Ликорис

      В самых тревожных снах Гакт всё ещё видит пережитый конец света.       Он расцветает перед плотно сжатыми воспалёнными веками множеством ярко-пурпурных дрожащих искр, которые превращаются в красные цветы. Разрастаясь, они стремительно покрывают всё вокруг. Стены палаты, пол, мебель. Приборы громко трещат, когда и их проламывают алые стебли. Тонкие, невесомые нити их лепестков так похожи на кровеносные сосуды; они обвивают тело, прорастают в кожу, в глаза, раздирают их изнутри, и под отпадающими кусками видны лишь гнилые внутренности. Но лишь на мгновение — их тоже покрывают шевелящиеся «лапки».       Больно. Эти цветы так обжигают. Едкая красная дымка наполняет палату, заставляя кашлять и плеваться кровью.       Почему никто не идёт? Сестра! Кто-нибудь!       И, просыпаясь, Гакт каждый раз кричит в голос.       Распахнув глаза и подскочив на футоне, он судорожно обшаривает своё тело трясущимися ладонями. Никаких жгучих жутких цветов, кожа прохладная и влажная. Или нет, не так. Следы от этих цветов остались — пузырящиеся дыры на руках, ногах, шее и бёдрах. Болезненные, но не такие обжигающие, почти затихшие под мягкими бинтами. Красного ядовитого дыма тоже нет. Лишь запах дождя, сырости. И привычный туман, синеватый и холодный.       Гакт слегка морщится и укладывается обратно на футон. А руками судорожно прижимает к себе куклу с большой головой и закрытыми глазами, одетую в белое кружевное платье.       Голова болит. И в ней только одна мысль: Гакт пережил этот конец света, этот ад горящих цветов. Этот кошмар — всего лишь остаточное воспоминание. Ещё и оборванное. Его спасли. Вытащили буквально в самую последнюю секунду, вынесли на руках. Уложили на мокрую траву, такую упоительно холодную, как и воздух, который Гакт жадно хватал ртом. Какой-то незнакомый доктор обтирал влажным полотенцем его полыхавшее, заросшее цветами лицо. Поил его водой из бутылки. И низким голосом обещал, что его вместе с остальными перевезут в другую клинику и с ним всё будет хорошо.       Простые ободряющие слова. Но лживые. Отвратительные. Гакт им уже не верит. Потому что с самого детства слышит от врачей, что ему никогда не станет лучше. Что он ущербный. И что всем бы стало легче, если бы он умер. А Гакт жив. Больной, сумасшедший, безнадёжный. Но живой назло всем.       Он до сих пор не знает, куда его должны перевезти. И почему он не со своим богом и остальными больными, а лежит здесь, в каком-то незнакомом деревенском доме. Может, в ближайших клиниках просто не нашлось места, и его теперь отправят куда-то далеко… Кто знает. Оно и к лучшему. Меньше всего Гакту хочется возвращаться в палату. Лучше бы оттянуть этот момент до последнего.       Полежав немного с закрытыми глазами, Гакт чувствует: сон ушёл безвозвратно. И опять садится на футоне, подтягивая к груди острые колени.       Что это за место? Почему здесь так тихо? И сколько времени он уже провёл в этой комнате? Одни сплошные вопросы, ответы на которые он вряд ли получит. Остаётся лишь полагаться на собственную интуицию и верить, что не станет хуже, чем есть.       Дом, кажется, довольно большой. Первый этаж Гакт уже весь исползал на коленках, а вот лезть наверх по крутой лестнице боится. Вокруг вроде бы с виду царит полнейший порядок, вся мебель и вещи на своих местах, даже всякие мелочи вроде куклы Ичимацу на столике. Но почему-то сразу понимаешь: здесь уже как минимум несколько десятилетий никто не живёт. У покинутых помещений есть собственный запах. Смесь запахов пыли, сырости. Не противная, но в ней чувствуется что-то мёртвое, мрачное. Гакту порой кажется, что именно так пахнет разбитая жизнь. Ведь что ещё может заставить человека бежать вот так в спешке, бросив всё? Может, только надежда на скорое возвращение, которой так и не дано осуществиться.       Опять придавив к себе куклу, Гакт медленно встаёт. Он почти обнажён; лишь бинты и короткая кофта с шортиками покрывают его изломанное, изуродованное жгучими цветами тело. Повязки обхватывают его лоб, шею, на которой болтается бирка, руки и ноги. Но белая кожа, почти слившаяся по цвету с марлей, мелькает между её полосками — значит, всё же его травмы не так серьёзны, как кажутся. Гакт зябко обнимает себя за плечо и, еле переступая босыми ногами по холодному деревянному полу, бредёт к раздвижным дверям.       