«Каштанов горсть,
Щепотка солнца
И пару капель утренней росы.
Я безоружен в миг, когда она смеётся,
Смертельно ранит соль её слезы…»
Моё лицо вмиг вытянулось, и я подпрыгнул на стуле. В панике нащупал свой блокнот в кармане пиджака — вот он, на месте, так какого чёрта, Уизли? Неужели тогда, в поезде, когда я вышел из купе…? Пока я осознавал, что слышу именно то, что слышу, перед глазами возникла картина прошлого: Я гуляю по окрестностям Фелдкрофта, как внезапно мой взгляд натыкается на залитую солнцем горсть каштанов: их гладкость переливается на свету, и я вспоминаю её. Её мягкие волосы, запах лимонов, красивую улыбку. В голове всплывают разные маггловские сопливые стишки, которые показывала мне Амелия. Я неосознанно достаю из сумки блокнот и начинаю писать: «Каштанов горсть, щепотка солнца…» Мой лоб покрылся испариной, пока Уизли продолжал вещать, а я безумным взглядом осматривал толпу: все заворожённо слушали, прильнув к сцене. Я повернулся: на глазах Амелии застыли слёзы, ей… ей нравится? Какой позор! Саманта тоже расчувствовалась. Сидит, утирается уголком платка. Я схватился за голову, зарываясь пальцами в волосы. Руки не слушались меня, когда я доставал палочку. Незаметно стрельнул заклинанием в одно из кашпо с растениями, и оно громко разбилось, падая на пол: девчонки завизжали, а Уизли наконец заткнулся, в замешательстве смотря со сцены. — Это что, Пивз здесь? Как его пропустили? — орал кто-то, вскакивая с места. Я воспользовался паникой и на заплетающихся ногах кое-как продвинулся к сцене, игнорируя руки Саманты и Оминиса, которые пытались меня остановить. — Эй, Уизли! Ну и херню же ты сочинил, — я хлопнул его по плечу, заглядывая в глаза. Пытался всем своим видом показать, что он играет с огнём. Он осклабился, отдёрнул мою руку и направился обратно на место. — Себастьян, ты тоже выступить хочешь? — Свитинг растерянно смотрела на меня, хлопая ресницами. Я медленно повернулся лицом к залу и увидел сотню любопытных глаз, направленных прямо на меня. От внезапно нахлынувшего чувства тревоги засосало под ложечкой, а руки и ноги затряслись так, что я вот-вот упал бы прямо на сцене. Несколько раз нервно сглотнул и убрал руки в карманы, кивая Поппи. — Да, я хотел подвести итоги вечера, если вы позволите, — я попытался улыбнуться, но вышла лишь кривая ухмылка. Все в оторопи молчали, пронизывая меня своим напряжённым ожиданием. Я продолжил: — Сколько же бреда мы сегодня наслушались, да? — с энтузиазмом наклонился к залу, неловко почёсывая затылок. Кто-то согласно крякнул, и я заметно расслабился. Тут меня понесло: — Знаете, некоторые такую хрень сочинили, что просто в голове не укладывается: вы серьёзные парни или нет? — я шагал из стороны в сторону, пока публика оживала: кто-то смеялся, кто-то нервно ёрзал на стуле, а кто-то продолжал молча смотреть, как, например, Амелия и Анна. — Прикиньте, если все парни вдруг начнут сочинять стишки вместо… ну, например, вместо квиддича? Вот умора будет! — опьянение горячими пальцами обхватывало моё горло — перед глазами всё плыло, лица смазались в одно хаотичное полотно, а голоса слились в какофонию. Пока все хохотали, что-то выкрикивая с мест, я обратил внимание на Уизли — он неотрывно следил за мной, а играющие желваки на его скулах было видно даже на расстоянии. О чём же ты думаешь, рыжий? Если применить к тебе Легилименс, то что же можно увидеть в твоей тупой башке?***
— Ты бестолочь, Гаррет! Почему опять «D» по Зельеварению? — тётя мерила шагами кабинет, размахивая моей контрольной работой. — Я вчера устал на тренировке, засыпал на ходу, но я исправлю оценку, честно! — Значит, пора уходить из квиддича, раз это мешает твоей учёбе! — она остановилась, подходя ко мне ближе. Чуть помолчав, добавила: — Почему тебе это мешает, а, например, Сэллоу — нет? Он ведь тоже играет! Но у него одни «A»! Я громко клацнул зубами при упоминании этого осточертевшего мне имени... ...