Станция Валёжная,
Ты судьба дорожная:
Приезжаешь — радуйся,
Уезжаешь — плачь.
Алексей Иванов
Географ глобус пропил
— Свободно? Пустой вагон, провонявший дымом дешманских сигарет и сорокарублевыми семечками из ларька какой-нибудь тети Глаши. Зайдешь — приземляйся куда угодно, хоть на обхарканный пол. Пассажирские лавчонки — те самые, прямиком из нулевых, с облезлыми деревянными сиденьями, ржавыми ручками и пикантными метками вроде: «Вано сосет у Серого» — так и ждут, чтоб их отшлифовали чьи-нибудь задницы. Но нет. Какой-то умник нахально задинамил простор по-пьяному покачивающейся и глухо стукающейся о рельсы электрички и решил раздраконить меня — единственного, кто сейчас мял свои кости в этой тарантайке. 5:40. За окнами — июньский свет, проносящийся ленивыми мазками. Плешивые поля, темная зелень ельника, змейка притока Волги, меланхолично пасущиеся буренки — печальная в своем однотипном одиночестве картина. И все же эти пейзажики ложатся на нутро теплом домашней брусничной настойки... ...Вчера я настолько замарался сраным тверским гадюшником и обществом своих университетских друзей-приятелей, что послал все к чертовой матери. Мельком глянув на расписание пригородных поездов, урвал билет наобум. Не знал даже конечной станции: отдался порыву, взорвавшемуся переспелым гнойником. Протрясся в вагоне нахохлившимся сычом часа четыре. Парнáя летняя ночь — особо густая в это время года, вязкая, овеянная пряным дурманом, — и кругом никого, кроме парочки кемарящих бомжей и компании пацанов под хорошим таким градусом, напоминающих чертей, хлещущих медовуху и раскладывающих пасьянс. До меня они не докопались — и на том спасибо: в искусстве махача я полный ноль, не считая пары пьяных стычек. Потенциальные спарринг-партнеры только гоготали, как степные шакалы, обделив мою персону, униженную и оскорбленную, своим бесценным вниманием. Охваченный мороком усталости, сдавившей башку бетонной шапкой, я задремал. Проснулся от того, что меня пихнул один из тех бухарей-сатанаилов и крякнул под развеселый аккомпанемент друганов: «Не кисни, братан, приплыли!», после чего слился с компашкой, мотающейся, будто при качке. В памяти отложился цвет его волос — огненно-рыжий, буйный, навевающий чудны́е ассоциации. Странные они, эти черти. Помню, как напоследок сверкнули их бандитские ухмылки. Я достал мобилу: зарядки — пятьдесят процентов, время — 2:46. Похрустев застоявшимися плечами — перекатил хрящи как надо, с мокрым звуком, какой обычно бесит особо брезгливых молодых особ, — покряхтел. Надо убить время на чужой территории, наверняка помеченной местной бригадой во главе со своим Саней Белым. Толкнул плечом на соплях державшуюся раздвижную дверь с заляпанными стеклами и вывалился в зассанный переход. Свернул направо, к распахнутой двери с облупившейся калякой: «Не прислоняться». И нырнул во тьму, спрыгнув с крутой подножки. Станция Tрехголовая. Впервые о такой слышу. Нет, я понимаю, что на просторах страны рабов и господ каких только болот не натыкано (порой диву даешься, какой идиот придумал все эти топонимы), но в нашей области жилой точки с названием «Трехголовая» отродясь не было. Под сердцем собралась стылая жижа смятения и колкой тревоги. Попытавшись собрать в плотное стадо разбежавшиеся по углам мысли, я снова достал телефон и забил в поисковую строку: «Расписание электричек Тверь». На сайте, среди прочих направлений пригородных поездов, отыскал подходящее по времени: Тверь — Бологое. Может, я свихнулся? Нащупал в кармане толстовки комок билета. Разгладив его, включил фонарик и всмотрелся в потрепанную бумажонку: текст стерся настолько, что я смог разобрать лишь цену. Ни направления, ни номера платформы — все смазалось подчистую. Чудны дела Твои, Господи, как сказала бы одна из наших преподш. Решив не паниковать раньше времени, я убрал мобильник и осмотрелся. Бетонная платформа. Тусклый сгорбленный