На застеклённой террасе немного светлее, чем в комнате, но всё равно так серо и уныло. Её окна выходят на залив. Вернее, на обрыв над ним. Сбоку силуэтом на сером небе возвышается маяк; белый и до невозможности мрачный. Лестница, ведущая к нему, заросла сорной травой, дорога раскрошилась. Фонарь на его крыше никогда не горит, даже ночью. К нему явно, как и к этому дому, давно уже никто не подходит даже близко. А ведь когда-то на него наверняка ориентировались проходящие мимо корабли. И они налетали бы на скалы, если бы маяка не было…       Гакт буквально по стенке доползает до угла и усаживается на пол, подтянув к груди коленки.       Он часто сидит здесь и наблюдает за тем, что творится снаружи. Хотя смотреть, в целом, не на что, пейзаж за окнами почти не меняется. Просто серое небо то светлеет, то темнеет, порой идёт дождь, его капельки оседают на стёклах. Гакт невольно представляет, как они падают ему на лицо, стекают по коже, заливаются за бинт на шее, прямо в страшные дыры ожогов. Тоненькие, прохладные струйки. Ему хочется чувствовать их, не только фантазировать. Но Гакт ни разу не сделал даже шага дальше этой террасы. Все его перемещения ограничиваются лишь переползанием из угла в угол по дому. Гакт большую часть жизни провёл по больницам. И теперь он попросту боится выходить наружу, зная: ничего хорошего его там не ждёт.       Но почему же даже этот пейзаж за окнами кажется таким пустым? Таким… Искусственным? Всё это — дом, обрыв, маяк — напоминает декорацию в театре. Если и можно было когда-то нащупать во всей этой серости какую-то грань, Гакт давно уже её потерял. Ночами он спит, одурманенный лекарствами и укутанный в одеяло, а днём либо просто лежит, глядя в потолок, либо бродит тенью по дому. И почти всегда он здесь совсем один.       Лишь иногда рядом буквально из ниоткуда возникает незнакомый красивый мужчина с длинными чёрными волосами и бледным непроницаемым лицом. Мана. Именно это странное имя — единственное, что читается на размытом бейдже.       Чаще всего он приходит, когда уже начинает темнеть. Вечно одетый в чёрное, в густом макияже, молчаливый, как тень. Он приносит еду, лекарства. Подстригает Гакту отрастающие ногти и волосы, если нужно. Промывает ватными дисками воспалённые гноящиеся глаза. Меняет повязки, которые закрывают гниющие дыры на коже. Кормит с ложечки; Гакт машинально глотает то, что суют в рот, но не чувствует никакого вкуса. Потом настаёт очередь таблеток, их он глотает так же, без всякого сопротивления. Привык. Это уже рефлекс, выработанный больницей. Раз дают лекарства — значит, надо. Выполнив нужные процедуры, Мана неслышно садится рядом, укладывает уже сонного Гакта головой к себе на колени, гладит по разлохмаченным, спутанным волосам. И порой даже напевает какую-то жуткую колыбельную. И Гакт, слушая его, вздрагивает — не от жути песенки, а от того, что низкий тихий голос очень похож на голос того доктора, который отпаивал Гакта водой и обещал, что всё будет хорошо. И когда Гакт его слышит, ему кажется, что снова начался конец света. Что опять он лежит на мокрой траве и сквозь слёзы боли смотрит, как здание напротив покрывается красными цветами.       — Не ходи наружу. Если тебя увидят, тебя заберут. И отправят на электрошок.       Именно так говорит ему Мана утром перед тем, как привычно исчезнуть. Движения его чёрных губ механические, как у куклы, а глаза не выражают ничего. И чем чаще он произносит эти слова, тем сильнее Гакту хочется наплевать на них. И перебороть заодно свой страх.       Интересно, где мы… Может, я смогу освободиться, если сбегу?       Он осторожно тянет в сторону раздвижную стеклянную дверь. Рассохшаяся рама жалобно скрипит, но поддаётся. И прохладный ветерок треплет ему волосы.       Холодно. Гакт ёжится и, присев, медленно сползает в густую мокрую траву. По остаткам кожи на коленях при каждом шаге расползается боль, ледяная вода больно обжигает ступни. Он вскрикивает, хватается руками за собственные плечи. Первая же мысль — забраться обратно на террасу. Но Гакт только кривит губы. Нет, назад он не вернётся. Теперь его принесут сюда только на руках. Мёртвого. И он бредёт в сторону от зловещего маяка.       