Я скучаю.
Два слова подобны ледяной воде, в которую я сам себя безжалостно окунаю. И ты, идиот, собирался перевестись, серьёзно? Я зарылся пальцами в волосы и устало, отчаянно вздохнул. Невыносимая тоска разъедала мою душу будто желчь броненосца. Такая боль посещала меня лишь дважды: когда я думал о родителях, и когда болела сестра. Неужели всё настолько серьёзно? Я просто не могу в это поверить, я не могу признаться! Это невозможно — вот так страдать из-за человека, который тебе даже не родной. Это противоестественно. Тем более делать себе больно из-за него! Я снова вспомнил об ожогах, о который говорил Оминис. В минуты отчаяния мне приходило в голову умереть, если сестра не поправится, но то сестра — родной человек, а из-за любви?… Бред какой-то. Даже если Амелия так сильно влюблена в этого кретина, он совершенно не стоит таких жертв. Никто не стоит. Темноту комнаты рассекал еле заметный, рассеянный лунный свет, просачивающийся через витражи окна. Он падал аккурат на сундук около моей кровати. Рука сама потянулась к защёлке, и когда крышка приподнялась, до моего носа долетел аромат её мантии. Лимоны, лимоны, лимоны… ненавижу лимоны. Всего лишь маленький кусочек ткани. Я слегка защипну его и притяну к себе, потом сразу же положу обратно, клянусь. Ткань невесомая — мантия совсем лёгкая, непредназначенная для холодного времени года. Вот дура, как она ходила в ней всю зиму? Я свернул её неразборчивым комком и прижал к груди, жадно вдыхая уже почти выветрившийся аромат. Мерлин, хоть бы не вспомнить тот вечер в Больничном крыле… Тот позор, тот стыд. Казалось, мои уши уже пылали, как только я подумал об этом. Такое чувство, что там был не я, а всё это было каким-то помутнением рассудка, настоящим наваждением.Что она сейчас делает? О чём думает? О ком думает?
«Впереди», сказанное Уизли, приятно оседало на языке. Это что же значит, у них ничего нет? Это маленькое слово грело душу, как котёнок, и я наслаждался его теплом, пока была возможность. Мои хаотичные мысли лениво ворочались в голове, и эти вялые рассуждения наконец проводили меня, совершенно слабого и пьяного, в беспокойный, но полный надежды сон.***
Мы уходили из кафе стремительно, потому что я снова сглупила. Бурным порывом желания подскочила к тому завядшему цветку и лишь дотронулась до стебля, как он чудом ожил — стал поднимать бутон и распускаться буквально на глазах. Хорошо, что горшок стоял в углу, а посетители были настолько заняты обсуждением испорченной вмиг погоды, что никто не заметил этого абсурда. Никто, кроме Альберта. Он укоризненно покачал головой, затем быстро расплатился и потащил меня обратно в гостиницу. — Чем же вы думали, душа моя? — старался перекричать звуки города профессор, пока мы мчались по мокрым улицам. Ещё прозрачные лужи звонко разбивались под ногами, брызгая водой на наши штанины. Профессор забавно бежал, прикрывая голову газетой, которая уже изрядно намокла, и с неё стекала печатная краска. Я не могла сдержать смеха, охваченная азартом и радостью, вызванными дождём. Хотелось завизжать от восторга, остановиться и подставить упругим каплям лицо. Корбатову, похоже, такая погода была не по душе — он странно косился на улыбающуюся меня и старался бежать под карнизами магазинов, постоянно бормоча на русском. Готова поклясться, то были отборные ругательства. Мокрые и жалкие, как дворняги, мы топтались на пороге гостиницы, пытаясь хоть как-то привести себя в нормальный вид — хозяйка производила впечатление дотошной леди, которая если не поругает нас, так точно одарит пренебрежительным взглядом. На удивление, она, завидев нас ещё из окна, уже суетилась у стойки ресепшен: разливала горячий чай и давала быстрые указания своей молодой родственнице. Глупая улыбка не сходила с моего