фонарь, подмигивающий мне своим желтушным глазом. Перекошенная будка билетной кассы с зарешеченным окошком. Пахнет лесом, селом и бензином. Я сплюнул, достал сигареты, закурил и поплелся куда глаза глядят, положившись на русский авось. В конце концов, какая к черту разница? У нас все настолько «правильно» работает, что я ничему не удивлюсь. Может, кассирша налажала. Может, на железнодорожном полотне стрелку перевели. А может, бес карты спутал. Не помню, сколько так проплутал, но вы наверняка знаете, сколь жутка деревенская глухомань в ночное время. Силуэты стенающих избушек на фоне пепельных кольев лесной ограды, наспех вылизанной неохотно занимающимся рассветом, напоминали обездвиженных, страдающих богов; забытых хранителей, коим охотник, наведавшийся в их угодья, забыл выплатить дань. Объятые паутиной безвременья и жутковатой тиши, они молили, просили, зазывали. Не крови желали, но милости. Чтоб освободили их души, сняли порчу Мары. Уж не знаю, по какой причине, но внутри предательски трепетало и сжималось снедающее меня чувство утраты, брошенности. Поскрипывающие калитки. Участки с сараями, колодцами, дровяниками. Избы дымились молочным туманом, рябившим струйчатыми полосами. Я остановился напротив одного из домов: бревенчатый, черный, он напоминал языческое капище. Там, за низенькой оградой, поднималось высокое крыльцо, устланное унылой хмарью, прыгающей через порог. Предрассветные чары разодрал истошный петушиный крик. И еще один. И еще. Целый хор надрывных голосов напугал первородную магию и изгнал ее, опоганенную и бездомную. Сердце зашлось неровной рысью, всякий раз посасывая под ложечкой. Безысходность, тоска... и тепло забытой надежды. Я слышал, как под корнями елей копошатся и вздыхают мертвяки. Видимо, городская суета здраво меня потрепала, раз уже мерещится черт знает что. Суеверную дурь я поспешил выкурить, надеясь, что вместе с сигаретным дымом спадет и прилив бреда. Я ж никогда не торчал, да и пью умеренно, в дымину не нализываюсь. Чудны дела Твои, короче говоря. Долго ли, коротко ли — я таки напоролся на предполагаемую «бригаду». Где-то спустя два часа тупых скитаний вырулил на песчаную дорогу, пролегающую вдоль двухэтажной заброшки, а там эти красавцы — детины деревенские, напрочь угашенные. К великому удивлению, я воспылал тупорылой радостью: надо же, живые, вполне осязаемые люди, а не какие-то там колдуны с мавками! Совсем кукухой поехал. В итоге мне повезло — по морде отхватил всего разок. Опомнившись, дал стрекача: тягаться с ними — себе дороже, я не до такой степени чокнутый. Махаться упыри мастера, но вот бегать — не очень. Хоть тут я не облажался: несся собакой, закинув язык не плечо, пока эти бугаи ревели за спиной, угрожая пырнуть и мамку мою отодрать. Чужаков нигде не жалуют, а городских — тем более, это и ежу понятно. Вскоре отстали. Я ног не чувствовал. Пот в три ручья лился, как с запаренной сучки. Тем временем пышно рассвело, и я, сглатывая горловую сухость, обнаружил, что прискакал обратно на платформу. Перед глазами плыло. Скула полыхала и ныла печаткой грубого кулака. Все еще раздувая бока и пытаясь прийти в себя после сумасшедшей гонки, я дрожал каждой косточкой, каждой хилой мышцей своей бренной туши. Взгляд, застланный животным страхом, успокоили наброски природы, ластящейся к моим ногам податливой кошкой. К шпалам льнула свеженькая травка и ромашки-букашки. Противоположную сторону железной дороги сопровождала стена все тех же хвойных дедов, сцеживающих через малахитовые колючки розовое золото рассвета — уютного, дышащего некоей трогательной чистотой. В общем, видок бередил душонку всякой сентиментальной херней. Одиночество на благоуханном природном лоне. Ну, вы поняли, зачем распинаюсь? Омываемый лучами очухавшегося солнца, я оторвал взгляд от лесного сияющего массива. Посмотрел направо — там рельсы обрезаны, точно их топором рубанули; крутанул башку налево — слизистую глаз лизнула природная персиковая туманность, насыщенная влагой испаряющейся росы; обернулся — касса спит. Ну и хрен с ней, «зайцем» доеду. Еще деньги на это тратить — у нас в стране все через жопу, и в такой ранний час всем глубоко насрать на безбилетников. Водички б купить, чтоб глотку смочить, да только негде. Проверил мобилу: сигнал на месте, жизнь продолжается. В экране отразилась моя морда, но разглядывать полученный «сувенир» охоты не было. Закурил. Проверил расписание: электричка в 5:10. ...