Ловушка

Тёмные волосы струятся по плечам. Орочимару не пытается их собрать, даже не убирает с лица, хотя несколько прядей оказываются у него перед глазами, явно мешая. Он словно не ощущает этот дискомфорт, расслабленно и лениво заняв место на кровати.       Хирузен одаривает осуждающим взглядом, его губы слегка кривятся, когда он хмыкает. Но перед тем, как он начинает читать очередные нотации, проходит ещё несколько секунд, за которые Орочимару медленно прикрывает глаза, опускаясь на жёсткие гостиничные простыни. Его вид оставляет ощущение безмятежности, должное оседать в чужой душе раздражением: по крайней мере, его голову заполняют мысли об этом. Хирузену никогда не нравится, когда его недовольство игнорируют, особенно так наплевательски, словно низведя до пустого места. Гордый.       Но эта маленькая забава на удивление отзывается внутри радостным азартом. Нет ни страха, ни волнения, что он делает что-то не так. Тело не трепещет от страсти или тошнотворной нежности, которые, если память не изменяет, Орочимару особо и не испытывал в жизни. Близость с кем-то — обычно лишь лёгкий жар возбуждения, но никак не что-то головокружительное или лишающее способности мыслить здраво.       Иногда ему и вовсе кажется, что некоторые аспекты человеческой жизни и эмоций навсегда останутся для него лишь россказнями других людей. Шёпотом грязных сплетен и историй, которые многие столь любят, даже если они шиноби. Грязь — всегда грязь, манящая своей запретностью и от того мнимой «редкостью». Не каждый же попадётся на постыдном.       Но поиграть хочется. При всей его холодности и безэмоциональности. Протянуть руку, чтобы потрогать струны чужой души, внутренне упиваясь возможностью в определённой степени влиять и направлять. Вроде и крохотная шалость, но дарящая мягкое удовлетворение, способное притупить даже неприятную душевную боль просто тем фактом, как ловко получается, не имея привилегии читать мысли, заставлять откликаться, пускай и оседая в чужой голове неудовольствием. Своего рода, власть.       — Ты опять весь растрёпанный, — качает головой Хирузен. — Выглядит совсем неподобающе. Особенно для шиноби.       — Нужно ли это сейчас? — спрашивает Орочимару. — Обременять себя чем-то столь утомительным и мирским? Разве вы хотите обыденности?       Выражение чужого лица неуловимо меняется, словно маска немного плавится и растекается лёгкими морщинами, когда мышцы напрягаются, управляемые эмоциями. Верхняя губа приподнимается, и Орочимару помнит, что это означает презрение, какое-то неудовольствие, но его самого это не трогает, он так и остаётся недвижимо лежать на постели, изображая недогадливость и невнимательность. Как будто бы в прошлом телу не выдалась возможность иногда испытывать на себе вкус этих гордых чувств, передаваемых с небрежностью чужих рук и движений.       Может, понимать других людей и непросто, но он всё-таки не дурак, чтобы не запомнить особенности поведения человека, пробравшегося в его мир куда сильнее, чем многие остальные.       — Любишь же ты говорить хитроумно, — произносит с очередным вздохом уже привычные слова Хирузен.       Но, вопреки сказанному, он приближается. Постель натужно скрипит под тяжестью второго тела, опускающегося на неё. Широкая ладонь накрывает колено, одаривая плоть лёгкими поглаживаниями, не ощущающимися в полной мере из-за слоя одежды. Хирузен не спешит ни раздеваться сам, ни раздевать Орочимару, лишь позволяет себе эту вольность, уже явно переходящую черту приличия. Его движения несколько небрежные и короткие, из-за чего невольно зарождаются вопросы о том, что кроется за ними на самом деле. Они нужны для галочки? Или же Хирузен вполне привычно обманывает сам себя, решая подступиться издалека, чтобы не думать о том, как много неправильного и неуместного вызывает в нём удовлетворение низменных и запретных желаний?       