Дверь в кабинет тёти неприятно заскрипела, и я съёжился, прислушиваясь — не идёт ли кто? Вроде, нет. Мне обязательно надо найти завтрашнюю контрольную по Трансфигурации, иначе я снова напишу её плохо, и мне влетит. Суетливо пошарил по столу, открыл все возможные ящики и вдруг наткнулся на интересное письмо, подписанное матерью. Я широко заулыбался, ведь так по ней соскучился! Что же она написала? Я пробежался глазами по пергаменту, даже боясь применить Люмос, чтобы меня не заметили: «Дорогая сестра! …Вижу, ты, как всегда, сражаешься не только с нерадивыми учениками, но и с несносным директором. Твоё терпение не знает границ… …К слову о терпении: спасибо тебе за всё, что ты сделала для Гаррета… …Что ему нужно, так это грамотное сочетание строгости и поощрения… …Признаюсь, я рада, что теперь он испытывает свои новые зелья на других учениках, а не на родственниках… …Ну, мне пора, младшенькая что-то снова устроила. Целую» Я озадаченно опустил письмо и рухнул в кресло: «Грамотное сочетание строгости и поощрения»? А где это самое поощрение, что-то я не вижу? Мама, что значит «терпение»? Я с силой смял листок, и мои глаза наполнились горячими слезами. Она ведь не писала мне уже два месяца. Ни слова о том, как любит, как скучает. «Мне пора к младшенькой», — конечно, младшие всегда были у неё в приоритете, а «бедная Матильда мучается с нерадивым Гарретом». Я разорвал письмо и бросил прямо там, на пол. Пусть тётя знает, что я был здесь... — Уизли, давай быстрее, мать твою! — Джеймс, капитан нашей команды, громко свистел в свой свисток, не стесняясь в выражениях даже при девочках. Я в панике блуждал взглядом по полю в поисках снитча, но он никак не попадался мне на глаза. Сэллоу всё забивал голы, а я не мог сделать ровным счётом ничего, чтобы привести свою команду к победе. В следующий раз я обязательно поймаю снитч, вот увидите... ...Новая пятикурсница? Так бывает? Я слушал речь директора и тёти, не отрывая взгляда от новенькой: маггловская одежда, палочку держит неуверенно, смущается — да она и правда «новенькая»! Я почувствовал, как мои щёки краснеют. После церемонии наберусь мужества и познакомлюсь с ней... ...Ненавижу гостиную Слизерина — она какая-то тёмная и холодная, а эта закрученная лестница утомит любого, пока по ней спустишься. Я, окрылённый, спускался вниз, чтобы догнать новенькую и предложить ей какую-нибудь помощь, как повод познакомиться. На последних ступенях я резко остановился, прячась в тени — она болтает с Сэллоу. Чёрт, опять этот… недоумок! Я сжал руки в кулаки до побеления костяшек. Как же он меня достал, и почему только Шляпа распределила её на этот змеиный факультет?... ...Сколько раз я уже пытался пригласить куда-нибудь Амелию: полюбоваться заснеженным Хогсмидом или навестить тварей у мадам Ховин, а она всё носится со своим Сэллоу: то ему нужно помочь, то ей может помочь только он. Он ведь использует её, как она этого не видит?! Нет, Себастьян, ты… ты отплатишь мне за всё, что сделал... ...Мой слух разрезал громкий свисток Джеймса, а затем и Имельды — снитч ёрзал у меня в ладони, а сердце всё ещё бешено колотилось после того, как на моих глазах Амелия чуть не разбилась о землю. Я смотрел на его трепыхающиеся крылышки, и улыбка не сходила с моего лица. Чёрт, как жаль, что Сэллоу этого не видел! Я воодушевлённо посмотрел на свою команду — все обнимаются, радуются победе в тренировочном матче, а я вишу тут один, улыбаюсь как идиот...***
Так и не прочитав ничего в глазах Уизли, я продолжил своё выступление — горячо распинался на тему того, насколько же тупой была затея с этим вечером. Внезапно зал оживился, и я, ничего не подозревая, кинул в толпу любопытный взгляд. Уизли вскочил с места, притягивая к себе Амелию. Она стояла, ошарашенная, не могла даже пошевелиться, когда он своими ублюдскими губами потянулся к ней и поцеловал прямо на глазах у всех, не отрывая от меня своего внимательного взгляда. Я замер и тут же протрезвел, приходя в себя. Колотящееся сердце с грохотом упало вниз. Амелия ещё несколько секунд стояла, не моргая, потом отпихнула Уизли и выбежала из гостиной, закрыв лицо руками. На негнущихся ногах я кое-как спустился со сцены и, пошатываясь, подошёл к нему. — Тебе конец, рыжий. Теперь тебе точно конец, — не хотелось даже марать