И вот теперь какой-то пес сутулый меня домогается. Остановка — Лихославль. Хоть этого я не проворонил. Значит, качусь не на хер, а в нужном направлении. Впрочем, «Тверь» и «на хер» — синонимы. Не успел я и рта раскрыть, как на сиденье напротив плюхнулся сначала огроменный походный рюкзак, а за ним — его борзый владелец. Раздраженный и угрюмый, я окинул ублюдка мрачным взглядом. Мужик лет тридцати. В клетчатой рубахе, накинутой поверх белой футболки. В линялых джинсах. На башке — похмельный бардак. На роже — игольчатая щетина. Лыбится так беззаботно, что аж блевать тянет. Щурится нагло, по-лисьи лукаво, собирая во внешних уголках глаз смеющиеся морщинки. — Занято, — огрызаюсь, наивно полагая, что это поможет спровадить бродячего котяру. Он своим появлением всю атмосферу похерил. Правильно: долой умиротворение с корабля современности! — Да че ты зассал, я на краешке размещусь. — Мужик усмехнулся и вальяжно расселся, широко расставив ноги. «Ага, на краешке, — думаю. — Хорош у него краешек!» Я повел плечом и отвернулся, переключив внимание на пейзаж за окном (то есть туда, где нет ничего, кроме обнаженной русской меланхолии). Любой другой давно бы отсел, но я тот еще упрямый козел: территория моя, так просто не сдамся. В конце концов, какое мне вообще дело до скота? Он не зырит, болтовней мозги не орошает и в целом не лезет. Электричка, устало вздохнув, качнулась и тронулась, разрезая шпалы. Когда я уже забыл, что к моей зоне комфорта присосался борзый слепень, он выпрямился. Вытянул лапы, подцепил толстые крючки, удерживающие форточку. Дернул за них — и верхняя часть оконной рамы со скрипом отвалилась, повиснув на алюминиевых креплениях-гармошках. В вагон ринулись громкие стоны рельсов и бодрящий воздух, вымывающий привычный запашок разлитого пива, семечек и пыльного застоя. Мужик снова вдавил зад — фигуристый, не то что мой, костлявый и плоский, — в жесткое сиденье. Вытянул ноги, ничуть не заботясь о том, что залез на мою половину. Приподнял ляжку, тут же запустив руку в карман. Плотно поджал губы, высунул кончик языка и сосредоточенно поднял глаза, с прищуром всматриваясь в потолок так, будто оттуда тянется рука Божья. Видок совершенно идиотский. А я и не заметил, как пялюсь на него. Нет, чего греха таить, к мужикам я неровно дышу, хвоста не брезгую поднимать. Но попутчик, посланный судьбой, совершенно не в моем вкусе. — У тебя рожа такая, будто сейчас в глотку вцепишься. Расслабься, — он хмыкнул и осклабился, издевательски прошив меня взглядом. Цыкнув, я отвернул голову и уставился в окно, едва не впечатавшись носом в заляпанное стекло. Докучливый кавалер тем временем выудил сигаретную пачку, цапнул зубами фильтр и высек пластиковой зажигалкой огонек. Прикурил. Затянулся. Щурится довольно, словно наелся сметаны и развалился в луже солнечного света. Непроизвольно кошусь на него. Снова. Опостылели ползущие лучистые пейзажи, нехотя подгоняемые скоростью пыхтящей электрички. Тут, вблизи, всяко интереснее. Большое, конечно, видится на расстоянье, однако многое зависит от самого расстоянья. Не глядя в мою сторону, мужик чуть ли не под нос сует мне пачку и сквозь смачную тягу разнеженно лыбится. Я выставил ладонь и отодвинул предложенное курево, отказавшись из вредности. Попутчик пожал плечами, спрятал свое табачное добро в карман, закинул ногу на ногу — чисто