Гакт безнадёжно режется о высокую траву, проваливается по щиколотки в ледяные лужи. Его движения рваны и беспорядочны, как у сломанного механизма, каждый шаг даётся с трудом. Открывшийся взгляду мутных глаз пейзаж совершенно не радует и не даёт ни малейшей надежды: дом стоит на возвышении, впереди — тёмное грозовое небо, затянутое тучами, и разбитая, раскрошившаяся по краям дорога уходит вниз, в тёмную мглу. И в этой мгле еле проглядываются силуэты каких-то домов, будто нарисованные на некачественной бумаге грязной водой.       Деревня? Но почему же здесь так тихо? Я ни разу не слышал голосов…       С каждым шагом Гакт всё сильнее чувствует свою слабость. Эти дома будто бы совсем близко, буквально на расстоянии нескольких шагов вниз, а у него, кажется, уходит целая вечность на то, чтобы доползти до ближайшего здания. Здесь, внизу, темнее. И дождь начинает накрапывать, мелкий, но противный, холодный.       Изрезанные, сбитые в кровь босые ступни отдают глухой болью при каждом шаге. Гакт ёжится от холода, обнимает куклу. Он бессильно смотрит на окна ближайших домов. Мана угрожал, что, если его кто-то увидит, его мгновенно заберут в больницу, и Гакт ждёт, что за стёклами мелькнёт чья-нибудь тень или ему навстречу выйдет местный житель. Но, несмотря на полутьму, ни в одном из окон не горит свет. Вывески над некоторыми дверьми совершенно выцвели, так, что даже нельзя прочитать, что на них написано. И нет никаких звуков, присущих таким местам. Не слышно ни разговоров, ни смеха детей, ни мычания скотины, ни лая собак. Безмолвная, пустынная деревня. И выглядит она потусторонней. Такой же искусственной, как и маяк, декорацией для спектакля.       Гакт останавливается на середине дороги. Кусает омертвевшую от холода губу. Кого только пытался обмануть Мана, угрожая, что его могут увидеть? Тут же никого нет. Вообще. И нет, похоже, уже очень давно. От этой мысли на него наваливается привычное чувство безысходности. Только такое гнетущее, невыносимо тяжёлое. Замёрзшие, онемевшие колени отказываются держать его. И Гакт бессильно опускается на раскрошившийся асфальт, обхватывает руками голову, выронив куклу. Обжигающие слёзы наполняют воспалённые, больные глаза. И так хочется, вскинув голову, зареветь в голос.       Кто-нибудь… Кто угодно… Помогите, прошу…       Снова. Снова брошен в полном одиночестве на произвол судьбы, забыт всеми. Знакомо, привычно. Так было в каждой больнице. Гакт мог сколько угодно рыдать. Кричать не своим голосом. Звать на помощь. Колотиться головой в стену до появления рваных кровавых ран. Никому не было до него дела. Тяжёлый больной, обуза, быстрее бы сдох. И, видимо, из этого круга не вырваться. Где бы он ни оказался, везде будет одно и то же. Наверное, и вправду лучше умереть. В очередной раз. Освободить наконец всех. И себя в том числе.       Чья-то тёплая ладонь касается плеча, и Гакт обрушивается на бок, треснувшись об асфальт. Мигом скручивается в позу эмбриона, закрывает руками голову. И из груди вырывается вопль.       — Чего ты орёшь, придурок?       Его поднимают, с силой притискивают к тёплому телу, гладят по голове, успокаивая, в руки суют намокшую игрушку. Гакт испуганно замирает, распахнув глаза. И тут же шумно выдыхает через нос. Это всего лишь Мана. Глупо ожидать, что появится кто-то ещё.       — Ну куда тебя, глупого, понесло? — раздражённо спрашивает Мана, сдув с носа прямую чёлку. — Я же сказал сидеть в доме. Что за непослушная кукла.       — Кукла?.. — эхом повторяет Гакт. Какое же подходящее ему слово. Именно кукла. Переломанная, изуродованная, никому не нужная. Такая же, как его любимица.       — А кто ещё? — Мана фыркает и закидывает его руку себе на плечо. — Пошли домой. Встать можешь?       Встать Гакт кое-как может, а вот идти — уже нет. В коленках словно шарниры поломались и оборвались все нервы, ноги отказываются его слушаться. И, цокнув языком, Мана поднимает его на руки. Такой худой на вид, а ему это будто не стоит никаких усилий.       Всю дорогу обратно Гакт бессильно хнычет ему в шею.       — Ты мне врал! Врал, что меня увидят и заберут, врал, врал! Тут никого больше нет!       — Дурачок. Естественно, нет никого, все спят. — Гакт замирает, захлебнувшись слезами. — В деревнях рано укладываются спать, на твоё счастье. Тем более если погода плохая. Радоваться надо, что так случилось. Тебе одного шрама на лбу мало? Или по электрошоку соскучился?       Гакт растерянно прикрывает глаза. Мана обычно возвращается под вечер, наверное, и вправду все уже спят… Но почему-то ему кажется, что Мана врёт. И что все его слова с самого начала были сплошным враньём.