лица, даже когда всё тело била дрожь от холода — я беспрестанно поглядывала за окно, в которое стучал дождь, как друг, зовущий гулять во двор. Непривычная мне обстановка, незнакомые, но приветливые люди, смешной и добрый профессор рядом, который даже в дождь думал о трубке и прятал её глубже под пальто, — всё это пробуждало меня от липкой флегматичности, в кокон которой я попала совсем недавно. Такие искренние детские эмоции за последний год я испытывала дважды: оказавшись в ванной старост и тогда, в Крипте, с… Себастьяном. Вдруг я снова поникла, распутывая беспорядочный клубок мыслей и воспоминаний. Душу кольнуло иглой тоски и грусти. К этому времени в моих руках уже дымилась кружка, от которой пахло малиной и лимоном, а я до предела оттягивала рукава куртки, чтобы никто не видел позорные ожоги на моих запястьях. Профессор остался сидеть в гостиной, разговорившись о погоде с остальными постояльцами, а я понуро побрела наверх под сочувствующие взгляды двух милых дам. Тяжесть колючего пледа на моих плечах напоминала о тяжести пиджака, который так и лежал на кровати. И чего я ждала? Что кто-то придёт и заберёт его, или, может, у него самого вырастут ноги, и он убежит к хозяину? Я усмехнулась своим глупым рассуждениям и с грохотом, которого не хотела, поставила тяжёлую кружку на прикроватную тумбочку. С подозрением косилась на пиджак, не решаясь ни взять его и переложить в другое место, ни просто сесть рядом, хоть места на кровати было предостаточно. Вся комната пропиталась запахом жжёного дерева, из-за которого чесался нос, и ворошились странные чувства внутри. Я нервно задёрнула шторы, и комната приобрела тёплый тон, а стук капель о стекло и хлюпанье ног прохожих о лужи создавали уютную и будоражащую атмосферу. Я не решалась взглянуть на ожоги. Это был слишком глупый, слишком опрометчивый поступок из-за какого-то… придурка! Ни один человек не стоит того, чтобы из-за него делать себе больно или пытаться умереть. Знала я это точно, но почему же тогда сделала это? При каждом воспоминании о том вечере душу будто пронзало молниями, и я задвигала эти мысли куда-то очень далеко, в самый глубокий ящик подсознания, лишь бы не мучаться. Как только представлю, что обо мне думает Себастьян после выходки Уизли, мне хочется удвоить свою силу и довести начатое под лестницей до конца. Через время раздался скромный стук в дверь, и уже сухой и оттого весёлый профессор протянул мне конфету, как он сказал, «к чаю», а затем тактично удалился, напомнив, что завтра утром мы отправляемся загород. Стянутое тучами небо сыграло роль плотного занавеса, и комната погрузилась в волнующий полумрак. Я безразлично положила конфету около совсем остывшей кружки и только потом взглянула на неё внимательнее: нуга с орехами. В сердце ёкнуло, и я вспомнила об Анне. Как мне всех их не хватает: шумной и дерзкой Натти, милой и скромной Поппи, влюблённой и любопытной Анны… Может, всё же написать им всем письмо? Они же, наверное, ждут, скучают, думают обо мне… надеюсь. Охваченная сиюминутным желанием, я достала пергамент и перо с чернилами, но, расположившись на полу, отодвинула их прочь. Что мне написать? Внезапно стало ужасно больно от пропасти, что разделяла нас. Я не знаю, чем живут мои подруги, что у них происходит в душе, а они не знают того же обо мне. Почему так? Почему я пропустила целый год, борясь с ветряными мельницами, тратя себя на какие-то маловажные вещи, а не на налаживание отношений с друзьями? В итоге получается, что я только всё испортила: Натти с Поппи отдалились, Анна злится из-за Себастьяна, а сам он разочаровался, видно, во мне. И всё Гаррет! Я со злостью ударила рукой о каркас кровати. Какого чёрта он полез ко мне на глазах у всех? Тогда, у Шарпа, я прочитала на его лице какое-то