Ты где-то

Перебирая нежными ладошками прозрачные песчинки, Гарри поднимает голову к небу и щурится: солнце сегодня необычно яркое. Он расслабляет руку, и витиеватой струйкой песок сыплется меж тоненьких пальчиков прямо на джинсовые шорты, и кому-то сегодня точно влетит от мамы, но Гарри, кажется, совсем позабыл об аккуратности. Он продолжает заворожено провожать песчаный ручеек обратно в бездонную круглую песочницу и, переваливаясь с коленок на попу, уже рисует где-то на задворках своего мирка кристаллики сахара, кипящие в огромном котле - вот и сахарный сироп готов. Он берет формочку с утрамбованной лопаточкой массой, осторожно переворачивает ее и восторженно восклицает: песочное пирожное с карамелью готово. Улыбнувшись своему мастерству, Гарри вприпрыжку вскакивает с бортика, переполненный желанием поделится своим лакомством с друзьями, но…вот только есть одна небольшая проблема. У Гарри нет этих самых друзей. Здешние мальчики отчего-то сразу же не невзлюбили его; может, им не понравилась россыпь его иссиня-черных кудряшек и маленькая розовая бабочка на накрахмаленной рубашке, или то, как он пел на воскресном утреннике, пританцовывая ножкой в такт, а быть может, потому что беготне за футбольным мячиком он предпочитал возню по локти к грязном песке. Так или иначе, Гарри почти семь, и за все эти годы его самым близким другом и одновременно заклятым врагом была старшая сестра Джемма, вспоминавшая о нем только по выходным, когда не было школы. Но сегодня понедельник, а значит, очередные сто двадцать часов одиночества начали свой обратный отсчет… И в ту секунду, когда Гарри предался размышлениям, как бы по изощренее отомстить сестре за измазанные розовой помадой губы, появился он. Словно кто-то когтем по стеклу провел, и этот омерзительный скрип заставил Гарри на месте подскочить и крепко-крепко зажмуриться. - Эй, ты! Заснул, что ли? – тихий, словно колыбельная мелодия, шепот пронзает до самого-самого сердечка размером с кулачок. И почему-то все мысли о призраках из ненавистных ужастиков сразу же исчезают. И, не прекращая мелко дрожать, он все же решается приоткрыть только один глаз, и первое уловленное видение – улыбка тонких губ и удивленно вскинутая домиком бровь. – А чего ты здесь один сидишь? Мальчишки пошли на пруд, уток пугать… - Я не издеваюсь над животными. – Важно фыркнул Гарри, неодобрительно качая головой. – Я с ними не дружу. - А с кем ты дружишь? – останавливая длинной ногой качели, заинтересованно спрашивает он. - Ни с кем. - А можно мне с тобой дружить? И Гарри растерянно кивнул, протягивая лопаточку странному мальчику с родинкой под левым глазом там, где нижнее веко переходит в щеку. Гарри страшно ненавидел свои «одинокие» понедельники, но вот ирония: именно этот ненавистный день изменил его кругозор на все сто восемьдесят. Именно этот ненавистный день пробудил его от забвения. Именно с этого ненавистного дня все и началось. Или закончилось? * Везде. Они были вместе везде. Стоило стрелкам наручных часов перевалить за два, стоило школьному звонку затрещать в пустынных коридорах, прежде тихий и прилежный, Гарри наспех сгребает учебники в рюкзак, и, на ходу натягивая куртку, несется прямиком в подземный переход, где, облокотившись на красную палатку с пирожками, его всегда ждал он. С солеными крендельками в бумажном пакетике, который потом они делили на двоих на качелях в парке. И затем, перепрыгивая через ограждения, бежали к тому самому пруду и оставшимися крошками кормили одичавших уток. Как-то раз Гарри принес с собой новенький телефон, и, вдоволь наигравшись в какую-то замысловатую головоломку, он