***

      Маленький оранжевый огонёк весело скачет в мутноватой колбе керосиновой лампы. И Гакт почти зачарованно наблюдает за ним.       При свете дом словно оживает. Он кажется совсем другим, тёплым, даже немного уютным. И после прогулки по холодной промозглой улице это чувствуется особенно сильно. Гакт даже время от времени тянет руку поближе к светильнику. Улыбается, чувствуя приятное, ровное тепло — жив всё ещё, назло всему.       Вот только Мана, сидящий рядом, совсем не разделяет его восторга.       — Ну посмотри только, что ты наделал… Как нам теперь быть со всем этим? Мало тебе ожогов было?       Скинув с себя намокший пиджак, он сидит в одной лишь тонкой белой рубашке, и в расстёгнутом воротничке видна его шея, белая и нежная, как у лебедя. А под ухом, ближе к плечу — маленькое родимое пятнышко. Такое милое. Гакт заглядывается на него, вытягиваясь на футоне и машинально давая себя осмотреть. Хорошо бы Мана сейчас снял с него эти бинты. А то они такие противно мокрые и холодят кожу.       — Придётся забинтовывать… И ходить ты теперь долго не сможешь. Будешь ждать, пока всё заживёт. Впрочем, даже хорошо. Может, полежишь спокойно, пока мы отсюда не уедем.       Мана ворчит, придерживая его за лодыжку и рассматривая раны. Отогревшийся Гакт чувствует, как они саднят; натёртая шершавым асфальтом кожа и множество порезов от высокой травы, мелких, но очень противных и болезненных. Увидев, как Мана тянется за мотком бинтов, Гакт легонько дотрагивается пальцами до его шеи.       — И всё-таки… Признайся, ты мне врёшь? Мы здесь одни?       Мана недобро сверкает на него тёмным глазом.       — Да какая тебе разница? Мы здесь ненадолго. Вот решится вопрос, куда тебя запихнуть — и уедем.       Гакт вздыхает тихонько.       — Да я не против остаться подольше… Здесь лучше, чем в больнице. По крайней мере, ты обо мне заботишься. Не знаю уж, зачем…       Мана разматывает перетянувшие его тело повязки, откладывая их в стороны. Они заляпаны чем-то жёлтым и липким. А Гакт машинально смотрит на свой локоть и распахивает глаза. Коричневая, обожжённая кожа, вздувшаяся, как пузырь, её покрывает множество отвратительных мелких отверстий, одинаковых, будто проделанных нарочно. И из этих дырочек высовываются красные цветы…       Он с криком подскакивает на футоне, и Мана вцепляется ему в плечи.       — Ну что опять?!       — Цветы! — истерически визжит Гакт, вырываясь из его рук. — Красные цветы! Они растут, они убьют меня, сожгут, разорвут!       Он колотится во внезапно накатившем на него истерическом припадке, вырывается, захлёбывается своими криками. Мана всё же ухитряется уложить его обратно на футон, заломав за спину руки. Быстро проведя по сгибу локтя сухой чистой марлей, он встряхивает Гакта:       — Успокойся! Это мёртвые цветы, они не причинят тебе вреда.       Гакт осекается, уставившись на него расширенными, полными ужаса глазами. И Мана демонстрирует ему марлю с распластавшимся на ней плоским цветком.       — Смотри, они же сухие совсем. И не растут они, это просто остатки на ожогах, только и всего. Я их уберу, если ты не будешь вырываться и позволишь мне всё обработать.       Гакт кривит губы и встряхивает головой, тёмные волосы осыпаются ему на лицо.       — Они отвратительны. На раздавленных пауков похожи.       Мана слегка дёргает бровью, но ничего не говорит. И, убедившись, что Гакт успокоился и больше не пытается вырываться, сползает с него и берётся за обработку ожогов и свежих ран. Он касается изуродованной кожи почти нежно, трогая кончиками прохладных пальцев, мягко промакивая смоченной в каком-то лекарстве марлей. Жжение затихает там, где он прикасается. И чистые бинты, наматывающиеся на ожоги, кажутся такими приятно прохладными… По крайней мере, так Гакт может не бояться наткнуться взглядом на эти гнилые дыры.       — Всё хорошо, — тихо приговаривает Мана, ловко забинтовывая его локти. — Эти ожоги не такие страшные, как кажутся… Они затянутся. Хотя следы, наверное, останутся. И… Почему именно цветы?       Гакт морщится и тянет к себе колени.       — Конец света.       Мана недоуменно вскидывает тонкие чёрные брови.       — Конец света, — повторяет Гакт, покачиваясь из стороны в сторону. — Как в книжке. Они всё покрыли. Красные. Жгучие. Я видел. Они и в меня бы пролезли и разорвали. Не успели, меня вытащили. Но наверняка они засели в моих ожогах. И могут вырасти. Я боюсь. Если умирать, то только не так. Это слишком больно.       