о него руки, так что я убрал их в карманы от греха подальше и продолжил идти, не слыша никого и ничего. Я брёл по практически опустевшим коридорам, уже потеряв всякую надежду найти Амелию. Вдруг услышал всхлипы где-то под лестницей. Оживившись, побежал туда сломя голову. Сидит на корточках, вся юбка мятая, волосы запутались, лицо прячет в мокрых от слёз ладонях. Я встал как вкопанный над ней, в оцепенении, совершенно растерянный от этого зрелища. Я никогда раньше не видел, чтобы она рыдала. Мог только представлять, как это горько. Вспомнил бесконечный плач сестры, как она неистово кричала по ночам от боли, и моё сердце сжали раскалённые клещи. Я не мог сделать даже вдоха, совершенно потерялся — что сказать? Что сделать? Спешно опустился рядом с ней, приваливаясь спиной к стене. Её плечи дрожали, и я даже не был уверен, что она слышала, как я пришёл. Я просто подтянул к себе колени и снял этот треклятый пиджак, накидывая его ей на плечи. Не знаю, могло ли это помочь ей успокоиться, но почему-то захотелось сделать именно так. Она не оторвала ладоней от лица, только сильнее начала плакать, и я испуганно отстранился — что-то не так сделал? Грёбанный Уизли, что за херню ты творишь?! Неужели она так же плакала тогда, после того случая в Крипте...? Я устало опустил голову к коленям, и моё сознание прорезало воспоминаниями под невыносимо жалобные всхлипы.***
Осень 1882 г.
Сегодня к нам в гости должен зайти дядюшка Соломон, и мы с сестрёнкой хлопочем по дому: она бегает с веником по гостиной, а я собираю раскиданные по полу игрушки. Как я счастлив, что нашёл наконец свою любимую деревянную лошадь, а я ведь уже успел разозлиться на Анну — думал, эта негодница её сломала и спрятала, чтобы я не нашёл. Уже подходит час обеда, а родителей всё нет — носа не кажут из своей библиотеки внизу. Я начинаю играть с лошадью, пока сестра всё носится с веником. Смешная такая. Она увидела меня и тоже разыгралась — села на метлу, как будто на коня и гогочет. Я почти сваливаюсь с дивана от хохота, и вдруг мы слышим резкий хлопок. Мы одновременно замираем от испуга и сразу же бросаемся вниз к родителям. За закрытой дверью в нос ударяет резкий запах, от которого першит в горле, как бывает при простуде. Мама обычно даёт нам с Анной тёплое молоко, чтобы горло так не щипало. Я закрываю нос рукавом, но всё равно не могу пройти дальше в библиотеку — везде дым и этот едкий запах. Наверху слышны тяжёлые шаги — должно быть, дядюшка пришёл. Он торопливо спускается и уводит нас с Анной в комнату. Мы сидим тихо, и я умоляю сестру не плакать, потому что и без того сжимается сердце — что же там случилось? Надо быстрее рассказать родителям, они всегда знают, что делать, когда происходит что-то плохое. Через время дядюшка, весь бледный, как поганка, заходит к нам в комнату и, опустившись на колени, сообщает нам с сестрой, что наших родителей больше нет. Перед глазами плывут круги, и я думаю: «Надо рассказать мамочке, она умная, она знает, что делать… Надо позвать папочку, он сильный, он поможет…». Потом до меня доходит суть его слов, когда я слышу, как сестра рыдает у него на плече. Я чувствую внутри неимоверное желание… убить кого-нибудь. Того, кто виноват. Виноват в том, что наших любимых родителей больше нет. В том, что допустил это. Я со злостью скидываю всё с полок, топчу ногами ни в чём неповинную игрушечную лошадь, колочу остолбеневшего дядю. Выбегаю на улицу, по которой от нашего дома уже отдаляется повозка. Я уверен, что там наши родители. Бегу за ней, поднимая вокруг себя столпы пыли, путаюсь в ногах и в конце концов падаю прямо лицом в землю. Слёзы застилают глаза, я не понимаю, что делаю и где нахожусь: вокруг только смазанный пейзаж, пыль во рту, кровь сочится из носа, а внутри один лишь огонь желания убить, порвать на куски, задушить. Анна бежит ко мне, вырвавшись из рук дяди. Протягивает ко мне свои маленькие ладошки, плачет, дурочка, захлёбываясь слезами. Я обнимаю её своими грязными руками, оставляя на волосах следы земли и сухие ветки. — Я никогда тебя не брошу, сестрёнка, только не плачь.***
Лето 1889 г.