как бы невзначай смущенно шепнул ему на ушко – попросил улыбнуться. Сам же Гарри уже успел растянуть губы в хитрой улыбке, но следующую секунду моргнул – так на его телефоне появилась их первая и последняя совместная фотография. Гарри долго бубнил что-то про кривое лицо и про то, что это не удачная шутка, но… - Запомни, Гарри, нет красивее мальчика, чем ты. И уже тогда Гарри знал: он полюбил его. * Минуты сливались в часы, час медленно перетекали в дни, но когда ты счастлив, время ведь словно чьи-то добрые руки морозят? С каждым годом уроков становилось все больше, домашняя работа все сложнее, а краска на палатке постепенно выцветала, и огромное пятно зияло посередине, именно там, куда однажды он не прислонялся. Там, где он не появился. Гарри нервничал. Гарри бежал до парка сломя голову. Гарри бродил по их укромным местечкам: заглянул на площадку под горку, проверил косые спрессованные ветки сухих дубов, забежал на заброшенную стоянку. Но…пустота накрывала. И, бредя домой, он не мог вытолкнуть эту самую пустоту, кутающую его сердце. Его стало меньше. Реже. Бледнее. Прозрачнее. И невидимая дистанция, словно проволока колючая натянута, теперь между ними. Он перестал улыбаться. Он почти не смотрел на него. …словно он действительно увядал. Исчезал. Таял. - Мы больше не можем дружить, – сказал он однажды, буравя глазами накрапывающий в яму дождь. – Мы живем разными жизнями. У нас разные интересы и цели. Нельзя же зацикливаться на чем-то одном. На ком-то одном. Давай двигаться дальше? - Но мне нравится моя жизнь рядом с тобой. Зачем нам нужен кто-то еще? Что-то еще? Мы будем всему учиться друг у друга, как всегда учились! Как раньше! – прежний шепот переходит почти на крик, и Гарри так хочется, отчаянно хочется прямо голыми руками разодрать эту преграду, что встала между ними. Сперва он даже не замечает редких слез, щиплющих замерзшие щеки. - Жизнь есть и за пределами этого парка, Гарри. В жизни есть лакомства гораздо вкуснее крендельков и животные гораздо красивее уток. Пора взрослеть. В одиночку. Просто постарайся принять это. И когда-нибудь ты обязательно поймешь… Слова застряли у самого-самого горла, и младший, позорно всхлипывая, прячет глаза под густой челкой. – Мы бы могли узнавать жизнь вместе! - Гарри, милый, пожалуйста, посмотри на меня. – Но кудрявый слишком упрямый, он перекидывает белыми кедами склизкие листья и красный нос в кое-как, как обычно в спешке, намотанный шарф прячет. – Посмотри на меня! - И младший просто не может не подчиниться, он поднимает туманные глаза вверх, и высокий фонарь отбрасывает свет под замысловатым углом, окрашивая их в оливковый. Даря капельку неземного сияния. – Я бы хотел каждую минуту посвятить тебе. Я бы хотел дарить тебе столько счастья, сколько не дарил еще никто. Я бы хотел закрывать собой все-все невзгоды, принимать на себя каждую неудачу, каждую осечку. Я бы хотел стать для тебя всем, но… Слова застряли у самого-самого горла, но дождь слишком сильный, и челка противно липнет на глаза. Он открывает лицо. - Я люблю тебя. И разве может быть что-то теплее прикосновения мягких губ промозглым осенним вечером? Разве может быть что-то спокойнее ощущения напряженных мышц шеи, когда пытаешься хоть на мысочках достать до тех самых желанных губ? Разве может быть что-то убедительнее едва различимого шепота на ушко? - И я люблю тебя. И всегда буду. – Два острых ногтя врезались под гладкий подбородок, и по своей воли или нет, Гарри приковали два цвета аквамарина зрачка, где на самой радужке потух тот озорной огонек, что привлек когда-то. – Запомни это, Гарри. Запомни