just a fleeting weakness

В Йокогаме влажно и душно. Солнце, изредка появляющееся из-за груды серых облаков, припекает, а холодный ветер пронырливо шныряет под кофту, морозя кожу. Чуя ходит на пары. Его запихнули на направление «журналистика и массовые коммуникации». Это не совсем то, чем он хотел заниматься, но сказать, что обучение неинтересное - значит солгать. Это нечто творческое, открытое, лояльное к погрешностям. Это нечто полное энтузиазма и особой обворожительности. Это напоминало о ком-то. Чуино пристрастие к съемке поощрялось и оказалось весьма полезным на направлении. Одногруппники же были людьми своеобразными. Каждый был уникален, экспрессивен, но их всех всё-таки объединяла ужасная активность, болтливость и неугомонность. Было что-то в таких одинаковых ярких жестах и эмоциях лицемерное и похожее. А так хотелось иногда просто с кем-то помолчать. Чуя по-прежнему жил с Коё, но они почти не пересекались, потому что сестра работала, он учился. Вечером, если Накахара не засыпал или не был сильно занят, они с Коё лениво болтали на кухне за чаем несколько минут и расходились по комнатам. Собственная комната почему-то напоминала камеру, не казалась родной. Чую поражал холод, отсутствие солнца, грязь на подоконнике лоджии вместо душистых гроздей цветущей глицинии, серые этажи за окном. Он помнил запах моря и выпечки, приятную тень стройных олив. Эта тоска по путешествию обязательно пройдет, так часто бывает и у многих людей. Это должно пройти. Ежедневно проходя по тропинке к остановке, Чуя вместо обветшалых зданий и пошлых реклам видел замки и музеи Милана, рестораны и галереи Болоньи. А на парах, вслушиваясь в дискуссию по различным профильным книгам об обществе и коммуникациях, Чуя невольно присоединялся и слышал чужой голос. Он говорил чужими фразами и почти ненавидел себя за это. Из его уст лились выражения и фразы Осаму, плотно засевшие в голове, и на каждую из таких преподаватель удивленно хлопал глазами и радовался тому, что хотя бы один студент разбирается в предмете. Он не мог сам себе признаться, он не мог даже написать о том, как ужасающая тоска раздирает его сердце. Он не мог даже записать это, поэтому отложил ежедневник куда подальше, чтобы случайно не наткнуться на рисунок или что-то подобное. Последняя запись была короткой. «Прошел месяц. Он не приехал. А, может, и приехал. Я не знаю, он недоступен.» Прошло уже полтора месяца, а Чуя до сих пор не знал ничего об Осаму. Летом, когда Коё срочно вызвонила брата и сказала возвращаться домой на вступительные экзамены, билет до Йокогамы был только один и с завышенной ценой. Дазай сказал, что за несколько дней закончит все дела на Кореке, прилет в Киото к родителям и оттуда сразу же в Йокогаму. Они несколько дней переписывались, Чуя жаловался на свободную специальность, хотя по идее не должен был, потому что она ему достается почти за просто так; Осаму рассказывал дурацкие истории, произошедшие за время перелета, о чудом уцелевшем багаже. А на следующий день, после того, как он прилетел в Киото, Осаму пропал. С его телефоном что-то случилось, ему невозможно было дописаться и дозвониться. Чуя подумал, что сломал или потерял, мало ли бывает. Ему не оставалось ничего, кроме как ждать, потому что другого способа связаться не было. Через пару недель Чуе пришло несколько уведомлений с неизвестного аккаунта. Это были короткие смс «Я напишу тебе. И всё объясню, телефон потерялся». Никто больше ничего так и не написал. Чуя упорно строчил несколько дней сообщения на этот незнакомый профиль, но они оставались даже непрочитанными. Чуя скучал, томился безмерно, словно девушка из итальянского романа. Но это поначалу. Затем сердце стала стискивать невероятная тоска, переплетающаяся с ощущением собственной ничтожности и наивности. Он не решался признаться сам себе вслух, но складывалось ощущение, будто его бросили, он надоел или опостылел. Где-то в душе теплилась надежда на то, что когда-то придёт уведомление или поступит звонок со знакомым голосом, но Чуя старался затоптать её куда подальше, чтобы не мечтать слишком сильно. Коё была уверена в том, что Осаму действительно, если так можно выразиться, передумал, поспешил с признаниями в любви, и побоялся об этом даже написать. Она не хотела - просто не могла - сказать Чуе подобное в лицо, поэтому успокаивающим тоном шептала, что у Осаму могут быть проблемы, которыми он не может поделиться. Чуя возвращается из университета вместе с Рюноске - единственным одногруппником, которого можно было переваривать более получаса. Хотя, складывалось ощущение, что это Рюноске терпел Чую, потому что зачастую молчал и особо активным собеседником не был. Зато находился рядом и, видимо, тоже считал его самым адекватным из остальных. Они расходятся на остановке в разные стороны. Чуя бредет по тропинке и изредка поглядывает в сторону укатывающегося за горизонт красного солнца. Коричневая толстовка греет слабо, а ветер пробирается под ткань и щекочет ребра, доводя до мурашек. Он проходит первый подъезд и слышит, как сразу же после открывается дверь, а за ней одновременно робкий и уверенный голос: — Чуя Он тут же замирает на месте, словно его ударили по затылку, и он в секунде от падения. Этот голос, как бы клишированно не звучало, он действительно узнает из тысячи. Чуя осторожно, боясь ошибиться и дать себе напрасную надежду поворачивается. Вопрос вырывается быстрее, чем он может осмыслить происходящее: — Ты? Конечно, это он. Всё ещё с шелковистым загаром, сияющем в закатным лучах солнца, с пуховыми волосами цвета каштана, запахом табака и каких-то цветов, в тех же шортах и свитере. Это тот, кого рисовал Чуя украдкой, тот, у кого есть дурацкий цветок, тот, кто живет в хламе из книг и заставляет сердце трепетать от одной улыбки. Осаму вертит в карманах шорт наверняка зажигалку и тоже некоторое время находится в ступоре. Он оглядывает Чую с ног до головы неверящим, но теплым, нежным взглядом и в голове щелкает: — Я приехал недавно из Италии, там были…проблемы и мой телефон… — он хочет оправдаться и как можно быстрее. Чуя делает слегка раздраженный жест рукой, пытаясь угомонить беспорядочный поток чужого сознания. Он рад видеть Осаму, чувствует, как сердце освобождается от тревоги и сомнений, сносится чуть легче; но сразу же после этих эфемерных сладостных ощущений вновь возникают мучащие вопросы, вернее один. Чуя вдыхает влажный воздух и хочет узнать лишь одно: — Ты собирался? Ты написал бы мне? Осаму наверняка не этого ждал. Он думал будет похожее нечто похожее на допрос, злость или обида. Истерики не Чуина стихия, но подсознательно Осаму почему-то боится чего-то похожего. Он сбрасывает наваждение и отмирает, с уверенностью говоря: — Да. Чуя несколько раз подряд слабо кивает головой, следит за последними лучами уходящего солнца и уходит обратно в сторону дома, бросая: — Мне пора. Осаму хочется ринуться за ним вслед, взять за руку, остановить хоть как-нибудь, объясниться, но он не делает ничего из своих желаний, потому что знает, что для всего нужно время. Он лишь стоит немного дольше положенного на одном месте, вглядываясь в знакомую скрывающуюся за дверьми подъезда, фигуру, и в смятении идёт по своим дурацким делам. Чуя не может долго обижаться и даже делать вид. Не в состоянии контролировать ритмы сердца и разливающееся тепло от ощущения чего-то столь родного. Он совсем немного подумает и решит, что с этим делать. На завтра было бы неплохо выучить виды монтажных склеек и подобрать примеры, но вместо этого он считает две едва различимые звезды на темном небе и ждёт, когда появятся новые, что маловероятно. Это не тот вид на усеянное жемчужинами полотно с балкона Осаму на Кореке, но именно он помогает понять кое-что. Коё пришла с работы несколько часов назад, и Чуя порывался рассказать ей о произошедшем, но так и не решился, потому что вид сестры был замученный и уставший. Впервые за долгое время ему захотелось взять и выкурить сигарету. Этих порывов он не испытывал глядя на то, как Осаму изящно затягивается на своем балконе, или мучаясь от неизвестности, что с Осаму, и почему он не пишет. А сейчас, когда Чуя увидел его, когда вспомнил и словно вдохнул аромат первого поцелуя, чужой раскаленной кожи и морской соли, захотелось. Чуя обкусывает губы и пялится на небо, чтобы не трогать одну припрятанную на очень крайний случай. Осаму конечно сводит с ума, но в пределах разумного. Тропинка до первого подъезда кажется вечностью Чуе, который делает тихие неторопливые шаги. Только выйдя из собственного, он