Мана устало качает головой и слегка отстраняется от него, чтобы вытащить из сумки ещё один моток бинтов.       — Мы ведь только вдвоём выжили в этом конце света, да? — Гакт слегка щурится. — Поэтому я здесь, а не с другими больными?       — Глупости. Не было никакого конца света. В больнице случился пожар, — Мана пожимает плечами. — Кажется, там погиб кто-то, но не все. До твоей палаты огонь тоже дошёл. Обжёг тебя немного. Тебя и вправду в самый последний момент выволокли.       — Нет, — Гакт презрительно морщит нос. — Были красные цветы. Не огонь.       Секунду Мана смотрит на него тёмными, непроницаемыми глазами. Гакт, как ни старается, не может прочитать по ним, что в голове у их обладателя. Мане наверняка хочется возразить ему, так же, как и всем остальным — врачи тоже, услышав слова Гакта, живо старались заткнуть ему рот. Но Ману что-то сдерживает. И он тянется к пораненным лодыжкам.       — Цветы так цветы, тебе виднее. Из ран они, надеюсь, не растут?       — Нет, только из ожогов.       — Тогда лежи спокойно.       Гакт зачарованно наблюдает, как он всё теми же мягкими движениями пропитывает раны и кровавые мозоли лекарством, заматывает на них бинты крест-накрест.       — Как пуанты… Так красиво. — Мана кидает на него слегка удивлённый взгляд. А Гакт мечтательно улыбается. — Мне иногда снятся сны. В них я танцую на ножах, они привязаны к пуантам. Это кажется так легко… Но вряд ли я смогу так на самом деле.       — Что за странные у тебя фантазии, боже…       Мана, вздохнув, берёт другую его ступню. Приподнимает её. Медленно, будто боясь причинить боль. И вдруг наклоняется и легонько целует лодыжку, оставив чёрный отпечаток губ.       — Эй, — Гакт распахивает глаза, но ногу отдёрнуть не пытается. — Что ты делаешь?       Мана вздрагивает, будто его внезапно разбудили. Но быстро стряхивает оцепенение и переводит на Гакта всё такой же пустой взгляд.       — Ничего. Я просто… Просто хочу тебя. Не могу ждать, пока мы вернёмся в больницу.       Он вновь прижимается губами к лодыжке, быстро обматывает вокруг неё бинты и, бережно умостив её на футоне, пододвигается поближе. Ладонью он медленно проводит от забинтованного колена вверх, по бедру. Тянет легонько к себе, надавив на него. Секунда — и Гакт оказывается к нему вплотную.       — Даже жаль, что ты сумасшедший, — со странным выражением лица тянет Мана. Пальцами он легонько поглаживает Гакта по щеке, отводит в сторону мягкие прядки волос. — Будь ты нормальным, я мог бы и влюбиться в тебя…       Гакт вновь распахивает глаза.       — Влюбиться?.. — растерянно тянет он. — Это… Это значит гулять вместе, да? Болтать обо всём на свете. Держаться за руки. Целоваться…       На глаза тут же наплывают слёзы. Гакт так много читал об этом в книжках, которые ему давали. Но почему-то никогда не переживал о том, что ему это недоступно. И сейчас, в один момент, эти чувства проснулись и дали о себе знать.       — …Я бы учился в университете, — продолжает шептать он, выбалтывая всё, что мелькает у него перед глазами. — А ты бы встречал меня после занятий. Мы шли бы, держась за руки, по набережной. Любовались закатом. Возвращались бы домой, в маленькую уютную квартиру… А там собака… Или кошка… Или обе разом, — тёплые капельки скатываются по щекам, и Гакт бессильно всхлипывает. — Мы засыпали бы в одной кровати, обнявшись. А среди ночи просыпались бы. Занимались любовью. До слёз, до боли… Потому что хотели бы этого, а не из-за обострения. Да? Так?       Он успевает заметить, как у Маны дёргаются уголки губ, и, всхлипнув, опускает голову. Эти картинки перед глазами такие яркие. Такие красивые… Наверняка такая красота может существовать и в реальности. Не только на страницах любовных романов. Но не для него. И почему-то сейчас, от одной фразы Маны, Гакт впервые так остро чувствует свою отстранённость.       Тонкие пальцы закапываются в его спутанные волосы.       — Хватит плакать. Я же здесь, с тобой, — Мана наклоняет голову и касается губами его лба, прикрытого бинтами. — И я тебя не оставлю. Возлюбленного из тебя не получится. Зато кукла выйдет очень красивая.       Он ловит губами очередной судорожный всхлип, и Гакт вцепляется в него со всем своим отчаянием, боясь, что сейчас он попросту растворится в тумане, как и любой его ночной кошмар.       