меня. Запомни Луи таким. * - Милый, пожалуйста, перестань терзать телефон. Может быть, там, куда он переехал, проблемы со связью? Попробуй завтра с утра. – Энн безнадежно опустилась в кресло. Уже целую неделю ее сын измывался над своим организмом, принимая невероятные по высоте своей волны радиоактивного облучения, стачивая ногти в кровь от бесконечных ударов по кнопкам. Смотреть, как любимый сын страдает, словно тупым ножом по сердцу, и она бы горы свернула лишь бы помочь ему, избавить от той колющей боли, но…она не в силах. Никто не в силах помочь. - Мам, почему он ничего не сказал мне? Почему бросил вот так…молча? – сдерживаемое отчаянье душило, и его хватило лишь на хриплый восклик. - Думаю, ты очень дорог ему, и он заботится о тебе, - выдержав необходимую им обоим паузу, осторожно выдохнула Энн. – Мне кажется, им руководили настоящие братские чувства: он хотел попытаться облегчить ваше расставание. Избавить тебя от ненужных мыслей. - Что же, тогда он явно где-то просчитался! Потому что мне не легче и даже не проще! Мне больно, мам, а еще очень обидно. Что я сделал не так? – стальной корпус, зажатый в тонких пальцах, опасно накренился, и кажется, еще секунда - и он взорвется ко всем чертям. – И как же я теперь попрошу прощения? – Неизведанность. Безнадежность, и когда сталь соприкасается со стеной и пластиковое покрытие почему-то искрится, Гарри уверен: по тем проводам струился зараженный ток. И вирус ему – он сам. Его злоба. * Эту белую мутную дымку он раньше не замечал; будто мерзкий удав, она появилась словно из ниоткуда, внезапно и неосознанно, начиная со стоп, топила его жизнь, скрывая под покровом существования. Школа – и дым струится в чуть приоткрытые окна. Парк – и листья вянут, опадая на землю белесым инеем. Пруд не застывает – посередине будто кто-то прорубь вырубил и оттуда тянется столбом плотная испарина к самому солнцу, которое словно остыло. И даже на любимых кренделях соль превратилась в соду. Горько. Зато отлично голову прочищает, и Гарри больше не держится ни за одну мысль: его голова пуста и чиста, и гулкий ветер звонко сквозит, медленно замораживая. Убивая его. Поэтому поздно вечером он даже не обратил внимания на скрип открывающейся двери. Просто спутал ее со своим вечным проводником. – Милый, прости, что задержалась сегодня. Представляешь, у нас в больнице родился сегодня прехорошенький мальчишка! И у него такая забавная родинка под глазиком! – голос Энн воодушевленный и восторженный, она знает, как ее сын любит возиться с маленькими детьми, но…он даже не кивает. И уж тем более не улыбается. – Как прошел твой день? Что нового в школе? - Как и вчера…как и позавчера. И позапозавчера. Все хорошо. – И Гарри смеяться в голос хочется от своего же вранья, а может, ему просто хочется разодрать себе глотку, и чтобы кровь здесь все залила, а может, с кровью и боль испарится? Как эта чертова вода испаряется из пруда. На левой ладони лежит поцарапанный телефон, а пальцами правой он гладит открытую фотографию там, где скула переходит в шею. Там, где раньше у Луи всегда было очень-очень тепло. - Гарри, подойди ко мне. И давай-ка поговорим. – Энн подозвала его ближе к себе, глазами прося присесть рядом с ней. Расстояние от подоконника до кровати казалось бесконечным: сейчас мама включит пилу, а ему меньше всего хотелось выслушивать эти нравоучения и наставления на путь истинный. Она редко его поучала чему-то, обычно они просто обсуждали между собой проблемы и приходили к компромиссу, но этот полный твердой заботы взгляд и скрещенные на груди руки не предвещали ничего хорошо. Гарри приземлился на одеяло