по-мужски, уперев лодыжку в колено; вынул сигарету из пасти и щелкнул по фильтру, стряхнув пепел прямо на пол. Едем молча. По-прежнему вдвоем. Качаемся на железнодорожной палубе, слушаем грохот старых ходовых частей. Я наконец размяк и откинулся на спинку лавки. Мозги затуманила сонливость и мысли о Трехголовой. Станция Трехголовая — странная, бедовая... Привалившись виском к содрогающейся вагонной стене, я скрестил руки на груди и прикрыл глаза. Спустя какое-то время слуха коснулось тихое визжание змейки, шуршание подкладки рюкзака, шелест страниц. Вынырнув из мутных вод дремоты, мне не захотелось смотреть, чем там занимается мой незнакомый спутник. Надеюсь, не дрочит, иначе получит по зубам. И все же любопытство, зачесавшееся шилом в заднице, взяло верх. Приоткрыв один глаз, я украдкой взглянул на мужика. Его пальцы нежно удерживали карандаш, бегающий по раскрытому альбомчику для набросков. Любопытно. С нарушителя спокойствия слетела ребяческая беспечность. Глубоко задумчивый, как будто отрешенный от мира, он размеренно покручивал ступней задранной ноги, пяткой упиравшейся в коленку. Опустив широкие плечи, растекся по спинке. Сигарету уже выкурил — наверное, пока я посапывал — и теперь периодически покусывал кончик карандаша, рассеянно разглядывая то, что успел наваять. — Не удаются твои эмоции. Больно сложные, — прошепелявил графитных дел мастер, вцепившись зубами в карандашное древко. Потом гневно рыкнул, выдрал листок и яростно скомкал. — А ты не сдавайся, — я не мог не съязвить, хоть и понял, что этот удалец чиркает мою физиономию. — Не сдамся. — Он поднял на меня неоднозначно блеснувший взгляд и изогнул губы такой же неоднозначной полуулыбкой, от которой по хребту побежали мурашки. — Я настойчивый. — Терпеть не могу доебчивых. — Сердце екнуло: я списал это на инстинктивный восторг любого смертного, кому посчастливилось попасть в ряды жертв художника. Приятно ведь, ласкает самолюбие. — А я — угрюмых. Мы созданы друг для друга. — Конечно. Осталось посадить ребенка и родить дерево — тогда наш союз нерушимый ничто не развалит. — Можно посадить ребенка на дерево. Как тебе такой расклад? — шутливо парирует, приняв вызов. — Лучше дерево на ребенка — так надежнее. Больше он ничего не сказал. Скорчив дурную гримасу, вновь углубился в работу, напустив на себя марь былого волчьего отчуждения. Мое сердце зашлось истовой дробью. Непривычно. Теперь я заметил, как попутчик деликатно и незаметно, чтобы не спугнуть, не потревожить, трогал меня взглядами профессионала, знающего подход к натурщику. Прошло примерно полчаса игры в гляделки. Ушедший в астрал рисовальщик не раз психовал, вырывал листки, выплескивал гнев на несчастный альбомчик, ломал грифель и со свирепым цыканьем вытачивал его туристическим ножом. Хоть я и заинтересовался, кипение крови потихоньку унималось, пуская по телу былое грузное безразличие. Голова гудела пчелиным роем. Хотелось пить. А еще скула горела, наверняка раздувшись синяком. Почему-то хотелось скрыть от его внимательного глаза следы моего бесславного поражения. — Вода есть? — Во мне пыхтела нужда, заткнувшая петушиную гордость. — Все ждал, когда же попросишь. — Мужчина захлопнул альбом и вытянул из бокового кармана своего необъятного баула спортивную флягу с водой. — Какой проницательный, — присвистнув с издевательским удивлением, я сгреб протянутую бутыль и жадно присосался к ней, глотая так, словно пью первый и последний раз в жизни. — Проницательность — дар свыше. — Раскрыв свой «молитвенник» так, чтоб я ничего не видел, незнакомец сложил губы трубочкой и нетерпеливо покрутил карандаш. — Я любимчик Иисуса. Кстати... — глянув исподлобья, саркастично поинтересовался: — Откуда несет такого красивого, синюшного? Чувствуя, как кончики ушей вспыхнули из-за прилива возмущения, я стиснул зубы и агрессивно процедил: — Не твоего ума дело. — Согласен, — собеседник утвердительно