намерение, но он не решился, а потом что? При всех решился, значит? Я в отчаянии уронила на грудь голову, сминая в пальцах пустой пергамент. Что бы я ни написала, всё будет бесполезно. Прошлого не исправить, тем более буквами. Нам всем предстоит поговорить после моего возвращения, хотя бы о том, что случилось после поэтического вечера. Не могу поверить, что всё так закончилось — шли мы туда такие воодушевлённые, такие счастливые и беззаботные, а теперь этот день навсегда застрянет в моей памяти, как один из худших. И что же, я просижу так всю ночь на полу, потому что боюсь приблизиться к куску ткани? Ну уж нет! Я рывком поднялась на ноги и, пока не передумала, схватила его кончиками пальцев. Тяжёлая материя покачнулась от такого порыва и чем-то твёрдым ударила по колену. — Что за чёрт? — насупилась я, отодвигая пиджак подальше. Страшась неизвестности, я осторожными движениями ощупала внутренний карман, в котором определённо точно лежало что-то твёрдое. Потянувшись туда, отдёрнула руку, испугавшись своих мыслей и намерений. Вдруг это его личный дневник? Такое недопустимо читать и даже брать в руки! Вспомнить только тот случай в поезде, когда Имельда и Саманта пытались добраться до моего. Я украдкой посмотрела на тетрадь, мирно посапывающую в недрах вещей, горой лежащих в чемодане. Всё же великий соблазн — залезть и посмотреть, о чём думает интересующий тебя человек. Кажется, я начинаю понимать любопытство девочек… Нет, нельзя, это неправильно, нечестно и вообще… А вдруг он писал что-то про меня? Мерлин, как же интересно… Я с силой укусила нижнюю губу, пытаясь справиться со своим любопытством. Если так подумать, было бы там что-то сильно важное или личное — стал бы он оставлять пиджак у меня? Тем более не заходил за ним все три дня, значит, там ничего такого — записная книжка или вообще тетрадь с домашкой? Я опустилась обратно на пол, скрестив ноги. Пиджак мягким тяжёлым облаком лёг на колени. В задумчивости я обгрызла все ногти, пока решалась: посмотреть или не посмотреть. Загляну одним глазком и сразу же уберу куда подальше. В исступлении роясь в складках пиджака, я уже начинала нервничать: зачем мужчинам делают так много карманов?! Нащупала. Мои трясущиеся пальцы скользили по твёрдой кожаной обложке, пока я не решалась раскрыть блокнот. Повертела его в руках, но никаких надписей или замков, даже чар не обнаружила. Или, может, древняя магия ещё и личные дневники вскрывать умеет?! Я рассердилась на саму себя, что вообще взяла его в руки, что по глупости и рассеянности положила пиджак в чемодан. Тяжело вздохнув, быстро раскрыла блокнот где-то в середине — оттуда посыпались хаотичные буквы, цифры, разные завитушки и загогулины. Теперь я припоминаю, как Себастьян брал чёрную книжку с собой на вылазки и записывал туда что-то, но я не придавала этому значения. Непроизвольный смешок вырвался из моей груди, когда я увидела этот беспорядочный почерк — моя интернатская преподавательница по каллиграфии была бы просто в ужасе! Просматривая записи, в которых были цифры, маршруты и мини-карты, я уже достаточно успокоилась, что здесь нет ничего личного, как мой взгляд наткнулся на очень знакомые слова, эхом отдающие в ушах. «Каштанов горсть, щепотка солнца…». Я почувствовала, как кровь стремительно отлила от лица, а пальцы лихорадочно забегали по тексту. Я несколько раз перечитала написанное, прежде чем осознала, что действительно это вижу, а не придумываю. Быстро захлопнув блокнот, я судорожно запихала его обратно в карман — кажется, порвала пару ниток, неважно. Пиджак отправился в чемодан как серьёзная улика, как свидетель моего стыда и позора. Я зашагала по комнате, заламывая руки. Что это всё значит? В голове была куча разных теорий: Себастьян записывал за Гарретом? Это не