Та злость, что разъедает сердце

Мы часто сидели в твоей студии, тогда она была еще в светлых тонах, почти что идеальные белые стены с темной аппаратурой. Помню, с какой любовью ты обставлял ее, как собирал все своими руками, таскал тяжелые столы, колонки, как аккуратно, по собственному фен-Шую заставил шкафы книгами и любимыми пластинками и как ругался в шутку, когда я притащил тебе в подарок горшок с фикусом для жизни в «этой скучной комнатушке». А я посмеялся громко и поставил его на самое видное место. Туда же в скором времени была выставлена фигурка толстенького кота на коврике.  Ты такое не любишь, но: – Юнги, я тебе руки оторву, если выкинешь их!  И ты смирился.  Да и согласись, веселей писать песни, когда на тебя глазеют фикус и кот с довольной мордой.  Достаточно трудно сказать, сколько именно лет мы дружим с тобой. Началось все не в детстве, нет, намного позже, в достаточно осознанном возрасте, когда человек понимает кто он в этой жизни, кем себя хочет видеть и в каком направлении нужно двигаться.  По крайней мере так было у нас.  Сколько тебя помню, ты всегда любил музыку, ходил в наушниках даже там, где это было запрещено, сочинял на ходу песни, начиная и заканчивая дни одной и той же фразой в сообщениях: «Хоб~а, кажется я написал песню». Что в жизни, что в других реальностях ты всегда выбирал тех, кто хоть как то относился к искусству «музыкального порыва», поэтому когда в средней школе тебя прозвали «Асакура Йо» – ты возгордился этим званием. А ведь и правда, персонаж всегда ходил в наушниках и частенько бывал один, прямо как и ты, когда в очередной раз ругался с родителями и сбегал из дома.  По началу было страшно за тебя, помню ты не появлялся ни дома, ни в школе около трех суток. В тот день две поисковые группы,твои родители, соседи и моя семья бегали по всему городу и искали тебя чуть ли не в каждой канаве, а в итоге под конец третьего дня ты явился ко мне посреди ночи с уставшей улыбкой на лице и извиняющийся взглядом. Вот так просто: залез в окно моей комнаты и лег рядом на кровать, уставившись в потолок. Ох и крику тогда было, и от испуга, и от злости. Но больше всего – слез от облегчения, что живой, снова рядом, сидишь и улыбаешься, слезы с щек моих стираешь и тихо так, с гордостью: «Я между прочим песню написал. Всю душу свою в нее вложил. Вот когда услышишь ее тогда и поревешь, а сейчас заканчивай!»  И я действительно ревел как в последний раз. Всю боль из строк на себя перенес, что являлось большой ошибкой для слабого мальчишеского сердца. Ведь пел ты про мечту свою, о сцене большой, про семью, что не верит, про побеги свои, во время которых ты становишься свободной птицей, что небеса крыльями режет. Но почему то ни единого слова о том, что не только небо страдает от силы твоих полетов. Но и то, что слабее в разы, то, что к земле приковано и в человеке заперто на веки оказалось.  Я всегда любил смотреть как ты работаешь. Возможно, менялось только время, но твое лицо во время написания и записи песен никогда не менялось. Все такое же напряженное и суровое, как и текста, а глаза, как и в детстве, горели диким огнем. Я любил это до безумия, поэтому и торчал в студии до поздней ночи, то и дело заставляя тебя кушать и веселил шутками, ведь прекрасно знаю, сколько ночей ты проводишь за монитором и банкой энергетика не смыкая глаз, что головой бьешься об стену, кричишь и падаешь без сил, пока не добьешься нужного результата.  И как же черт возьми приятно услышать в конце работы, когда вот он, долгожданный трек с галочкой одобрен и выложен в сеть, как ты, с легкой улыбкой смотришь на меня и произносишь тихо:  – Спасибо тебе Хо, ты лучшее, что у меня есть… В эти моменты и сердце стучит быстрее, и слезы глотку режут от того, что совсем другой смысл твоих слов доходит до моих лживых ушей.  Но я жил и готов был жить и дальше вот так, сидеть рядом, хохотать над твоим ворчанием и заставлять тебя кушать, насильно впихивать в тебя самодельные обеды и ругаться с тобой из за этого: – Если сейчас же не поешь, я клянусь, Юнги, всеми богами и музыкальными инструментами этого мира клянусь, что завалю твою комнатушку игрушками и блестками все засыплю! В жизнь не разгребешь! – И где же ты возьмешь столько блесток? – Ты в моих способностях не сомневайся. Я еще и звездочек миллион вырежу для приправы! – А руки не устанут? – с усмешкой произносишь ты, открывая контейнер с едой. – Ради тебя постараюсь.