Прошло семь лет со смерти родителей, и мы с Анной уже вполне свыклись с этой мыслью, полностью погружённые в учёбу в Хогвартсе. Мы с ней неразлучны — живём в одной гостиной, ходим вместе на уроки, в столовой тоже сидим рядом. В прошлом году я познакомился с Оминисом — он весь такой серьёзный, шуток не понимает, бурчит вечно, но мы с ним ладим, и, что самое главное, мне есть, о чём с ним поговорить. Я с нетерпением жду начала четвёртого курса, чтобы наконец изучать что-нибудь по-настоящему серьёзное, а не тот детский лепет, который нам рассказывают. Оминис говорит, что знает кое-какие запретные заклинания, но со мной не делится, как бы я ни просил! Мы с ребятами играли в шинти до позднего вечера за Фелдкрофтом, а теперь я плёлся, радостный, домой, предвкушая вечерние посиделки с сестрой у камина. Зайдя в деревню, я сразу понял, что что-то не так: кое-где догорают костры, у деревьев обломаны ветки, люди снуют туда-сюда, их лица пронизаны болью и горем. Я захожу в дом и вижу дядю Соломона, бледного, как тогда, в день смерти родителей. Анна лежит в постели — странно, рано же ещё. Я аккуратно подхожу к дяде и устраиваюсь рядом с ним на диване, кивая в сторону сестры. Он разлепляет свои обескровленные губы, но не может вымолвить ни слова, и я чувствую, как бешусь. В нетерпении я подхожу к сестре и пытаюсь заглянуть ей в лицо, но она спрятала его в подушке и жалобно мычит, вся скрючившись. — Она заболела? Что же вы сидите, надо позвать лекаря! — я бегаю по комнате, собирая всё, что попадётся под руку: какие-то зелья, травы, одеяла. — Себастьян, сядь, пожалуйста, — наконец отзывается дядя. Его голос необычно тихий, и это меня вводит в ступор. Я роняю всё из рук и опускаюсь на диван. Он спешно рассказывает мне о нападении приспешников Ранрока и Руквуда, и что сестра, любопытная глупышка, побежала посмотреть, что же они там делают, а после её уже принесли на руках, еле живую. Мой застывший взгляд приковывается к его губам, которые то и дело кривятся от горя, и я не могу уже разобрать ни слова: в ушах гудит, а к горлу подступает жар гнева и безрассудства. Глаза наливаются кровью, как только я примеряю на себя боль моей родной сестры. Я кружу по дому в поисках своей палочки — дядя всегда забирает их у нас на время каникул. Мне хочется сжечь всё дотла. Найти этих ублюдков и оторвать их тупые головы. Сделать уже хоть что-нибудь, чтобы Анне стало лучше! Соломон неподвижно сидит на диване, даже не шелохнётся, что меня просто выводит из себя. Когда я пытаюсь выйти на улицу, он с протяжным выдохом применяет на мне Инкарцеро, и я беспомощно падаю на пол, захлёбываясь слезами отчаяния и ненависти.***
Осень 1890 г.
