Лекарство против страха

      Грозы и ночные кошмары никогда не жаловали в поместье Камисато по отдельности, вместе — тем более. Особенно холодной, мрачной осенью... Когда ещё не все раны недавней войны до конца затянулись, а одна, самая противно-ноющая и позорная, продолжает кровоточить до сих пор...       Приходит в себя Аято с резким надрывным вдохом, подорвавшись посреди ночи, с ужасом распахивая лиловые глаза. Ледяные пальцы сжимают одеяло до треска, пока глава дома заходится в удушающем кашле, раздирающем горло и не дающем нормально вдохнуть. Мурашки бегут по спине, а в позвоночник вгрызается чувство липкое, маслянистое и до одури противное — тревога. Расползающаяся по всему телу вязкой лужей тоска. Камисато судорожно вертит головой, отгоняя наваждение и сонную оглушь. Секунд десять уходит на то, чтобы восстановить дыхание и еще примерно столько же, чтобы осознать свое местонахождение. Парень вздыхает, украдкой оглядывается по сторонам, ещё раз удостоверившись в безопасности окружающей его комнаты и тяжело опускается на простыни, тупит полуосознанный, расплывчатый взгляд в потолок и болезненно морщится. Пелена мутного, бесформенного кошмара всё ещё не растворилась перед глазами, даже после частого моргания.       Опять этот сон. Злой, темный, обрывистый, практически аморфный. Отвратительный. Напоминание о темных временах и позорных страницах истории Инадзумы. Не то поле битвы, не то резиденция сегуна, не то площадь перед ней, залитая кровью. Аято помнит тусклый отблеск острия оружия... Вроде это было копьё. Гомон, крики, вопли, лязг стали о сталь, что оглушали во сне. Казалось будто всю боль и ярость жертв недавней охоты на глаза бога собрали во едино и влили в одно сновидение, превратив в сущий ужас, как и когда-то жизнь невинных людей. Но проснулся Камисато не из-за этого. Этот сон в его настоящий кошмар превратило что-то другое. В висках начинает пульсировать от попыток вспомнить что-то ещё. Нет уж, только головной боли ночью ему не хватало. «Может утром об этом подумаю. Нужно попробовать заснуть снова» — вздыхает парень, во преки всем правилам переворачиваясь на бок, подкладывая под голову руку, подтягивая колени к груди, натягивает теплое одеяло до носа. Всё ещё тревожно. И холодно... — «Спи, Аято (позорище, что боится грозы, родившись и всю жизнь прожив в Инадзуме — ядовито шипит что-то внутри голосом отца), всё хорошо» — пытается успокоить себя он, кутаясь в футон ещё сильнее.       Не смотря на редкий, далекий гром, что каждым своим ревом приходился электричеством по позвонкам, комиссара действительно клонило в столь желанный сон. Капли дождя стучали по крышам, навесам и земле успокаивающей, баюкающей мелодией. Вслушиваясь в звуки ливня, Аято осознавал, что с каждым мгновением все сильнее соскальзывает. Тело становится ватным, а земля под ним совсем теряется. Парень просто надеется, что остаток ночи пройдет спокойно.       Черное небо искрящимся, сложным узором клинка рассекает молния. Камисато подкидывает на футоне практически в такт с оглушительным ревом грома(который сделал и без того отвратительный кошмар еще ужаснее). Он принимает сидячие положение слишком резко, чтобы это произошло без последствий. — Чёрт, — ругается он, подаваясь вперед, опираясь на локти в тщетных попытках облегчить дурноту — Опять, — мучительно хрипит, старательно растирая ладонями глаза, перед которыми всё идёт пятнами. Голова кружится...       Вокруг всё так же темно, холодно и... Страшно. Теперь уже на столько ощутимо, что храбриться даже для самого себя больше не выходит. В глазах черными пятнами расплываются зрачки, силясь рассмотреть в непроглядной темноте хоть что-нибудь. Аято заламывает брови и мечется лиловым взглядом по комнате. К горлу подкатывает тошнотворный ком, проглотить который совсем не получается. Кажется, будто со всех сторон, извиваясь темными скользкими телами, всё ближе подползают змеи. Это наваждение, боятся нечего, всё же пытается мыслить рационально комиссар, просто пелена кошмара ещё не спала. Чего паниковать?.. Но рациональность и выравнивающееся дыхание уходят с очередным блеском молнии и грохотом, пронзающим небеса. Парню чудится, что во мраке углов что-то двинулось. Черные тени ветвей деревьев за окном с противным треском шевелятся и тянут свои кривые пальцы к постели. Он задыхается снова.       Еще одна вспышка и крючья пальцев превращаются в изогнутые острия копий. Ветер на улице качает деревья и лезвия подползают к матрасу все ближе. Аято чудится, будто там, среди грохота капель и шквального ветра, кто-то кричит, пораженный волей сёгуна. И этот голос, к ужасу Аято, кажется ему до боли знакомым... Парень жмурится, но всплывшее в воображении лицо отпечаталось и на внутренней стороне века. Лицо, по которому тянется уродливый ломанный ожег, от которого в воздух весело въется сизый душащий дым, затягиваются поволокой горьких слез зеленые глаза, самые прекрасные и бездонные, округленные в ужасе и... Закатанные наверх... А где-то совсем не подалеку пышным веером по полу разметались светлые волосы, перепачканные кровью своей хозяйки.       