и стиснул между пальцев края простыни, потому что к дальнейшему он явно не был готов. Он лишь надеялся на лекцию о полезности пищи, или на худой конец о его полночных прогулках. – Сначала я хочу попросить у тебя прощения, потому что я должна была прекратить все это еще давным-давно. Но я думала, многие дети играют в такие игры, и с возрастом это обязательно пройдет…Когда я впервые услышала о Луи, я обрадовалось. Подумала, что так тебе будет легче пережить переезд в новый город, ведь у тебя появился «друг». Но время шло, оно и сейчас идет…Гарри тебе уже не семь и даже не двенадцать. И твой воображаемый друг…твое воображение переросло в настоящую депрессию. - Что, прости? – зашипел он, чувствуя того самого удава на горле. Косточки хрустят. – ТЫ С УМА СОШЛА? – наверное, каждый в Йоркшире услышал его. Вот так просто. Только что она собственноручно опрокинула две пробирки. Черный смешался с красным. Обида и ярость. – МАМА, ОН СУЩЕСТВУЕТ! Я ЕЩЕ НЕ СОВСЕМ БОЛЬНОЙ, ЧТОБЫ ВЫДУМЫВАТЬ ЛЮДЕЙ! - Я понимаю, что это непросто принять, но…постарайся вспомнить, например, когда была сделана эта фотография? Ты не сумасшедший, ты просто повзрослел чуть позже остальных. - Чуть позже остальных? ЧУТЬ ПОЗЖЕ ОСТАЛЬНЫХ? Мама, что ты несешь? Мама, мне пятнадцать лет, меня не проведешь сказками о воображаемых друзьях! Боже мой! Уйди! Мам, просто уйди отсюда! - И, вскочив с кровати, не видя перед собой ничего, он рывком открыл дверь и ткнул указательным пальцем на выход. - Милый, пожалуйста, послушай… - УЙДИ. ОТСЮДА. СЕЙЧАС ЖЕ. И когда она выходила, Гарри заметил блестящие дорожки слез вдоль по ее щекам. Оглушительный свист вернулся вместе с ветром, воющим за окном. Гарри упал лицом на подушку, и его падение, словно разрыв памяти, ведь ушедшие когда-то воспоминания вновь кружат по пустоте. Теперь для них там много места. На скамейках в парке он…один. Продавщица в палатке улыбается…ему одному. На фотографии в телефоне пара только…одних глаз. - Этого не может быть. Влажный холодный асфальт, но Гарри наплевать. Он несется по автостраде наперерез всем автомобилям и автобусам, срезая босые ноги в кровь. Еще один поворот, всего один и… «Дом выставлен на продажу». - Пожалуйста, пожалуйста. Этого просто не может быть. Судорожно открывает контактную книгу, ему так хочется, наконец, дозвониться и рассказать, как нелепо его разыграли сегодня, но…ни одного имени на «Л». В парке так тихо, что биение собственного сердца оглушает. Будто оно на последнем издыхании борется, и счет идет на секунды. Руки сами с собой распадаются, и голова падает куда-то к коленям. – Это правда, да? Правда ведь, Луи, тебя никогда…не было? – Он так устал. Он так потерян. Пуст. Почти мертв. - Эй, Хаз! – Сюда кто-то, наверное, магнитофон принес, и старый, такой потертый голос, врезается куда-то очень глубоко. Взгляд Гарри взлетает вверх, и перед ним…Луи. Вот только он не касается земли, а словно парит над ней. И очень, очень бледный, окутанный той самой дымкой. – Мне пора, приятель. Ты вырос и больше не нуждаешься во мне. Пришло время меня отпустить. И прости, маленький. Мне так жаль…- И его крупные слезы разбиваются о землю, а Гарри уверен, что он сейчас утонет, но если схватится за Луи, то он обязательно вытащит его на сушу. И он протягивает руку, но…эта туманная дымка, что все эти годы душила его в своих объятиях, рассеивается, забирая остаток его Луи с собой. Куда-то туда, где из-за испарившихся облаков показались блестящие звезды. И ухом он, кажется, улавливает шелест утиных крыльев… Гарри полюбил Луи. Который никогда не существовал. И который никогда существовать не будет.