Твой громкий смех – моя награда за сломанное сердце.

Все изменилось в ночь на первое октября, когда ты перестал брать трубку и отвечать на сообщения. Дверь студии оказалась закрыта и я снова будто очутился в детстве, когда нужно было тебя искать. Благо Вселенная была на моей стороне и ты вышел на связь через два дня с таким странным и пугающим сообщением:

«Хоб~а, хочешь повеселиться?»

И я естественно хотел. Хотел тебе голову открутить, но вместо этого забыв как дышать понесся к тебе в студию, где ты сидел на полу посередине комнаты с сигаретой в зубах бутылкой пива у ног. Что больше всего удивило, так это то, что вся техника была обернута в полиэтилен, где то уже виднелись капли и разводы от краски в форме рук и каких то клякс и только когда ты повернулся, мои глаза обнаружили банку с краской в твоих руках. Обычную алюминиевую банку, без признаков цвета на ней.  – Эээ? – Хочу сделать ремонт, поможешь? И слов подобрать трудно, в какой то момент ловлю себя на мысли, что и сам не понимаю, что хочу сказать. Ты здесь, живой и невредимый, немного пьяный правда, но это не страшно. После двух дней полного отсутствия ты просто следишь за моими глазами: взгляд то на пятна краски, то на твои руки. И ведь только сейчас замечаю, что одна твоя кисть полностью черного цвета. И ты мне и рта не даешь открыть, когда в голосе рождается вопрос об этом. Ты просто смотришь уставшим взглядом, лицо болезненно  кривишь, будто тебя медузы в банке током бьют, сильнее руки сжимаешь и тихо произносишь:  – Я удалил свой архив с музыкой.  Ох, черт, лучше бы это были медузы. – Что!? – На днях было прослушивание. Они сказали, что написание такого рода песен мне не подходит. Нужно взять другое направление, нужно полностью изменить все. А то что есть, – тяжелый вздох, – Себе на память. – Они с ума сошли?!  Сам не замечаю, как начинаю ходить из стороны в сторону. Вся злость резко переключилась с Мина на продюсеров компании.  – Все же было нормально, им нравилось то, что ты делаешь! Как они могут так просто обнулить твой труд?  – Слишком тяжелый текст и мата много, – лениво отвечаешь ты, приподнимаясь с колен, – Да и с аранжировкой что то не так, я не запомнил точно. – Да что там может быть не так? Потрясные треки! – чуть ли не слюной давлюсь от возмущения и обиды, – Так, мы должны что то сделать. Нужно пойти к ним, еще раз обговорить с ними всю ситуацию, пусть переслушают сборник повторно, я уверен… Ты какого хрена делаешь сейчас?!  Готов поклясться, мои глаза чуть в трубочку не свернулись, когда мимо моего лица в стену полетела черная волна краски, окрашивая идеально белую стену в черный. И пока я широкими от шока глазами наблюдаю как жидкость стекает до самого пола, вторая волна – уже ярко красного цвета летит на противоположную стену.  – Юнги!  – Я же сказал, хочу сделать ремонт. Вот, делаю.  И сказано это было с такой злостью и усталостью, что я совершенно не удивляюсь, когда алюминиевая банка летит следом в красную мазню. А после и еще одна, а после и синяя, зеленая, желтая. И только тогда до меня доходит весь ужас ситуации.  Ты просто в бешенстве. В самом настоящем гневе, берущем начало из сильнейшей обиды, от которой у тебя трясутся руки и краснеют глаза. Понимаю, что контроль, который ты держал до этого был маской, чтобы не испугать меня с порога, а сейчас, она сломалась, являя то, что действительно творится на душе.  – Юнги… Хочу подойти к тебе, чтобы успокоить, дотронуться, обнять, как было в детстве, но ты не позволяешь, начинешься кричать, материться, и дальше открывать банки с краской, пачкать стены, себя и меня под конец, когда я все же достиг тебя чуть не получив банкой в лицо.  – Тише… – Я старался! – орешь ты, хватая меня за грудки и в глаза смотришь своим бешеным взглядом, – Ради этих козлов старался, ночами не спал, душу и мозг высушил, а в ответ получил лишь плевок в лицо! – Тише, ты разнесешь аппаратуру! – Да что мне эта аппаратура! Эти суки мне всю грудину разнесли! Смотри, что ты видишь там? Там пусто!  Сердце. Я вижу там сердце, такое же как и мое, побитое и склеенное скотчем, чтобы хоть как то держалось, вниз не падало.  Ты вырываешься, словно зверь дикий, воешь, дышать не можешь, слезы правда не выпускаешь почему то, хотя это бы помогло облегчить страдания, огонь гнева затушить.  Ты бьешь меня случайно в попытках выбраться из рук моих, так больно, с кулака почти что, отчего я мгновенно тебя отпускаю и назад отшатываюсь. Но ты не понимаешь, что сделал, продолжаешь ругаться и браниться, за мебель принимаешься, надо же ведь что то сломать. А я, дурак влюбленный, снова тебя в объятия ловлю, к стене прижимаю, благо ростом выше чем ты, банку с рыжей краской хватаю и выливаю тебе на голову без капли сожаления.  Ударить в ответ я не смогу, но вот заткнуть на мгновение – пожалуйста.  Странно конечно, но это сработало. Ты в мгновение заткнулся, глаза выпучил, но тут же закрыл их, когда жидкость потекла по носу и щекам, даже дергаться перестал. Словил так сказать тишину и покой, но это только на время, я знаю.  – Ты какого черта творишь вообще? – рычащим тоном сквозь зубы проговариваешь, отплевываешься, краска и мне на лицо летит.  – Спокоен? – Да я тебя убью сейчас! – Значит вариант номер два. Мне и так влетит сегодня за то, что из дома ночью удрал, тебя краской облил, так зачем мелочиться? Хуже уже не будет, я все равно уже получил по морде, пусть получу еще разок или два. Может и не только по морде, может ты мне и ребра сломаешь, оттуда хотя бы сердце вытечет, болеть не будет, на покой уйдет. Может и умру быстрее. Сегодня я в последний раз смелый. С тобой, перед тобой, последний и единственный раз покажу то, что живет внутри и покинет мир сегодня.  Перехватываю твои руки, готовые меня оттолкнуть, и над головой твоей к стене припечатываю, телом в тело врезаюсь, глубокий вдох и губы твои от краски спасаю своими.  Этот яд химический горчит, но я его вместе с слюной твоей проглатываю, еще сильнее и агрессивнее твой рот вылизываю, чтоб совсем чисто стало. Правда надолго меня не хватает, воздуха мало, а от химиката блевать уже тянет. Как только отрываюсь от тебя, глаза открываю и на тебя натыкаюсь. Ты широкими оленьими глазами на меня смотришь, от слез блестящими, даже не жмуришься, когда краска с ресниц капать начинает. 