блокнот Себастьяна? Это какие-то чары? На самом деле я ударилась головой на той тренировке и до сих пор лежу в теплице профессора Чесноук, и это всё — мой предсмертный бред? Я была готова поверить в какую угодно чушь, лишь бы не в то, что это действительно блокнот Себастьяна, и то стихотворение, прозвучавшее на поэтическом вечере, на самом деле не авторства Уизли, а… Мерлин! Какой ужас! Я схватилась за голову, сползая по книжному шкафу. Он закачался, и на макушку плюхнулась тяжёлая книга — «Гордость и предубеждение». Пф, вот так ирония. Я помассировала ушибленное место, дивясь нелепости ситуации. Потом некая абсурдная мысль закралась мне в голову, и я в ужасе закрыла рот рукой. Нет, не может быть. Это какое-то недоразумение. Я ничего не понимаю, абсолютно! Почему, если это стихотворение Себастьяна, его читал не он, а Уизли? Что это за стихотворение? Кому оно посвящено? Я встала, намереваясь перечитать текст, хоть и, казалось, помню его наизусть. В последний момент отстранилась, закидывая пиджак своими вещами. Чёрт, ну я и вляпалась! А что, если это стихотворение посвящено Саманте? Тогда почему?… Так много «почему»! Я ещё никогда не ненавидела простое слово так сильно, как сейчас. Череда вопросов множилась в голове с каждой секундой, пока я пыталась найти ответы хотя бы на одни из них. Поток сознания завёл меня далеко-далеко в дебри, откуда было не так просто выбраться. Я всё крутила кусочки пазла и так, и эдак, старалась посмотреть на ситуацию под другим углом — вопросов меньше не становилось. Я не заметила, как за окном стало совсем темно, и комната отчаянно нуждалась хотя бы в одной свече, пока я не набила себе ещё больше синяков, нарезая круги и ударяясь об угол кровати. Как там говорит Корбатов? «Утро вечера мудренее»? Вот и славно, потому что голова уже раскалывалась от усердной умственной работы. Наскоро умывшись в скромной ванной над умывальником, я поспешила лечь в постель и забыться сном — только бы не терзаться мыслями и не улетать воображением далеко-далеко в каменный замок в Шотландии. Проворочалась в кровати добрых два часа, так и не увидев и намёка на сон. Меня кидало от пьянящих мыслей к отрезвляющим и жестоким, от надежды к разочарованию, от ненависти к… любви. Опьяняли, как хмель, предположения о том, что этот стих действительно посвящён мне, но тут же тяжёлой реальностью опускалось на плечи осознание, что этого просто не может быть. Дело не в том, что Себастьян Сэллоу не в состоянии написать такое чувственное и нежное стихотворение — по крайней мере, я бы в такое никогда не поверила. Даже если он и сделал это, то точно не из-за меня. Какая глупость! Мне было жутко стыдно за мысли об этом, какая самонадеянность! Хотелось зарыться глубже под одеяло и стереть себе память. Как можно вообще допустить такую бредовую мысль, такую нелепицу? Себастьян Сэллоу влюблён… Я истерично засмеялась в кулак, зажмурив глаза. Это просто немыслимо. Почему тогда в животе столько бабочек? Как тогда, после поцелуя в Крипте… Действительно… Почему же он тогда сделал это? Вообще-то, после того дня я старалась об этом не думать, к тому же эта дуэль, его ранение и прочие неприятности вытеснили лишние мысли из головы, уступив место более насущным проблемам. Ещё в интернате Ася мне рассказывала, что мальчишки иногда творят всякую ерунду, не подумав как следует. Мы хихикали, покрывались краской с ног до головы, но продолжали сплетничать, когда на соседней улице, в интернате для мальчиков, начинался час прогулки. Во избежание всяких недоразумений нас выводили гулять в разное с ними время, но это не мешало девчонкам прилипать к окну и следить за беготнёй ребят. Я всегда морщилась и кривилась, потому что они такие шумные, такие громкие, но этим и вызывали интерес: если нам не