И всё-таки, сейчас уже, имея за плечами опыт минувших дней, Орочимару может сказать, что это скорее внутренняя борьба, нежели что-то ещё. И, учитывая то, сколь легко было совершено действие, практически сразу, ещё и после слов, послуживших, казалось бы, наполовину непонятым предложением, можно понять, что под жестом наверняка скрывается нечто ещё, кроме стыда за интимную связь с собственным учеником.       Причём, вероятно, более гадливое и мерзкое. Но угадывать чужие эмоции сложно, все, что скрыто и висит в воздухе лишь намёками, можно трактовать по-разному, далеко не обязательно правильно. Лишь в одном Орочимару уверен точно: это не попытка подарить удовольствие, лишь её пародия, причём довольно очевидная. Сейчас он уже не тот неопытный и неискушённый подобного рода знаниями мальчишка, которым был несколько лет назад.       Боль, смешанная со страхом и вызванным ею же отчаянием, грубость движений. Небрежность по отношению к ставшему уязвимо-откровенным лицу, не скрывшему эти эмоции как любой другой постыдный секрет. В первый раз это кажется нормой, чем-то обыденным и стандартным, хотя тело ноет потом ещё несколько дней, напоминая о произошедшем. Но сейчас уже Орочимару знает, что проблема кроется в том, что Хирузен просто не утруждает себя заботой о его бессмысленных ощущениях. Так что и эти поглаживания — не мелкая подачка, должная сделать приятно. Чужие прикосновения крайне редко совершаются для него.       Они всегда и абсолютно всегда только для самого Хирузена. Это то, с чем просто стоит смириться.       — Ты ведь всё прекрасно понимаешь, Орочимару, — в словах слышится небольшая порция яда. Неудовольствие и неудовлетворённость очередной шалостью, непослушанием. — И замечаешь.       Упрёк получается коротким, но в воздухе незримо повисают невысказанные слова, почему-то поднимающие в душе лёгкое ощущение удовольствия. В чужих глазах виднеются отголоски злости, они проступают на лице слегка нахмуренными бровями. Вероятно, с кем-то другим всё это осталось бы непонятым, ускользнуло бы от внимания, как что-то неважное, но сейчас Орочимару уже знает, как трактовать эти эмоции. Знает и то, что последует дальше: даже нося маску святого, человек остаётся падок на свои желания, стремясь отыскать повод, чтобы сорваться и заглушить подтачивающую изнутри жажду.       «Почему ты игнорируешь мои слова? Почему, даже принадлежа мне, проявляешь своеволие?» — Хирузен никогда не произнесёт этого вслух. Наверное, даже не признается самому себе, что в нём может быть что-то настолько тёмное, но его тело честнее языка. Как и синеющие отметки синяков на бледной коже и тянущая боль, остававшаяся после некоторых ночей.       — Разве мои волосы вам не нравятся, Хирузен-сенсей? — Орочимару слегка наклоняет голову к плечу, наблюдая за чужой реакцией. Следит, словно змея, выжидающая свою жертву.       Их взгляды встречаются, и Хирузен вздрагивает. Может, от страха или отвращения. Но разве когда-то у него был повод всерьёз опасаться? Даже позволяя себе определённое своеволие в мелочах, Орочимару не сопротивляется, не смущаемый ни грубостью, ни временами проскальзывающей в их отношениях роскоши в виде цепкой хватки на горле. Хирузен не любит терять что-то, что принадлежит ему.       — Я помню, как вы касались их, — тянет Орочимару. — Я вижу ваши взгляды. К чему это притворство?       Хирузен по-прежнему выглядит несколько хмуро. Он приоткрывает рот, кажется, желая его перебить, но не успевает сказать ничего.       — К чему все эти игры и внешняя мишура? – продолжает Орочимару. – Ни вы, ни я не собираемся сегодня заниматься тем, что позволит сохранить приличный вид.       В комнате повисает тишина, и ему не нужны никакие другие подтверждения того, что он оказывается прав, а его слова бьют в самую цель. И хотя он не подразумевает ничего такого, чужое лицо сохраняет в себе холод, не становится мягче.       