Какой же ты красивый.

– Ты что творишь? – снова свой вопрос повторяешь, но уже дрожащим голосом, без злобы, только растерянность в нем.  А я стою и улыбаться начинаю как дурак, руки твои отпускаю, стираю краску с глаз, чтобы не щипало, и с щек заодно.  – Забавно выглядишь. На тигренка похож. Подарить фигурку?  – Хосок? – Да, хён? – Ты… – Люблю тебя, как видишь. Произношу это с такой легкостью, что на мгновение кажется, что все позади, все мучения, что были пережиты, слова несказанные, которые как занозы в груди торчали. Даже смеяться захотелось, но это будет не сейчас, а потом, когда ты наконец то отомрешь и вышвырнешь меня из студии и, возможно, из своей жизни.  И я уйду, правда, потому что свою награду уже получил, вот только что, и тебя успокоил, надеюсь у тебя будет все нормально, ты сможешь исправить то, что сделал со студией в одиночку, тут много сил ненужно.  – Если позволишь спокойно уйти, я буду безумно счастлив. Но это случится не сегодня, потому что как только я начиню отдаляться от тебя, ты заводишься снова, скалишься, рычишь. – Ах ты зараза мелкая!  Да чтоб тебя! И снова повторяю свой фокус с «успокоением зверя», только в этот раз ты успел вцепиться в мою футболку и честно, думал душить начнешь, заготовил воздуха побольше, чтобы не умереть сразу, но все запасы тут же выбиваются обратно, как только ты сильно кусаешь мою нижнюю губу, прокусывая ее чуть ли не насквозь, а после сам, лично, зализываешь ее, руками шею обнимаешь и на себя тянешь, головой в стену врезаясь.  Такого я не ожидал. Да и ты наверно тоже, потому что трястись начнешь всем телом, словно в лихорадке. Боишься. Руки сами тянутся обнять крепче, прижать к себе, сказать жестом: «ты все делаешь правильно. Не думай об этом, просто дыши».  Слабо получается, но мы стараемся. Держимся друг за друга, целуем друг друга, дышим одним воздухом, плачем. Ты своими щеками и грязным носом все лицо испачкал, а волосы твои колоться начинают – краска то засохла почти, превратила челку в острые сосульки.  Но это не имеет смысла, главное то, что ты наконец-то действительно успокаиваешься. Отрываешься от меня, носом в щеку упираешься, далеко не отходишь. Просто стоишь рядом, бормочешь что то.  – Тебе лучше? – невзначай интересуюсь я, рассматривая с близкого расстояния твои рыжие ресницы.  – Не до конца, – мотаешь головой ты, а после быстро заносишь руку над моей головой и выливаешь на меня ярко-желтую краску, которая тут же начинает растекаться по лицу, плечам и капать на пол.  – Вот же черт…! Не успевает жидкость достичь моего рта, как ты снова целуешь, позволяя краске на наших лицах смешаться в единый цвет. 