кивнул. Немного погодя добавил: — Слушай, пацан, будь проще, лады? Засунь самомнение в задницу и пойми, что я лишь пытаюсь завязать беседу, чтобы скрасить поездку. Если б ты действительно хотел от меня отделаться, давно бы отсел, ушел в другой вагон, сиганул в окно — да что угодно, лишь бы тебе не имели мозги. Несколько опешив от такой обличительной прямоты, я открыл было рот, чтобы сказать пару ласковых, но тут же прикусил язык и стянул губы тугой линией. В чем-то он прав: какого хера я до сих пор торчу здесь, поддерживаю с ним диалог, если убежден, что мне противно его общество? Волосы на голове зашевелились от негодования: на него, на себя, на гребаный город, что довел меня до белой горячки. Чтобы усмирить забурливший адреналин, я сконцентрировался на проводах линий электропередач, пока не задохнулся заворочавшейся в глотке тошнотой. Как-то без трепа нахала... пусто. Придушив свою напыщенную обиду, я примирительно буркнул: — Еду до конечной. Вчера не глядя купил билет. В итоге занесло в ебеня — аж до Трехголовой. Не помню станции с таким названием в нашей области. Аккуратно, краем глаза цепляю мужика. Он улыбался как-то скептически и смотрел на меня с жалостью, будто на душевнобольного. Я чуть не взвился от злобы. — Я Тверскую область объездил вдоль и поперек, так что тоже не в курсе. В названии уверен? — с участливым недоверием спросил попутчик. — Я не ширяюсь и не бухаю как свинья, чтобы глюки ловить! — откровенно негодую. — Но... — Притихнув и обдумав все как следует, я припал виском к окну и всмотрелся в лесное полотно, заштрихованное скоростью, словно надеясь выудить из сосен и елей доказательства существования проклятой станции. — Может, я действительно что-то напутал. Перед глазами стояла та изба. В ушах — завывания, льющиеся из-под еловых корней. Черные бревна, крики петухов... Неужто и впрямь привиделось? Сунув руку в карман, я нащупал билетик. Вытащил его, расправил и для верности поморгал несколько раз. Черным по белому написано: «Тверь — Бологое». Что за... Прикрыв глаза, я, снедаемый отчаянием, помассировал переносицу и протянул бумажку спутнику: — Глянь. Че там написано? Конечная какая? Он взял билет и тут же с удивлением ответил: — Бологое. — Ясно. Значит, я все-таки рехнулся. — Расслабься, приятель. Я как-то раз шел-шел по набережной, мимо Афанасия Никитина, и чуть не обоссался: подумал, что на меня небо падает. Прикинь? — хохочет. Потом поднимает руку и щелчком отправляет в полет катышек билета. — Забудь. С кем не бывает. Переутомление — дело такое. Ты ведь студент? — Угу, — кисло бормочу, — студент. — Ну вот, — хехекнул мужик. — Где сессия, там и депрессия, а? — Скорее обсессия и неконтролируемая агрессия. Со всеми вытекающими. — На душе как-то гадко, точно туда псина насрала. — Тогда лучше зациклиться на чем-то другом, как тебе такая мысль? — сверкнув самодовольной ухмылочкой, он снова погрузился в работу, больше не проронив ни слова. Оно и к лучшему, потому что я окончательно погряз в трясине своей расшатанной психики. Трехголовая, изба, ельник, петухи... Рыжие волосы и оскалы... Не мешало бы выспаться.***
— Глянь, когда смоюсь. Очухавшись, я попытался сфокусироваться на руке мужика: он протягивал мне листок, сложенный вчетверо. Непонимающе моргнув, я с наигранным изумлением вскинул брови и поднял глаза на лыбящуюся щетинистую рожу. — Это че? Чтоб подтереться? — На крайняк можешь и подтереться. Не тупи. — Всучив мне подарочек, случайный знакомый, чьего имени я так и не выведал, залихватски отодвинул желтые солнцезащитные очки от переносья и глянул поверх них. В его карих глазах плясали и выкручивали вензеля искры коварства. На нижнем веке, практически вплотную к линии роста ресниц, — тоненький шрам. Не знаю, почему я обратил внимание на эту мелочь, а чуть позже обнаружил, что он придвинулся ко мне вплотную, заслонив по-утреннему белесое солнце. — Ага, весьма