На самом деле, Орочимару сегодня не хищник. Он не направляет в полной мере и не пытается взять верх. Скорее, ожидает почти покорно, готовый принять свою участь. Разве что, позволяет себе слегка подтолкнуть Хирузена в спину, чтобы тот лишний раз столкнулся с самим собой и своими низменными желаниями, которые прячет глубоко внутри. То словом, то жестом, успев заучить, куда стоит бить. Непонятно лишь, привычная ли ярость роится у Хирузена внутри, намереваясь заставить расплачиваться болью, либо слепота спадает с глаз, заставляя насторожиться и уловить манипуляцию.       Хотя к таким вещам он обычно слеп. Нет в нём недоверия к людям и любви анализировать всё, что попадётся под руку. Орочимару же, хоть и позволяет себе играть, остаётся верен себе. Кроме тех напускных эмоций в самом начале, изображающих глуповатую невнимательность, волнение в чужом нутре он сеет словами и весомыми аргументами. Это куда привычней и проще. Нет скованности в теле, ладони не покрываются липкой влагой, а в желудке не расползается сосущее чувство, распаляющее костёр неуверенности. И зацепиться за что-то, чтобы словить его на каких-то запретных делах, сомнительно, что получится.       — Давайте лучше приступим к делу, Хирузен-сенсей, — голос звучит спокойно и равнодушно, ровно, словно зовёт на прогулку или обыкновенный завтрак, а не недвусмысленно намекает на близость.       Орочимару замирает на подушках, терпеливо выжидает. Щекочуще-тревожное чувство пробегает по спине, отдаваясь в конечностях. Незначительное и лёгкое, отвлекающее тем, что мысли в голове начинают пытаться смешаться в кашу. И он пытается пренебрежительно отмахнуться от ощущений, затолкать в самые задворки сознания, чтобы они просто осели где-то на фоне. Такая ерунда, а вызывает неудобства.       «Ты можешь делать всё, что пожелаешь», — повисает в воздухе невысказанная мысль. Чужие руки не остановит ничего, им уже давно дарована дурманящая вседозволенность. Орочимару прекрасно знает, где его место, в памяти наслаиваются друг на друга сюжеты воспоминаний, отзываясь на коже липкими мурашками.       Стыда уже нет и в помине, но слова не слетают с губ. На самом-то деле, их и необязательно говорить: достаточно не отталкивать чужие грубые руки, как думает он. Его ленивое безразличие к жестокости и боли содержит в себе куда больше, чем просто соблазнительные фразы.       Хирузен не отвечает, но тянется к его кимоно, спуская ткань с плеч. Холод лижет обнажённую кожу, кусает безжалостно, выжидая момента, когда будет вынужден отступить из-за жара, который разольётся в теле во время физической активности. Слышится тихий шорох: одежда падает на пол, освобождая лишнее пространство на узкой кровати.       Хирузен не утруждает себя необходимостью раздеваться полностью: лишь развязывает пояс и приспускает штаны. Отчего-то, Орочимару замечает отголоски колючего неудовольствия, блеснувшего где-то на краю сознания. Проследить за ними сложно, но ему хватает ума догадаться, что на сей раз может стеснять: та небрежность, с которой Хирузен ленится даже просто раздеться, лишь в очередной раз подчёркивая разницу их положений. Хотя казалось бы, и нет здесь ничего такого, между ними непреодолимая пропасть. За всеми красивыми и напыщенными словами, которыми одаривает его Хирузен, за благоговением и страстью, звучащими в голосе, кроется жадный и мрачный голод, уродливое чудовище, сажающее на цепь.       Орочимару уже должен привыкнуть, особенно учитывая все моменты, происходившие между ними в прошлом. Там было гораздо больше и грязи, и похоти, и унижения, после которых порой хотелось едва ли не счесать с себя кожу ногтями. Так почему же столь мелочные вещи скребутся раздражением и досадой?       