Всё, что он любит, рано или поздно исчезает из его жизни. И вещи, и люди. Даже его любимый длинноволосый бог пропал. Хотя обещал, что никогда не бросит, когда Гакт ночью тайком забирался к нему под одеяло, и целовал мягко в макушку. Гакт даже не знает, выжил ли он в том аду красных цветов, который он же и предсказал при помощи книжки. А теперь роль бога принял на себя Мана, причём вряд ли он догадывается об этом. О том, что стал для Гакта единственным, за что можно держаться. Шаткой, но всё же опорой.       Ему уже не холодно, но нервная дрожь всё равно колотит тело, пока он жадно хватает его губы, размазывая тёмную помаду, а пальцы сами собой скользят по его волосам. Длинные, гладкие чёрные пряди холодят кожу, как нежная шёлковая ткань. Тонкий аромат духов перебивает поселившийся в носу запах сырости. А под животом щекочет подзабытое уже чувство возбуждения. Не такое, как обычно, совсем не болезненное, не сводящее с ума. И, похоже, оно впервые в жизни вызвано не болезнью с красивым названием «сатириазис».       Ладони Маны находят его бёдра. И, легко ухватив под них, поднимают, усаживают на колени. И Гакт с тихим стоном прямо ему в губы трётся об него пахом, нервно вскидывается, когда его губы соскальзывают и прочерчивают влажную черноватую дорожку по подбородку и вниз, к скрытой повязками шее. В такой позе Мане явно удобнее впиться в нежную кожу под подбородком, зализывать её кончиком языка, ловко просовывая его за бинт.       Гакт невольно представляет себе, как Мана сдирает с него пропитанные гноем повязки, как касается губами липких красных дыр с засохшими ростками, облизывается… Яркая, жуткая картинка, и он зажмуривается, чтобы прогнать её прочь. Нет, Мана снимет с него только одежду. Повязки он не тронет. Язвы ведь нельзя оставлять открытыми, на воздухе они слишком быстро гниют. И уж Мане это известно лучше, чем кому-либо ещё.       — Ты неправ, Мана. — Он распахивает глаза, окружённые густыми чёрными ресницами, похожие на лужицы свернувшейся крови. И Гакт кривит губы. — Я урод. Весь в дырах. Слишком поломан, чтобы стать красивой куклой для тебя.       Хоть бы одна искорка промелькнула в чёрных глазах. Но Мана смотрит на него без всяких эмоций.       — Вовсе нет, — в голосе явно звучит недовольство, и он притягивает поближе к себе. Пальцы уже копошатся на лопатках, нащупывая «молнию». — Ты красивый. Даже в бинтах красивый. А кружевное платье пойдёт тебе ещё больше. И все твои дыры оно закроет. Поверь, я знаю, как это делается.       У Гакта на языке крутится вялый вопрос, откуда бы ему это знать. А голос словно сел. Мана касается его так мягко. Почти ласково. Придерживает за бедро, гладит по выгнутой талии. Обцеловывает кожу там, где её не скрывают бинты. В его движениях не чувствуется желания намеренно навредить. Будто он чувствует хрупкость своей «куклы». И знает, что если и сделает больно, то не нарочно. Это уверенность. Непоколебимость. Сила. То, что Гакту так необходимо, чего ему так не хватает. И они перетекают по венам в тело. Он их чувствует.       — Не дрожи. Больно тебе не будет, я привёз всё, что надо.       — Я не боюсь, — равнодушно бросает Гакт. И даже усмешка трогает губы: — Надеюсь, ты не думаешь, что я девственник. Разочаруешься.       — С твоими диагнозами глупо было бы этого ждать. Хотя даже если бы я так думал, это не заставило бы меня от тебя отвернуться.       Мана со смешком целует его в губы. И Гакт, обняв его за шею, прикрывает глаза.       Именно, диагнозы. Они до сих пор нанизываются на него, как бусины на нитку, один за другим. И делают секс в его глазах сплошным противоречием.       Сатириазис и ненависть к собственному телу. Омерзение и мучительное желание. Необходимость изображать, что ты в порядке, и невозможность контролировать себя. Всё это ужасно мешает. Уничтожает остатки равновесия, за которые Гакт так цепляется. Не даёт выздороветь.       Те же чувства вызывает и Мана сейчас. Гакту хочется его ласки. Безумно хочется. И он боится, что уже утром его начнёт тошнить при одном только виде красивого кукольного лица. Вот только деваться некуда. Нечего даже думать о том, чтобы сбежать, когда Мана уже укладывает его на футон. Всё так же бережно и осторожно, будто боится, что Гакт просто развалится от резкого движения. А он ведь может. Кто знает, как глубоко проросли убийственные цветы в его локти и колени.       — Нет… Не смотри!       Гакт почти истерично вскрикивает, судорожно пытается прикрыться трясущимися руками и яростно выдирает запястья из цепких пальцев Маны. Но это бесполезно. Мана наклоняется к нему и щурит глаза. Холодные и безжизненные, они прожигают насквозь.       — Чего ты орёшь? — голос всё равно до боли равнодушный. — Я уже видел тебя голым. Или что, по-твоему, я с закрытыми глазами тебя забинтовывал? Очень смешно. Будешь хулиганить — свяжу руки. И рот твоими же бинтами заткну.       На языке мигом чувствуется шершавая ткань, к горлу подкатывает отвратительный ком тошноты. Гакт, судорожно всхлипнув, кусает губу. И трясущимися руками тянется к его рубашке.       — Тогда и ты тоже разденься… Хочу посмотреть.       Мана недовольно щурится, но не противится. Не пытается остановить. А Гакт почти восхищённо наблюдает, как под пальцами расступается грубоватая ткань и показывается его кожа. Белая, идеальная. Шелковистая даже на глаз… Гакт снова кусает губу и самыми кончиками пальцев проводит от ключиц вниз, по груди, к выступающим рёбрам и плоскому животу. Мана такой худой. Узкие плечи, птичья грудная клетка, руки, похожие на сухие веточки. Даже удивительно, как он при этом ухитряется легко поднимать Гакта на руки и ворочать его, пока он спит.       Вывернувшись из рубашки и кинув её в сторону, Мана вновь наклоняется к своей кукле. Целует почти нежно в скулу, в уголок губ, в шею, проводит легонько языком по бусинке соска… Кожа на местах поцелуев словно вздувается, а вены наливаются закипевшей кровью и пульсируют под ней. И Гакт громко вскрикивает и вцепляется в его волосы, когда Мана берёт его ртом.       Жар. Такой вязкий, обволакивающий его член. Ритмичные движения ловкого горячего языка, под которым мигом вырастают мелкие красные цветы. Гакт дрожит, не зная, от страха больше или от желания, его попытку зажаться Мана мигом обрывает, больно ударив по бедру. Пальцы сами собой стискиваются в кулаки, до боли, до крови. Раскинувшись на смятой простыне, закрыв глаза, Гакт только бессильно шепчет что-то бессвязное себе под нос, ёрзает. Тело окончательно предаёт его. Худые влажные бёдра сами собой подаются навстречу прохладным ладоням и чёрным губам, которые остервенело ласкают его.       Никто до этого не пытался сделать ему приятно. Никто не ласкал его вот так, не толкал в него скользкие от смазки пальцы. Никто не забирал его без всяких усилий и шансов на сопротивление. Эти мысли заставляют невольно засомневаться в реальности происходящего. Может, ничего этого и нет? Ни тумана, ни деревенского дома, ни красных цветов на коже, ни Маны, а Гакт просто сходит с ума и привычно мучается от кошмаров в изоляторе, куда его запихнули за очередное изнасилование санитара? Гакт, прикусив и так уже болящую и саднящую губу, касается пальцами мягких чёрных волос. Плевать. Даже если всё это — игры его шизофрении в кошки-мышки, он ни за что не согласится лишиться этой сладкой сказки.       …Гакт снова позволяет ему поднять себя и вцепиться липкими губами в шею, в который раз удивившись лёгкости, с которой Мана это делает. Обняв за шею, сам аккуратно насаживается на его член; шипит, морщится, процарапывает ногтями лунки на спине. Мана в отместку больно кусает его кожу под подбородком; сжав его поясницу ладонями, дёргает на себя так резко, что они с силой ударяются бёдрами, и Гакт глухо выдыхает, когда по костям раскатывается тупая боль. Но он не отстраняется. Наоборот, с силой вжимается в худое тело. Тянет легонько за длинные волосы, чтобы Мана поднял голову и можно было почувствовать его губы на своих. И приподнимается нервными, быстрыми движениями, снова и снова ударяясь об него бёдрами. Пальцы сами собой цепляются за худые бледные плечи, сжимаются чуть не до синяков, царапают, оставляя на белой коже розовые полоски. А Мана этого будто даже не замечает. Или не хочет замечать. Его губы припухли, помада на них размазалась. Да и волосы растрепались, спутанная чёрная чёлка прикрывает лоб. Но глаза по-прежнему чёрные и холодные, словно манящая к себе бездонная пропасть. И Гакту почему-то очень хочется упасть в эту пропасть. Разбиться в ней насмерть.       Дрожа, Гакт прикладывается к его губам и опускает ресницы.       Сломай меня. Сделай из меня куклу. Я… Я не против. Даже благодарен буду. Смогу чувствовать, что не безразличен. Хотя бы тебе.