признателен. — Пихнув его в грудину, я отпрянул. Город еще вялый, жужжит редкими машинами и первыми автобусами, но все равно не по себе: к сожалению, даже если бы я и хотел близости с бродячим хуёжником, на всеобщее обозрении это выносить нельзя. Всем известно, какими последствиями чреваты такие затеи. — Не тухни, пацан. Оглянись. — Мужик отошел, раскинул руки, обнимая мир; актерствуя, крутанулся на месте и расплылся в широченной улыбке, смявшей его впалые щеки глубокими ямочками. — Мир пиздат. И ты, — ткнул в меня пальцем, — можешь найти в нем что угодно. Даже Трехголовую. Не успел я ответить, как он махнул рукой на прощание, поправил набитый до отказа рюкзак и щеманул к заверещавшему светофору напротив Александра Невского, надменно сверкающего золотыми куполами. Я проследил за тем, как он сиганул в только-только подоспевший автобус и навсегда растворился в городском мареве. Дурной мужик. Вспомнив о бумажке, я решил глянуть, что же он все-таки нацарапал. Потом выброшу. Сказать, что я охерел, — ничего не сказать. С двух квадратных четвертинок на меня таращилась детсадовская карикатура: палка, палка, огуречик и кругляш. Шутник набросал злобную, унылую рожу — очевидно, мою, — украшенную рожками и фингалом. Рядом — сердитая щенячья морда с облачком реплики, какие обычно рисуют в комиксах: «Я зло, блядь! Я, мать твою, ярость!» — И это он малевал почти час? — выдаю мысли вслух. Забавно, конечно. Подъеб засчитан. Вздохнув, я хотел было скомкать «шедевр», как вдруг мельком уцепился за скорый почерк с сильным наклоном влево: «Погодь выбрасывать, разверни целиком». С меня не убудет, если оценю плоды творчества этого недоношенного Пикассо. И на этот раз опешил, только в хорошем смысле. На весь формат А5 раскинулся мой портрет: живой, сотканный явно умелой рукой, хоть я и ничего не смыслю в графике и живописи, чтобы оценить по достоинству. Штрихи то тонули тенями, то рассеивались полу- и светотенью. Да, юморист правда оставил синяк, созревший под скулой, и не поскупился на то, чтобы передать мою природную угрюмость. Но черт возьми! Осунувшийся, загруженный, с каким-то диковатым взглядом, я не похож на самого себя. Слишком... настоящий. Не такой, как в жизни. Ублюдок словно нарисовал меня внутреннего, а не внешнего. Стоя спиной к вокзалу, под презрительным надзором Невского, я инстинктивно полез в карман за сигаретами. Это дело необходимо перекурить. С первого раза в карман не попадаю — никак не могу оторваться от наброска. Рассеянно блуждая взглядом по линиям, изучая касания грифеля, я увидел еще одно послание — все тем же беглым почерком, похожим на арабскую вязь: «Я же говорил, что у тебя сложные эмоции. Жаль, у нас было так мало времени. Я рад, что напоролся на тебя в электричке, чертенок. Стоит сказать спасибо твоей Трехголовой. P.S. Кстати, своих ключей ты не найдешь: я их скоммуниздил, пока ты бороздил просторы своей Шамбалы. Если хочешь вернуть, позвони.Твой попутчик».
Ниже — номер телефона с пририсованным к нему кокетливым сердечком. Поперхнувшись паникой, я едва удержал порисульку и, оглушенный участившимся пульсом, вывернул все карманы, крутясь собакой, пытающейся поймать собственный хвост. Родного звона ключей от квартиры, где деньги лежат, не услышал. — Ебанный в рот! — гаркнул, пытаясь унять подступивший ужас. — Сука! Так, спокойно... Выдохнув, я достал телефон — хоть его он не подрезал! — и дрожащими пальцами принялся набирать указанный номер. Услышу его голос — все выскажу. Прикладываю экран к уху. Всего один гудок. Я понял: он ждал звонка. Расчетливая скотина. — Что такое? Соскучился? — на другом конце провода — раздражающий, выкручивающий жилы голос, приправленный подлым хехеканьем. — Адрес, — цежу слова, едва не ломая челюсти от ярости. — Быстро. Я смотрю, ключи ты решил спиздить для верности. Слабо было просто оставить номер? Мне ответил заливистый, лающий хохот.