Необходимость копаться в душевных дебрях порой действительно неприятна и болезненна. Пороки и слабости, обнажённые перед собственным взором, не менее постыдны и омерзительны, от них внутренности скручиваются жгутом, а горло сжимается спазмом. Всё это неровности личности, ошибки, которые совершаются по глупости, наивности или из-за каких-то других нелепых факторов. В груди жаром разливается желание зашипеть, опровергнуть унизительные догадки, промелькнувшие в голове, но разве побег от правды даст что-то, кроме самодовольного и лживого спокойствия?       Бежать от самого себя бессмысленно. Не менее жалко. Правда въедается под кожу раскалённым металлом, и Орочимару немного шумно втягивает носом воздух, стараясь успокоить нервы. Желание уважения и признания естественно для людей, и Хирузен всеми своими стараниями не может вытравить из него чувство собственного достоинства до конца. Он возвышается, незримо сдавливает горло руками. Наделённый властью, силой и любовью пустоголовых обитателей Конохи, боготворящих его уже только за обольстительную улыбку, он действительно имеет куда больше силы и влияния. И всё-таки, даже когда Орочимару тычут в пол носом, стараясь вложить в голову мысль, что он не более, чем просто красивая игрушка, падать на колени в жалкой молитве на чужую вседозволенность не хочется.       Позволяя Хирузену касаться себя, он понимает, что так не должно быть. Их отношения — лишь кривое зеркало, пародия чего-то нормального и торжество вожделения и похоти, скрываемые за красивой оболочкой слов. Его ставят на колени, чужие руки давят на спину, заставляя ткнуться лицом в подушки. Хирузен не утруждает себя подготовкой, не пытаясь создать иллюзию нежности или беспокойства, которыми, впрочем, редко страдает, когда дело доходит до главного. Подобные мелочи — забота Орочимару, о чём ему приходится помнить всякий раз, отправляясь на встречу.       Забавно рассчитывать на то, что разница их положения не будет подчёркиваться даже в одежде.       Орочимару не возражает и не дёргается, ждёт покорно, испытав облегчение от того, что чужое лицо не станет маячить перед глазами. Меньше дискомфорта, словно они оба не люди, а лишь предметы, вынужденные выполнить свою задачу. Обезличивание себя — слабая отдушина, знакомство с которой произошло уже давно, но когда его не лишают возможности видеть, с Хирузеном поступать так сложнее.       Любоваться сейчас смятыми простынями — это практически как лишиться на время зрения. Знакомое с детства лицо остаётся лишь образом в воспоминаниях.       С губ не срываются стоны, когда Хирузен грубо пропихивает в него свою плоть. Тело привычно напрягается, и Орочимару упирается взмокшим лбом в подушку. Сбивается лишь дыхание, становясь чаще, да тонкие пальцы с силой сжимают складки ткани. Всё происходит грязно и унизительно, тело отзывается болью на каждый толчок.       Только не этим противны их отношения. Физическая боль — не то, что вытерпеть не получится. Периодически она и вовсе будоражит, даря лёгкие вспышки извращённого наслаждения. Она как будто бы правильно сковывает конечности. Приносит удовлетворение.       Противно быть куклой. Красивой игрушкой, оказавшейся в цепкой хватке чужих рук. Эти руки владеют, давят на плечи и спину, пригвождая к полу. Ему и клетки не нужно, вопреки поселившемуся внутри раздражению и отвращению. За этим не кроются нежные чувства, не прячется благоговение или восторг. Там нечто попроще и менее громкое.       Присутствие Хирузена рядом длится не один год. Детство, подростковый период. Он проходит с ним путешествие жизни почти как отец, вкладывая в голову удивительно спокойного, но нелюдимого мальчишки учения о жизни и техниках. Ставит на ноги, задавая ему путь, но не протягивает руку помощи, когда остальные жители клеймят его монстром. Для них Орочимару чудовище, некая тварь, похожая на человека лишь потому, что дерзнула натянуть на свои уродливые формы чужую кожу.       