Клочок обгоревшей бумаги

«В жизни нет ничего важнее смерти» Клочок обгоревшей бумаги. Джером подобрал его с пола в заброшенном морге, куда они с пацанами забрались. Долго шли по кустам, пробирались сквозь гибкие ветки — те хлестали по голым ногам или лицу всякий раз, когда выпадала такая возможность. Потом бежали сквозь высокую траву полем — впригибку, чтобы не заметили из стоявших поодаль избушек. В одной вроде как обитал злющий дедулька с ружьём, который нашей братве — городским считай-то мальчишкам — палил по ногам. К нему не приближались. Знали о нём всего только вот про ружьё, про то, что к хате его подходить запрещено даже на милю, да ещё про то, что раз в неделю, по вторникам, объявлялся он в городском магазине да покупал у Зинки или у Катьки — кто из румяных продавщиц стоял в тот день на смене — многолитровый бидон молока. Сколько его там было, мы прикидывали — никак не меньше пяти литров выходило. Но жил дедок отшельником. Гостей не звал, друзей не имел, не говорил почти… попаливал иногда по мальчишкам из двустволки, и орал тогда только: «Эхма! Ууууууу!» Однажды Скэр слышал, как тот выругался: «Блять». А Скэр был сведущий, мимо дедова дома ходил часто и попадался иногда так, от скуки. Его за это уважали. Так вот, услышал он, что дедок-то говорящий, так и встал столбом, да оцепенел. Коленки подогнулись, а бежать надо. Тогда еле ноги унёс, и потом ещё долго травил младшим нашим мальчишкам байки, мол старикан заклятиями промышляет и чёрной магией пользуется, оттого и живёт отшельником. — Знаешь, а ведь в чём-то это правда. Вся наша жизнь — одна сплошная подготовка к смерти. Знаешь, типа чем богаче и известнее ты сумеешь стать, тем более пышные будут у тебя похороны. Похороны… и правда. Красивая яркая точка, финал, который каждый неосознанно стремится сделать впечатляющим. А вот его, Джерома, впечатлили бы похороны какого-нибудь бездомного пропойцы, забывшегося навсегда под кустом какого-то парка в пьяном угаре. Он начал представлять: вот удаётся достать очередную бутылку самой дешманской водки, хотя нет давно ни крыши над головой, ни гроша в кармане. Было ли такое когда-то? Была ли жизнь? Нормальная по мнению общества, спокойная и размеренная жизнь? Не вспомнтить. Алкоголь туманит голову лишь изредка — всё чаще жар да чёртова простуда. Холодает к осени. Ночи зябкие, ажно жить не хочется. Ну а водка — значится праздник. Она и согреет, и приласкает, точно мамка раньше. А нынче мамка и смотреть на такого сынка не хочет — пройдёт по улице в той самой знакомой ещё с самых малых лет юбке, под которую ещё будучи меньше метра ростом залезал, играя с сестрёнкой в прятки, надменно взглянет, точно не узнавая, а иногда и харкнёт под ноги, выплёвывая отвращение. И сестра была, точно, да вот пропала, и уж теперь один только бог ведает, где она. Может живёт с женихом на вилле у моря, да домой и носу не кажет, а может уж давно загремела в места, откуда не видать выхода — тюрьму али психушку. Ну если из двух выбирать, конечно тюрьму бы выбрал. Но это пропойца — ему бы тюрьма показалась милее, одно что помирать, а сам Джером уж лучше бы в психушку. Чего плохого в больницах? Вылечат, да и пустят с богом, ежели хорошенько умаслить. Проскочет иногда мысль: «А может не пить?» Старая мысль, давным-давно никому не нужная. Не пить? С чего вдруг, чего ради? Есть что ли в этом какая-то цель, какое-то благословение от всевышнего, какое-то избавление? Да нет, в помине нету. Вот он не выпьет, сэкономит три копейки, и куда они пойдут? Уж не на развитие ли сельского хозяйства или промышленности? Не на повышение уровня образования в стране? Даже и пошли бы — не помогут. Туда ведь огромные суммы вкладываются — мил-ли-ар-ды и три-лли-о-ны. Куда до них жалким грошам. Захочешь сделать вклад во что-то великое — да не сможешь. Больно мелкая ты сошка. Жил ведь когда-то считай как человек, а теперь в этой небольшой стеклянной бутылочке вся жизненная радость, всё счастье, да и что там — вся жизнь внутри жгучей прозрачной жидкостью плещется. До чего забавно и до чего абсурдно — он смеётся, долго и заливисто, будто ребёнок в первый день весны. Джерому смеяться не хочется. А он — смеётся, потому что не смеялся долгое время и почти забыл, как это. Смеётся сквозь слёзы, а душе всё становится легче. Тогда он себя отпускает — и делает из бутылки глоток. Было плохо, а будет ещё хуже — и плевать ему вобщем-то. Лучше не становится, да, но там, где он — на самом дне, том, что ниже горьковского, потому что теряются и элементарные человеческие составляющие — там нет резона оставаться. До верха, до воздуха — далеко, а сил всё нет. Но можно попробовать вниз, к дьяволу — вдруг получится. Джером думает, что человек балансирует на грани безумия и раскрытия тайны мироздания — именно там, в нищете, холоде и голоде, умирающий в парке под кустом. Тогда может оказаться, что и он что-то значил, и мог что-то в жизнь привнести. Мог бы — но грань — тонкое, хрупкое и острое лезвие. Оно не позволяет играть с собой слишком долго. И вот грядёт завершение жизни. Недопитая водка — на поминки, и вот он, впечатляющий конец. Пока человек был жив, никому не было дела, а чуть труп не улице — сразу «портит вид», «замёрз, околел бедняга». Караул, спасите, помогите — суета. Ей бы впору случиться раньше — повысить коэффициент полезности — но она не случается. Итог, финал — чтобы обеспечить местом упокоения, призваны люди, структуры, церковь. Полная рюмка водки, бутерброд с колбасой и маслом, конфеты, венки — хоть и хлипенькие, а традиции чтятся. Впечатляюще. — Ты чего там застрял, Джером? — слышится из соседнего помещения. Имя отдаётся глухим эхом, несколько раз отражаясь от стен. Тут везде разруха, проломленные перекрытия, крошево кирпичей, мусор — горы мусора, какие-то грязные белые тряпки, доски, поломанные стулья. Сквозь дыру в потолке льётся яркий дневной свет, а по краям её свисает железная арматура. Джерому хочется это сфотографировать — кадр получился бы прям академический. Жалко не на что. — Иду-иду, задумался просто, — Джером выкидывает из головы лишние мысли и догоняет мальчишек, а бумажку как-то неосознанно комкает в кулаке и прячет в карман.