в кресле, не ломило. Пётр лишь тихо, едва слышно шепчет «Спокойной ночи, Эркель», получая в ответ неразборчивое ворчание. Сдерживает смешок, уж больно забавно смотрится в его руках Эркель, который на полголовы как минимум выше Верховенского, и вскоре засыпает сам.