Он, конечно же, никуда не влезал. Собственная внешность становится его главным грехом ещё с первых дней жизни. Ещё даже не осознавая того, что его существование в глазах народа ненормально, он плакал, наконец-то оказавшись где-то за пределами мира, в котором зародилась его жизнь, а люди уже тогда злобно шептались, мечтая, чтобы монстр просто исчез. После этого уже всё, что он делает, не имеет значения. Он виноват, его достижения — едва ли что-то означающий звук, потому что даже его прилежное обучение ремеслу шиноби и достигнутые в нём высоты лишь рождают новые завистливые и напуганные шепотки.       И сейчас, и тогда выбор людей остаётся неизменен. Позволь кто решать им его судьбу, они бы распяли его, оборвав бренное существование.       Хирузен, вынужденный терпеть его гадкое лицо, от них отличается. В нём не плещется желание свернуть ему шею, он не шипит сквозь зубы про отвращение, хотя не стесняется время от времени говорить прямо в лицо о его непривлекательности.       «Лицемер, — вертится в голове с презрением. — Говоришь, что я отвратителен, но исправно трахаешь».       Но даже так понятно, что слова про внешность правдивы. Это бросается в глаза по презрительному изгибу губ, который в этой деревне так или иначе искажал лицо каждого в его присутствии, по дрожи, иногда пронзающей тело.       На большее, наверное, и рассчитывать нельзя. Не в его положении. Орочимару не может сбросить свою кожу и обернуться кем-то другим. Да и любой образ, способный ублажить взор окружающих, ознаменует конец и поражение. Факт отказа от самого себя под воздействием чужих шепотков и насмешек.       Особенно грубый толчок и цепкая хватка пальцев в волосах сбрасывают с тела оцепенение. Его тянут назад, не позволяя упасть на простыни, и кожу головы пронзает острая боль, заставляющая скривиться и зажмурить глаза. Это похоже на сотню маленьких уколов, из-за которых ощущения растекаются одним огромным жгучим пятном. Хирузен не обременяет себя осторожностью, необдуманно дёргает и тянет, вцепившись в пряди слева от шеи. Небезопасно, но его это наверняка не волнует, так что Орочимару остаётся лишь надеяться, что момент сегодняшней близости не обернётся для него свёрнутой шеей.       В другой момент такая забава вполне могла бы стать приятной, вместе с муками разжёгши в теле пламя возбуждения, но он уже давно начинает ловить себя на том, что всё меньше и меньше вещей пробуждают в нём вожделение. Словно внутри что-то гаснет, делая его натуру ещё более холодной и вялой.       Собственное желание, впрочем, тревожит его меньше всего.       Хирузен наматывает волосы на кулак и в очередной раз с силой тянет, вынуждая прогнуться. Мысли в голове мечутся тревожно, в груди ощущаются слабые укусы волнения, которые со злостью хочется игнорировать. Орочимару ведь уже должен привыкнуть, а не дрожать испуганной ланью, когда с ним всего-навсего обращаются грубо. И всё-таки, противоречивое желание вырваться и сбежать даёт о себе знать где-то на задворках сознания.       Это напоминает тупик: идти некуда. Лишь шепчет на ухо горькую правду о том, что он в любом случае находится в ловушке, которой с таким наслаждением упивается хищник, на первый взгляд кажущийся безобидным зверьком.       Грубые толчки ускоряются, сбивая дыхание сильнее. Орочимару не стонет, во время любовных утех он всегда остаётся непривычно тих и спокоен, словно подавляет в себе возможность демонстрировать чувства. Ноги слабеют и грозят разъехаться в стороны, и лишь цепкая хватка чужих пальцев не позволяет упасть, удерживая и диктуя правила.       Это способ выжить. Это выгодно и полезно. Не паршивая привязанность или болезненная зависимость одинокого мальчишки к человеку, практически заменившему ему отца. Все чувства, даже если они когда-то и были, рассыпались осколками ещё давно, когда пелена глупости спала с глаз, сменившись осознанием, что мучительные вещи, казавшиеся обыденными и нормальными, поражают внутренности будто плесень. Но даже заразу можно обернуть себе впрок.       Орочимару уверен: Коноха не изрыгнёт его лишь пока ему удаётся удержать своё место подле Хирузена.