***

      Мягкие лучики солнца касаются опущенных ресниц. Проскакивают по ним, повисают светящимися капельками на самых кончиках. И Гакт, смешно фыркнув, закапывается поглубже в одеяло. Просыпаться не хочется. Впервые за долгое время он спит спокойно.       Над ухом слышится смешок, и его целуют в макушку.       — Проснулся?       — Мне сегодня попозже на занятия… — стонет Гакт, обнимая прильнувшее к нему тёплое со сна тело обеими руками и зарываясь носом в шею. — Посплю ещё немного…       Разомкнув всё же кое-как веки, он видит перед собой лицо Маны. Привычно спокойное и с холодом в тёмных глазах, но без привычного макияжа и потому словно незнакомое. И почему-то под слоем холода в его глазах плещется грусть. Даже… Жалость.       И эта жалость иголочкой втыкается в сердце. Гакт, поморщившись, вновь прижимается к нему и закрывает глаза. Слёзы льдинками застывают на ресницах.       Просто очередная декорация. Фальшивая. И, к собственной горечи, Гакт осознаёт, что на самом деле сейчас он спит в одиночестве в наполненном туманом деревенском доме. Стоит только открыть глаза — и всё исчезнет. А солнечный свет станет серым и тусклым.       Он встаёт, как сомнамбула. Покачиваясь, бредёт по комнате. Мана обнаруживается на террасе. Бессмысленный взгляд его тёмных глаз направлен на покрытое капельками окно, за которым мрачно белеет маяк. Мане так идёт этот окружающий их холод и серость… Словно он сам часть этой декорации мрачного спектакля. А Гакту почему-то хочется представить его в свете закатного солнца.       — Эй. Я кому сказал лежать? Твои раны так никогда не заживут.       Мана слышит его шаги и высказывает своё недовольство, даже не поворачивая головы. Часто же он ругает Гакта. Даже не как лечащий доктор, а как строгая мамочка.       — Ерунда, мне не больно.       Гакт врёт, просто бессовестно — израненные, стёртые ступни плохо слушаются его, как заевшие механизмы. Но он всё же подходит ближе. И, присев, утыкается носом в плечо равнодушно смотрящего перед собой Маны.       — Дождь всё никак не заканчивается…       — Тебя это волнует?       Мана слегка поворачивается и за талию притягивает его к себе поближе. Целует в макушку, зарывается носом в мягкие тёмные волосы.       — Нет. Просто хочу солнце увидеть, — бормочет Гакт, сонно хлопая ресницами. — Я забыл, как оно выглядит.       — Поэтому и не видишь его. — Он дёргается и поднимает на Ману затуманенный взгляд. А Мана устало морщится. — Здесь горы. Странно с твоей стороны хотеть увидеть тут солнце.       Гакт не спрашивает его, зачем понадобилось уезжать в горную деревню. Знает, что это бессмысленное сотрясание воздуха. Мана ни за что не станет объяснять ему ход своих мыслей. Хотя даже если бы он объяснял, вряд ли бы Гакт что-то понял из этих объяснений.       — Это не из-за гор, — со вздохом произносит Гакт и ёжится. Здесь холодно, ветер просачивается в щели между створками. — Оно исчезло в тот день, когда я попал в больницу первый раз. И не появлялось больше.       Тонкие чёрные брови привычно взметаются вверх.       — Одно время я скучал по нему, — бормочет Гакт угрюмо, делая вид, что не замечает удивления Маны. — Сходил с ума от этой серости. А потом понял, что оно не вернётся. Понял, что не увижу его больше. Смирился. Но… Иногда хочется погреться в нём. Хоть чуть-чуть. Я избалован? Прошу слишком много?       — Отвратительно избалован. Просишь невозможного. — Холодный голос ударяет его, как плетью, и глаза вмиг опять наполняются слезами. — Ты просто несносный капризный ребёнок. Ещё и непослушный.       Гакт морщится. Все его лечащие врачи, лица которых сливаются у него перед глазами в одну расплывчатую тень, говорили одно и то же. Глупо ожидать от Маны чего-то другого.       Они молчат некоторое время. Говорить больше решительно не о чем. И словно не было этой безумной ночи, в которую они, казалось, так любили друг друга… Гакт бездумно смотрит на маяк. И неожиданно для себя замечает, что его подножие и стены, ещё вчера вечером пустые и чистые, густо покрывают разросшиеся красные цветы. Они покачиваются на ветру и под каплями, похожие на шевелящихся кроваво-красных пауков. И Гакт, заметив их, испуганно распахивает глаза.       — Пойдём внутрь, — Мана тянет его руку, поднимая на ноги. — А то ты простудишься. Солнце я тебе дать не могу, но можно зажечь лампу. Хочешь?       — Цветы… — шепчет Гакт севшим голосом, не замечая его вопроса. — Мана, ты тоже их видишь? Там, у маяка…       Мана слегка щурится и внимательно наблюдает за направлением его взгляда.       — Вижу. Это такие цветы тебе покоя не дают? — увидев кивок, Мана качает головой. — Не бойся. Это всего лишь ликорис. Он ядовитый и очень противно пахнет, но, если его не трогать, он тебе не навредит. Ликорисы всегда цветут осенью и там, где влажно, чаще всего около кладбищ.       Он ещё что-то говорит, но Гакт уже не слышит его. В висках стучат молоточки. Медленно, чуть дрожащей рукой он спускает повязку с локтя и смотрит на ожог. Цветы на нём появились снова. Мелкие и багровые, как вырвавшиеся из-под кожи кровеносные сосуды. Полувысохшие.       — Цветок мёртвых, — Гакт чувствует, как вздрагивает ладонь Маны, и бездумно улыбается, сплетая их пальцы. — Он растёт на моей коже. Значит ли это, что я уже умер? Да, умер. Много раз уже умирал. Понятия не имею, почему я до сих пор здесь.       Видя раздражённый взгляд Маны, он возвращает повязку на место. И тихо смеётся, думая о том, что когда-нибудь эти ликорисы покроют его полностью.