Идейные люди

Таких, как начальник охраны Канцлера Ульф Курцман, называли идейными. Кто-то считал это положительной характеристикой, кто-то — наоборот, но факт оставался фактом: в случае Ульфа это была чистая правда, и в идеи своего правителя он более чем верил. Причины тому были весомые: Канцлер своими руками возродил страну из пепелища страшной войны, в которой сам Ульф потерял все, что имел; он спас экономику от полного краха, заставил соседние страны вновь с ними считаться... Дал людям надежду на будущее, в конце-то концов. Он желал своей родине всего самого лучшего; его идеи, находя реализацию в его поступках, несли благо. И Ульф был счастлив знать, что вносит в создание этого блага собственный вклад, хоть и небольшой. А может, даже весьма значительный. Ведь если он, упаси Господь, однажды не сможет защитить их любимого Канцлера — кто тогда защитит остальных людей?... Идеи ученого, создававшего искусственный интеллект — старого человека с усталыми и грустными глазами — тоже были благом. Он, думалось Ульфу, был как Прометей, который приносит людям свет знания и научного прогресса, и рано или поздно этот свет станет маяком прекрасного будущего. Тем более что интерес к разработке проявил сам Канцлер — уж при таком-то раскладе их страна обречена на процветание и благополучие. А вот инженер, которого лично Канцлер поставил во главу проекта, благом не был. Что-то в нем Ульфу сразу не понравилось. Сначала он решил, что это из-за его странных манер: какие-то ничем не обоснованные скачки интонаций в речи, неприятная мимика — вечно беспокойный взгляд, надломленная гипсовая улыбка; длинные ладони, что порой начинали трястись будто вне его желания... Он явно, как говаривал ротный командир Ульфа, «не дружил с башкой». Хотя... Он, бывший солдат, видал и похуже. По сравнению с контужеными, и с теми, кто вернулся с войны телом, но не душой — этот экземпляр еще был стабилен, как показания испорченного термометра. Нет, что-то в нем было куда более гадким... А потом до Ульфа дошло. Он вспомнил, как вытянулось лицо этого инженера, когда Канцлер сообщил ему размер оклада и сумму гонорара при удачном завершении проекта. Как резко заблестели эти маслянистые глаза... А уж с каким раболепием он затараторил, что-де почтет за честь, и сделает, что угодно... И сразу же принялся помыкать ассистентами и лаборантами, общаться с ними так, будто они — бесправная челядь. Этот двуличный гаденыш не уважал никого... Нет, и того хуже — он уважал лишь тех, кто ему платит. Ученый был не таким. У него было чувство собственного достоинства, и была спокойная, скромная гордость. У него была идея, которую он готов был с честью отстаивать и пронести через жизнь. А у этого инженеришки не было идеи. Скорее всего, у него и родины не было. Ульфу вспоминались слова, сказанные когда-то Канцлером — «проститутка от науки». Ёмко и точно. Такой человек продаст родную мать, лишь бы выслужиться за толстую пачку банкнот и накормить свою гордыню. В военное время такие сволочи за спасение шкуры сдавали врагу с потрохами не только свою сторону — но и собственную гордость, идеалы, волю... Если они до этого вообще были. Союзники, верившие им и считавшие их друзьями, стараются забыть их имена, а враги уж тем более их презирают — даже врагу, коль скоро он ценит доблесть и честь, в сторону перебежчика и плюнуть будет противно. Ульф категорически не мог сравнить своего Канцлера с врагами. Но вскоре понял, что ход его мыслей был, технически, верным. Как-то раз Канцлер зашел проведать того подонка — узнать, как продвигается работа. Он сразу стал, заикаясь, что-то мямлить, расшаркиваться, суматошно демонстрировать чертежи... Ульфу от этих потуг сводило челюсть, как от кислого яблока. А потом Канцлер задал наводящий, явно провокационный вопрос — не скучает ли много(не)уважаемый инженеришко по своим коллегам, с которыми они начинали? По прежнему руководителю проекта? Его взгляд секунду бегал туда-сюда, а потом он широко улыбнулся — жуткая физиономия, такой только маленьких детей пугать — и пустился в сбивчивую тираду. О том, что раньше он, мол, работал на чистом энтузиазме, и теперь-то, под началом великого Канцлера, он счастлив трудиться на общее благо, счастлив, что нашел свое призвание, и что его способности оценили по достоинству, и что если его прежние коллеги не понимают грандиозности этого замысла, то это — исключительно их проблемы... Врёшь же, как дышишь, гнида ты паршивая. Неужели мудрый, знающий толк в людях Канцлер — и не понимает этого?!... — Ур-род. — Ульф не сдержался, когда они вышли из лаборатории. Канцлер обернулся на него, и душа его ушла в пятки — такое несоблюдение субординации чревато, как минимум, строгим выговором... Но правитель внезапно осклабился. — Ну что же Вы, друг мой, так категоричны? Да, к сожалению, не у всех на этом свете есть хоть что-то святое. Но это — абсолютно в порядке вещей. Такова уж природа некоторых индивидов, и ничего плохого в этом нет. — Но... — Ульф запнулся, поняв, что если спорить или возражать сейчас — не в его интересах, но Канцлер продолжил сам: — Я бы даже сказал — такие люди, как наш пассажир, невероятно полезны и удобны при правильном руководстве. Видите ли, если человек всецело верен идее — неважно, правильной или нет, эту самую идею вытравить из его головы практически невозможно. А вот если у него нет ни идей, ни убеждений, ни принципов — этот человек похож на чистый лист. На нем можно писать, что угодно, и вертеть им, как захочешь. Даже заставить действовать на благо общества. А если не получится — от такого человека совсем не жаль... Канцлер поднял руку и громко щелкнул пальцами. Эхо отразилось от сводов потолка громом артобстрела. А потом на несколько мгновений воцарилась тишина. — В-общем, зря Вы так. — Подытожил он.