разрешалось даже прыгать на скакалке, то они могли играть в мяч и даже показывать друг другу языки. Мы с Асей завистливо наблюдали за весёлой прогулкой мальчишек и гадали, что же у них на уме? Прошло много лет, а я так и не поняла, что там? Чем можно думать, чтобы поступать так, как поступают Себастьян и Гаррет? Я с головой окунулась в туман своих разношёрстных мыслей, и эта ниточка унесла меня глубоко в воспоминания, пока я не обнаружила себя в слезах, свернувшуюся в калачик. Одна жестокая мысль вспорола сознание, обнажая все болевые точки. Даже если Себастьян посвятил стихотворение мне, то после того мерзкого поцелуя Уизли он испытывает ко мне лишь отвращение. Поэтому и не заботился о своём пиджаке и блокноте — для него теперь это не больше, чем стопка листов с чернилами. Стало нестерпимо грустно и тоскливо. От одиночества на душе скребли кошки — я совсем не привыкла спать одна в комнате. Даже летом, путешествуя и оставаясь у местных, ночевала с кем-то в помещении или же в общей зале. А здесь так тихо, так одиноко... Не с кем поговорить, излить душу, зализать раны. Совершенно не соображая, что делаю, я перекатилась на другую сторону кровати, вдыхая аромат дерева, оставшийся с вечера. Перегнувшись, потянулась к чемодану. Задетый дневник недовольно заворчал, и я поспешила его упокоить — не дай Мерлин кто-то услышит и поинтересуется, кто это тут у меня разговаривает. Аккуратно подтащила к себе пиджак и, воровато оглянувшись по сторонам, обняла его, как Поппи пушишку. Пусть он думает обо мне, что хочет, но сейчас я представлю, что Сэллоу действительно влюблён. Влюблён в меня. Неистово, как глоток воды в зной, я вдыхала этот упоительный аромат. Он кружил голову, и чихать не хотелось совершенно! Бабочки в животе устроили настоящий кавардак, и я почти хихикала от щекотки, от захватывающих дух чувств. Сладкая истома потянулась ниже от пупка, и я стыдливо зарылась в подушку. В общей комнате я бы себе такого позволить ну никак не смогла. Пьянили и раскрепощали свобода, тёмное время суток, этот запах, бредовые мысли о том, что стих всё же написан для меня. Всё это превращалось в один сплошной наэлектризованный комок эмоций. Казалось, дотронешься до него и непременно обожжёшься. А я, как кошка, играла с этим клубком, поддевая его лапами, опускалась ниже и виляла хвостом, выпрыгивала на него из-за угла и радостно улепётывала прочь. Закрыть глаза и представить себя не одну — это желание было неистребимым, необузданным и стыдливо-порочным. Закрыть глаза и увидеть его лицо, покрытое веснушками. Его наглую ухмылочку, когда он в очередной раз выпендривается перед всеми, особенно во время дуэлей и тренировок. Его несуразные кудри, разбросанные по голове. Его тёплое тело, к которому он в готовности прижимал, когда нам грозила опасность. Сколько раз я, жутко напугавшаяся пауков или топероек, необдуманно прислонялась к нему, ухватившись за капюшон мантии. А потом удивлялась, чего он такой красный, как помидор? Вот дура, прав Себастьян. Не боясь того, что кто-то может заметить, я так и уснула под одеялом, мёртвой хваткой обняв пиджак и блаженно улыбаясь.***
Выхожу из комнаты, привлечённый каким-то странным звуком. Или не звуком, а запахом… или чем-то ещё? Уже не помню — голова раскалывается. Ноги сами ведут меня дальше по коридору, огибая вертлявые лестницы и перила. В воздухе висит густой пар, но ужасно зябко — вся кожа покрыта мурашками. Ну конечно! Я оглядываю себя и понимаю, что расхаживаю в одних пижамных штанах. Разворачиваюсь, чтобы вернуться в комнату и одеться, но вижу лишь плотный туман, и только холодные каменные перила по обе стороны от меня не дают упасть в пропасть. Я осторожно наклоняюсь, чтобы посмотреть вниз — ни черта не видно. Гонимый каким-то шестым