Уже год я пытаюсь найти спасение для Анны, но всё безуспешно. Оминис не хочет помогать, они с дядей как сговорились, не желая иметь дело с тёмной магией. Так на кой чёрт тогда она нужна, если не применять её, болваны?! Почему Ранрок или Руквуд могут использовать её на моей несчастной сестре, а я не могу сделать того же, чтобы её спасти? С каждым днём надежда на излечение угасает в глазах Анны, и это обезоруживает — как я могу ей помочь, если она сама не хочет бороться? Но моя надежда не иссякнет никогда — я буду искать способ снять проклятие, чего бы мне это ни стоило. Сама судьба хочет этого — она послала мне новую пятикурсницу, от которой я узнал про древнюю магию. Нам что-то рассказывал про это профессор Бинс, но эти недотёпы учителя тоже ни черта не смыслят, так что я потащил её в Запретную секцию, якобы помочь ей с её способностями. Надо использовать девчонку, пока она «тёпленькая», пока не набралась всяких глупостей от профессоров про то, что «нельзя применять тёмную магию». Прошло ещё полгода, а мы не сдвинулись с места ни на шаг, чёрт возьми! Амелия ничего не хочет делать, она не хочет стараться ради Анны! Постоянно боится, её приходится долго уговаривать. Как же они все мне надоели! Каждую ночь мне снится один и тот же сон: Анна лежит на кровати, скрючившись от невыносимой боли. Её крик стоит у меня в ушах, и я не могу его унять, он лишь становится громче и громче, как колокольный звон, как карканье сотен тысяч обезумевших ворон. Я ненавижу всех, кто стоит у меня на пути, будь то профессора, гоблины, тёмные маги или же родной дядя. Я ненавижу его за то, что он препятствует, не даёт мне спасти единственного оставшегося на этой земле дорогого мне человека. Я чувствую боль сестры на своём теле — мой живот сводит судорогами, а голова раскалывается, и я постоянно с силой сжимаю челюсти, чтобы не завыть волком от невыносимых мучений. Я ненавижу Амелию за то, что она медлит. За то, что делает шаг вперёд и два назад. Я готов придушить её на месте — лишь бы она сделала так, как хочу я. В то же время я готов пасть перед ней на колени, лишь бы она помогла Анне, вылечила её. Когда мы нашли последний кусочек триптиха, моей радости не было предела, и я почувствовал, как счастлив разделить её с Амелией. Чувство единения и привязанности впервые после смерти родителей закралось под кожу, выгрызая вены своими острыми зубами, и я испугался. Испугался своего состояния — когда кружится голова, когда трясутся руки, когда дыхание становится сбивчивым и горячим, как пар. Мне хотелось любить её в той пещере, покрывать влажными горячими поцелуями это неприлично оголённое плечо, сминать в пальцах её мантию, полностью пропахшую лимонами и апельсинами. Что же ты делаешь, Себастьян? У тебя почти на руках умирает сестра, а ты развлекаешься с девчонкой? Ты урод, ты ничтожество, а перед тобой кто? Та, кто не может остановить? Почему она не вмажет мне пощёчину, я ведь переступил все возможные грани? Каждый день красные, жадные до боли языки пламени лижут мою истерзанную душу. Они упиваются моим ядом, моим страхом, моим гневом, а теперь и моей страстью. Как она не понимает, что мне необходимо помочь сестре — это вопрос жизни и смерти? Я готов убить любого, кто встанет у меня на пути, и даже осквернить эту шёлковую кожу Круцио, если понадобится. Когда Анна поправилась, а я услышал от Амелии, что я «высокомерный эгоист», мне показались её слова пустыми, ничего незначащими, и я спокойно провёл лето, окрылённый выздоровлением сестры. Что мне до Амелии? Ещё прибежит, я был уверен. Однако, когда я увидел её на руках Уизли в нашей гостиной, я опешил: неужели она нашла мне замену? Теперь будет бегать за ним, а не за мной? И почему этот придурок вечно появляется там, где его совсем не ждёшь? Чёрная, костлявая рука ревности с силой тянула меня за волосы на затылке, заставляла задирать выше подбородок, тянуть губы в жуткой улыбке, широко распахивать глаза, рычать от боли. В Больничном крыле, после того самого вечера наваждения, я подумал, что лучшим вариантом для меня будет переключиться на кого-то другого. Начать присматриваться к тому, с кем бы я мог не терять голову, не ревновать, не истерить, готовый убить любого, кто вызовет подозрения. Сейчас я понимаю, что поступил с Самантой как настоящий кретин, как тот самый высокомерный эгоист. Один Мерлин знает, что у неё в голове, что она себе надумала о нас...***