сразу заметил курящую фигуру на ступенях и, движимый какой-то уверенностью, смешанной с надеждой, отравился за огоньком сигареты. Осаму действительно сидел и выдыхал дым, чуть обхватывая себя ладонями от ночной прохлады. Чуя неслышно подкрадывается и заставляет Осаму чуть вздрогнуть. Он выглядит удивленным, потому что явно не ожидал увидеть парня, гуляющего по ночному двору, сам-то вышел покурить - балкона не имелось в квартирке, а в окно совсем не то. Чуя усаживается рядом под сопровождение вопрошающего взгляда, Осаму не может вымолвить и слова, боясь спугнуть парня. Он вдыхает поглубже дым и глядит на Чую, который тоже не скрываясь смотрит в ответ, в глубину темных глаз. — Что случилось? — вопрос слетает с губ Чуи и легким ветром уносится куда-то вдаль. Осаму понимает, что парень подразумевает вообще всё, что произошло и почему. Он медленно выдыхает и задумчиво ведет фильтром по обветренным губам, выбирая с чего начать. — Бабушка умерла, — он решает с самого начала. Эту новость Осаму сообщила Лугареция, на следующий день после прилета в Киото. Сердце разрывалось от двух совершенно противоположных чувств. Он чувствовал подавленность из-за чужой смерти, из-за того, что бабушка умерла одна и не было ни одного человека рядом, который смог бы ей помочь или хотя бы провести последние минуты жизни вместе. А также особенно сильно ощущалось освобождение от хорошо скрываемой глубокой обиды и злости. Он не простил её и никогда бы не мог, но ему больше не на кого злиться и от этого было даже как-то не по себе. — В завещании я был, — это слова бьют и по Чуе, и заново по Осаму, который никогда не ожидал подобного. Когда он узнал, кому бабушка оставляет абсолютно всё имущество до последней пуговицы, смятение ещё сильнее заиграло в душе. Ненавидела, била, унижала, оскорбляла, презирала, оставляла на теле следы, которые он вынужден прикрывать бинтами, но оставила все свои ценности ему. — Я весь месяц летал туда-обратно со всякими бумагами, похоронами и оформлениями. Телефон в самолете оставил. В японской фирме бы вернули, а там всем без разницы. Чуя часто-часто дышит дымом, пытаясь немного прийти в себя хотя бы пассивным курением. Он не знает, как должен себя вести, особенно в ситуации, когда он знает, то, о чем не должен знать - тирании бабушки, о которой ему рассказала Лугареция. — Она оставила квартиры? — зачем-то уточняет Чуя. Осаму кивает и добавляет: — И рощу. Но пока ещё не оформлено. И рощу, в которой он обдирал в кровь руки, лицо, срывал спину, в которой он познакомился с Чуей. Недолгое молчание преломляется последним выдохом дыма, стуком окурка о стенки мусорки и тихим кашлем Чуи. — Я думал, что ты.. — уже немного виновато начинает он. Думал что, бросили, оставили, забыли, но на самом деле.. — Oddio, я знаю, что ты думал, — понимающе кивает Осаму, а затем голос его тоже приобретает виноватые оттенки, — Прости. Мне было нужно как-то одному.. Как-то одному все это осознать, принять и, наверное, смириться. Чуя понимает эту переменчивую бурю в его груди, скорее всего, если бы он не знал правды - подумал бы, что Осаму просто скорбит, но он знает, что сейчас там чувства намного сложнее. — Тут живешь? — Чуя кивает в сторону подъезда, чтобы разрядить атмосферу, уйти от темы «кто виноват, кто прав». Осаму улавливает его настрой и кивает. — Съехал от Одасаку, нам слишком тесно, — а после добавляет, — И я не знал, что ты здесь. Это как некое оправдание тому, почему так долго не появлялся, не искал. Чуя молча улыбается краешком губ, показывая, что понимает. — И я думал о тебе, — тихо выдыхает Осаму, — Скучал. Но не хотел раскрывать своих переживаний и был просто не готов видеть парня, его такое теплое лицо, медовые волосы и любимую улыбку. Он бы написал. Обязательно. — Верю, — с удовольствием усмехается Чуя, не контролируя расползающуюся радостную улыбку, — Я тоже. Осаму приоткрывает рот поражено. Он слегка хмурит брови и уточняет: — Ты не злишься? — А должен? Чуя клонил голову вбок и изучает мысли Осаму, которые на удивление действительно будто написаны на его лице, будто на мгновение вся эта магнетическая загадочная занавесь спала. И Чуе это нравится. — Я бы позлился на твоем месте, — снова честно говорит парень. — Я не могу злиться на тебя.