чувством, продолжаю идти. Вдалеке различаются всплески воды и неразборчивое мычание. Очередной поворот, и я наконец вижу приоткрытую дверь, откуда льётся свет, и клубами валит горячий пар. Даже не думая о том, что это за дверь и куда она ведёт, я протискиваюсь в проём, желая поскорее оказаться в тёплом месте — пальцы на ногах уже совсем синие. Пару минут прихожу в себя, привыкая к жарко напаренной комнате — это же ванная! Пара свечей летают в воздухе, кое-как освещая пространство. В глубине уже отчётливо слышатся движения под струями воды, и я не могу сдержать своё любопытство — хоть одним глазком взглянуть, кто там. Однако такое чувство, будто я заранее знаю, кто, но почему-то не могу вспомнить. Разгребая руками клубы пара, я наконец добираюсь до душевой. Внизу видны манкие девичьи лодыжки, по которым струится вода. Нас с ней разделяет лишь деревянная дверца, которая наверняка заперта. Хочу убедиться, поэтому, уже готовый к разочарованию, дёргаю на себя ручку, и она поддаётся. Я в изумлении тяну её дальше, и моим глазам предстаёт настолько откровенная картина, что я теряю дар речи. Она стоит ко мне спиной, а её мокрые волосы, словно паучьи лапы, тянут меня в свои сети. Я не могу оторвать глаз от мраморно-белых ягодиц, по которым хлещет горячая вода. Она медленно поворачивает голову, и я нервно сглатываю — это Амелия. Мерлин, лыблюсь, как дурак. Почему она не визжит? Почему не кричит, что я зашёл в ванную для девочек? Лишь томно улыбается и отворачивается, как будто давая мне выбор: уйти или остаться. Недолго думая, я шагаю голой ступнёй в лужу воды, но она оказывается не горячей, а наоборот — ледяной. Кожа снова покрывается неприятными мурашками, и я ругаюсь про себя: «Вот дура! Она же заболеет». Очень хочу прижаться к ней всем телом, чувствуя, как уже не владею собой, как волна возбуждения накатывает с такой силой, что её невозможно укротить, от неё не скрыться. Непреодолимое желание кружит голову так, что пульсирует в висках, нагреваются уши, и даже белки́ глаз жжёт, как от дыма. Она перекидывает волосы через плечо, будто нарочно открывая шёлковую спину. Я чуть наклоняю голову, чтобы рассмотреть получше, но тут же даю себе мысленную пощёчину. Что я творю? Мне надо уйти, а ноги будто приросли к месту. Несмотря на то, что вода идёт ледяная, её тело источает такой жар, что кажется, будто я вот-вот дотронусь до самого солнца. Кончиками пальцев я осторожно и невесомо, едва-едва касаюсь её плеча, и она вздрагивает. Я вижу, как её щека дрогнула в улыбке, но не решаюсь сделать что-то большее. Она продолжает водить рукой по волосам, пропуская спутавшиеся мокрые пряди сквозь пальцы. Мне хочется пить — так сильно пересохло в горле. Она как оазис в пустыне, я хочу прильнуть губами и напиться ею вдоволь, но будто бы не верю, что это не мираж. Всё моё существо рвётся вперёд, где осталось каких-то пару сантиметров, чтобы прислониться животом к её спине. Мне уже плевать на ледяную воду, на головную боль и вообще на всё — мои мысли полностью сосредоточены на ней, и я будто дразню, испытываю самого себя желанием, чтобы довести его до максимального градуса. Только сейчас замечаю, как сильно здесь пахнет лимонами. Принюхиваюсь, и голова взрывается яркими искрами и сотнями тысяч златоглазок — этот запах такой насыщенный, словно меня окунули в баночку её духов. Желание возрастает в разы, и я порывисто приближаюсь к ней, чувствуя, как бёдра упираются в её горячие ягодицы. Я только хочу что-то сказать, обнять её, но она золотым песком рассыпается у меня в пальцах. Я растерянно смотрю на руки, по которым струями стекает грязная холодная вода, а песчинки неприятно скрежещут о каменный пол под ногами. Перед тем, как проснуться от дикого холода в комнате, я слышу змеиный шёпот у уха:— Нельзя.