Сейчас я прокручивал про себя кадры болезненных воспоминаний, которые оставили неизлечимые рубцы на моём сердце, и от осознания своего безвыходного положения захотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю. Слыша эти всхлипы, наблюдая, как горькие слёзы падают сквозь пальцы на бархат юбки, делая его ещё темнее, я снова вспомнил то чувство. То желание убивать, калечить и рушить всё, что попадётся на пути ради дорогого человека. Мне захотелось схватить Уизли за его цыплячью шею, вырвать его длинный язык, размозжить тупую рыжую голову о каменный пол. Я чувствовал, как кровь закипает в венах. Сколько я погубил людей из-за любви к Анне? Чего только стоит смерть невинного дяди Соломона. Этот грех мне не искупить никогда. Когда я люблю, я совершаю неоправданные поступки. Когда я люблю, я не вижу перед собой никаких препятствий, ослеплённый желанием. Страстью. Местью. Ревностью. Мне надо исчезнуть, чтобы больше никому не причинять зла. Чтобы не доставлять ещё больше бед Амелии. Я решительно повернулся к ней, мягко дотрагиваясь до вздымающегося плеча. Она неохотно оторвала ладони от лица и посмотрела своими красными заплаканными глазами сквозь запотевшие стёкла очков прямо в душу. Мерлин, я готов убить за её слёзы. Еле держа себя в руках от гнева, я натянул улыбку и, не придумав ничего лучше, заправил мокрую прядь её волос за ухо — настолько нежно, насколько умел. Она недоумённо наблюдала, как я встал, готовый уйти. Вдруг вспомнил кое-что и, выудив из кармана брюк её заколку, быстро вложил ей в руки, пока она ничего не сообразила, и спешно ушёл, не забрав свой пиджак. Ей не стоит связываться с таким монстром, как я. Я ураганом ворвался в гостиную Пуффендуя, где всё ещё царил хаос — никто ничего не понимал, кое-кто разошёлся по комнатам, а кто-то всё ещё сидел и чего-то ждал. Я не обратил внимания ни на Натсай с Поппи, что-то жужжащих мне на ухо, ни на Уизли, столбом стоящего посреди гостиной, ни на Оминиса, в кои-то веки сохраняющего гробовое молчание. Просто схватил Саманту за руку и потянул за собой, а она и не сопротивлялась — послушно семенила следом, спотыкаясь на лестнице. Уже у Когтеврана я остановился, блуждая взглядом по её лицу, полупрозрачной блузке, спускаясь ниже к юбке, откуда выглядывали красивые коленки. «Ничего не чувствую, чёрт побери!» Закрыл глаза, пытаясь представить самые откровенные сцены с её участием, на которые только было способно моё воображение, но снова ничего. Она шумно дышала мне в ухо, и от этого было неловко и как-то неестественно мерзко. Всё не так, как было тогда, в пещере или Крипте. Я с отчаянием ударил ладонью о стену, понимая, что мои догадки были верны. Я влюблён, и это уже не исправить. Значит, остаётся одно. — Ты спрашивала меня, какой мой любимый запах. Так вот, я люблю лимоны. Прости меня, Сэм, — и я, ни разу не подняв на неё глаз, развернулся и быстро ушёл, как нашкодивший ребёнок. Как настоящий чёртов трус. До отбоя оставалось ещё десять минут, так что я со всех ног бросился в кабинет Матильды Уизли. Дай Мерлин, чтобы она сидела там, как сидит обычно допоздна. Предварительно не постучав в дверь, я залетел в кабинет. Профессор подняла на меня отсутствующий взгляд и даже ничего не спросила, ладонью указывая на стул напротив. Я остался стоять, только опёрся руками о гладкую столешницу, чтобы не свалиться от вскруживших голову эмоций. — Профессор, я хочу перевестись в Ильверморни.