***

В день запуска Машины Ульфу было велено проверить весь периметр резиденции. Безопасность здесь и так была идеальная — муха не пролетит незамеченной, но сегодняшний день был особенным. Никто до конца не знал, что может случиться, если ситуация, боже упаси, выйдет из-под контроля - так что заблаговременно готовились ко всему. Все работало строго по протоколу: сейчас резиденция была, пожалуй, самым защищенным местом в стране. Убедившись в этом, Ульф отправился в крыло, где находилась лаборатория. Все должно было случиться очень скоро — и строго в назначенное время. Проходя по длинному холлу, он заметил, что одна из дверей слегка приоткрыта — вдобавок к этому, из-за нее доносились звуки какой-то странной возни. Ульф незамедлительно решил проверить, кто это там копошится, когда все люди, имеющие отношение к проекту, уже давно собрались в главном зале — за исключением, разве что, Ученого, которого и то ожидали с минуты на минуту. Неужели какой-то диверсант нашел лазейку в системе охраны и собирается сорвать запуск? Ульф аккуратно, бесшумно — чтобы не спугнуть нарушителя раньше времени — заглянул в дверную щель. В углу комнаты, спиной к нему, сидел на стуле, ссутулившись к самым коленям и обнимая себя за плечи, тот самый инженер. Все его тощее тело дрожало, словно от озноба, а шумное дыхание звучало сбивчиво и надрывно. Вот так номер... Он что, плачет? Он внезапно разогнулся, запрокидывая голову вверх, и принялся ловить воздух ртом, как выброшеная на берег рыба — щеки его действительно поблескивали от влаги. Он попытался откашляться, несколько раз стукнул себя кулаком в грудь, вытер глаза рукавом и судорожно зашептал что-то себе под нос. Что-то вроде «Успокойся, тихо... Соберись. Это все в твоей голове...» Ульф себя садистом не считал. Но сам не заметил, как его губы расползлись в довольной улыбке. Так вот ты какой на самом деле. Беззащитный перед собственными внутренними демонами, которые и требуют от тебя всего этого — они сожрут тебя без соли, если ты не будешь ежечасно доказывать им свою полноценность и превосходство над другими. Твое эго настолько раздуто, что оно никогда не примет тебя таким, какой ты есть на самом деле — несчастным, беспомощным, напуганным человеком, который нуждается в хоть чьей-то защите. Да ты еще хуже, чем о тебе можно подумать с первого взгляда — ты настолько безволен, что позволяешь твоей ущемленной гордыне понукать собой, как рабом, заставляя самоутверждаться за счёт других... За счет тех, кого ты предал, чтобы наконец-то угодить самому себе. Да только вот гордыня — очень жестокая госпожа; она будет требовать подношений тем больше, чем усерднее ты пытаешься ее насытить. И ей всегда будет мало — а ты будешь ненавидеть себя только сильнее. И на деле остаешься все таким же — жалким и слабым. Да еще и никому не нужным, потому что никто не любит предателей. — Эй, ты. — Ульф окликнул его, открывая дверь, и тот дернулся, как от удара током. — Время видел? Особого приглашения ждешь, что ли? А ну шуруй в главный зал. Инженеришко вскочил со стула, промямлил что-то нечленораздельное, и быстрым шагом направился прочь. Ульф довольно фыркнул. Что, раскусили тебя? Нравится? Увидели, наконец, твою настоящую сущность — живи с этим теперь. Субтильная долговязая фигура стремительно удалялась по коридору. Ульф краем глаза заметил, как из кармана лабораторного халата — надувшегося, словно парус — вылетел небольшой клочок бумаги и спланировал прямо к его ботинкам. Ульф вопросительно поднял бровь. Это еще что за дела? На чертеж как-то не похоже. Он нагнулся и поднес бумажку к глазам. На клочке, помятом и ободранном, красовался рисунок перьевой ручкой. Суть картинки Ульф толком не понял — то ли это было какое-то хтоническое чудище, то ли ну уж очень альтернативный взгляд на Машину, то ли вообще сломанный синхрофазотрон. В некоторых местах чернила растекались, добавляя изображению абсурдности. Видать, кое-кто и вправду с башкой не дружит... Ульф бросил бумажку обратно себе под ноги и поводил по ней мыском ботинка — злобно, с остервенелым нажимом. Чернила теперь смазались так, что картинка — вернее, то, что от нее осталось — уже и на синхрофозатрон перестала быть похожей. Он улыбнулся. Крышка тебе, перебежчик. Ты слаб, ты уязвим, ты никому не нужен, а главное — тебя не жалко. Все, как и говорил Канцлер. Скоро ты услышишь щелчок его пальцев у своего виска.