Цвет огня, что горит в сердцах наших. 

– Вот теперь действительно лучше, спасибо.  Не могу сдержаться и смеюсь громко, а ты подхватываешь. Крепче обнимаешь, кладешь подбородок на мое плечо и видимо рассматриваешь новый интерьер помещения, потому что вздыхаешь так тяжело, что я буквально чувствую как ты в размере уменьшился в руках моих.  Так странно, я и подумать не мог, что все обернется именно так. Когда-то в детстве, ты дал мне надежду своими пьяными словами, что тебе важна душа, а не пол человека. Что готов будешь любить его, если он будет любить тебя в ответ. Ты сказал:  – Да даже если это будет камень, Хосок, я без вопросов отдам себя без остатка тому, кто сможет показать мне, что такое настоящая любовь.  И кажется, я со своей обязанность влюбленного дурака справился на все 100%.  И как же приятно стоять вот так, обнимать тебя, в то время как губы горят от поцелуев и так сильно болят от укуса. Но я поклясться готов, что без лишних вопросов нацепил бы на увечье сережку и не снимал бы до конца жизни, потому что это – доказательство того, что справился, я добился тебя. Первая ссора, первый удар, первый поцелуй и первое объятие с тобой после всего произошедшего – лучшая награда за годы молчаливого страдания.  – Что теперь будем делать?  Ты что-то мычишь нечленораздельное, отталкиваешься и отходишь на пару шагов, осматривая меня во всей «красе». Долго молчишь, а после опускаешь голову, мотаешь ею из стороны в сторону и начинаешь хихикать. – Для начала нужно отмыться от… – и слов подобрать трудно, – Этой арт терапии, а после будем снимать полиэтилен с аппаратуры.  – А стены?  – Оставлю так. Неплохое дизайнерское решение, ты так не думаешь?  Действительно.  – А после?  Совсем тихо, будто с обидой произношу я, потому что не про студию я сейчас поговорить хочу. – Ты пойдешь домой.  Внимательно наблюдаешь за моими эмоциями, да, они горечью и кислотой, как краска на лице, гореть начинают. Уголки губ ползут вниз, руки дрожат, приходится убрать их в карманы.  – Домой?  – Домой, – киваешь с уверенностью, руки на груди складываешь, – Тебе ведь нужно переодеться и… – сдуваешь сосульки из волос со лба, – Ты хотел притащить фигурку тигра.   Грохот. Громкий и такой разрушающий.  Это рухнула глыба с плеч, окончательно и бесповоротно рассыпавшись в пыль.  Улыбка сама по себе ползет по лицу, щеки краснеют, да и у тебя тоже, смущаешься же, я вижу.  – А после? – Возвращаешься ко мне с завтраком.  Уверено, без дрожи в голосе.  – А ты? – А я кажется напишу сегодня песню. И улыбаешься так ярко, как в дни своих побед, когда песни твои брали награды, когда на карту приходила зарплата и мы сидели на крыше здания и смотрели на звезды.  Как в те самые минуты счастья, от злости и гнева освобождаешься, когда снова зрение возвращается и пусть свой видеть начнешь. Как в миг, когда огонь внутри в фонарики волшебные превращается и не сжигает дотла, а мир цветом озаряет.  Как в ночь, когда ты провожаешь меня, полностью запачканного в краске до выхода, смело чмокаешь в щеку, еще разок обнимаешь и шепчешь: – Я им всю душу выцарапаю, Хо, обещаю.  И я тебе верю.  Ты на это способен. И не только текстом и музыкой, но с собственными руками, в которых когти спрятаны.  В ту ночь, я иду под звездным небом с широкой улыбкой на лице, задрав голову к небу и чуть ли не плача от счастья.  Мы оба плачем сейчас, я знаю.  От облегчения, от ран своих, от счастья.  И я клянусь тебе в последний раз, под луной, под звуки ночного Сеула, что навсегда останусь тем самым камнем, который ты будешь любить и который будет любить тебя в ответ.  

Мой Юн.

Мой Шуга.

Мой Агуст Д.