Взгляд расплывается и глаза щипит от набежавших слез. Аято затравленно всхлипывает, отчаянно пряча лицо, утыкаясь им в колени, закусывая ткань одеяла. Но после очередной вспышки и страшного грохота, соленые ручейки бегут по бледным, почти прозрачным щекам. Спина и плечи содрогаются от несдержанных рыданий. Стыдно, больно, позорно, но все ещё страшно. «Хватит! Хватит! Это тебе все мерещится, угомонись!»       Повторяет Аято в голове снова и снова. Но снова и снова это совсем не помогает. Комиссар сжимает ладонью горло в попытках протолкнуть ком, но тщетно. Он беспомощно открывает рот, силясь глотнуть катастрофически не хватающего воздуха, но грудь будто сдавило. СтрашноСтрашноСтнашно!       Как вдруг... — Господин Камисато?       Все прекращается. Чужой голос проносится вспышкой электричества по натянутым нервам. Комиссар шмыгает носом, поднимает покрасневшие, все еще плачущие глаза и замирает. На пороге его комнаты высится силуэт, едва отделенный от коридорной черноты огнем свечки. Тома смотрит на господина обеспокоено, оправляя одежду, прилипшую к телу от воды. Он здесь? Правда-правда? Живой и невредимый... Но тогда... Почему он не заходит? Он ведь понимает, что Аято плохо, да? Снова эти идиотские ограничения хозяина-слуги, где последний без разрешения не может войти в хозяйскую комнату? Он ведь знает, что давно уже был повышен из ранга любого подчиненного. Все слуги в поместье только чудом вспоминают, что не стоит называть его при гостях вторым молодым господином. Он же... — Тома! — рыдающим голосом сестры вскрикивают откуда-то из коридора.       От сердца отлягает снова, когда Аято слышит легкие шлепки бегущих босых ног. Аяка врезается в Тому, давясь всхлипом, цепляется руками за шею и, вслепую, смазано целует в щеку. Даже в сумраке, разгоняемом одной единственной свечкой видно, как она дрожит. Приглушенные шмыганья и прерывистый вздохи ели слышны до очередной вспышки молнии и грохота за окном. Аято дергается, слыша тихий вскрик. Тома опускает на девушку тоскливый взгляд. — Госпожа Аяка, я мокрый и грязный, пожалуйста не вешайтесь на меня, — с тенью сомнения тянет управляющий, но не сопротивляться слишком сильно.       Аяка рыдает уже громко и в открытую, отчаянно цепляясь за промокшую куртку, тычась носом куда-то в чужую ключицу под черной водолазкой. Тома глубоко вздыхает и кладет ладонь на подрагивающую макушку. Ведет вниз, к дрожащим плечам, и снова возвращается обратно. С тихим чмоком целует еë в лоб и прижимается к нему холодной щекой. Тепло зелени вновь падает на комиссара. Тот сидит, не шелохнувшись, все так же с распахнутыми глазами, натянутый в струну, готовый в любой момент сорваться. Тома вздыхает снова, ставит подсвечник на тумбу около входа, чуть отстраняет опешившую Аяку, снимая перчатки и сбрасывает на пол грязную куртку. Сердце сжимается, а в животе закручивается узел, когда сильные пальцы раскрываются в протянутой ладони в приглашающем жесте. Аято подскакивает, едва не упав снова, запутавшись в одеяле. Пол холодит ноги в тонких носках, но комиссару нет до этого дела, он практически до боли врезается носом в шею, едва не вмазавшись лбом в чужой подбородок, бьется грудью о грудь, сгребая в объятия стоически терпящего управляющего и всхлипывающую сестру. Под ребрами бешено стучит сердце и лёгкие сжимаются от недостатка воздуха так, что вот-вот, и грудную клетку просто разорвет. На макушку по-хозяйски приземляется горячая ладонь, ведет вниз, к области спины между лопаток, поглаживает, греет теплом огненного глаза бога, успокаивая. — Дышите, — тихо шелестят у парня над ухом, чуть усиливая давление на спине. И Аято дышит, прерывисто, сбиваясь и давясь всхлипами, но грудь потихоньку наполняет спасительный кислород. — Живой, — срываясь на сбивчивый, хриплый шёпот, выдыхает комиссар, кажется в унисон с сестрой.        Аяка поднимает голову, берет лицо Томы в ладони и оставляет несколько поцелуев там, где только сможет дотянуться, всё ещё роняя слезы. Парень перехватывает инициативу на себя, коротко целуя в кончик носа. Девушка вздрагивает, но сразу же успокаивается, отсятраняясь, и укладывает голову на крепкое плечо. Тома же поворачивается к встрепенувшемуся Аято и целует уже его. Комиссар млеет от тепла сухих губ и того, как горячая ладонь устраивается у него на талии, протягивая ближе. Разорвав поцелуй, он льнет ближе к чужой шее, выискивая на слух место сонной артерии. — Что ж вам двоим приснилось-то? — беззлобно ворчит Тома, устраиваясь щекой на подставленный лоб комиссара, поглаживая большим пальцем поясницу Аято, а другой продолжая перебирать светлые пряди Аяки.       Девушка стыдливо прячет лицо в складках сжатой в собственных кулаках водолазки, наутро она наверняка будет корить себя за несдержанность и "детскую" дурость, так что сейчас она где-то на краю сознания уже готовит для себя речь. Аято понимает, что позже сделает точно также, но сейчас лишь вздыхает и прикрывает глаза, продолжая слушать мерное биение чужого сердца и ощущать, как успокаивается его собственное. — Вам вставать обоим рано утром, давайте я проведу госпожу Аяку до ее покоев. Или могу постелить вам в одной комнате и вы ляжете спать вместе. Все впорядке, мне ничего не угрожает. Видите? — начал было управляющий в своей обычной успокаивающей манере. — Поспи сегодня с нами, — тихо шепчет сестра, выводя подушечкой пальца неловкие узоры на его груди. — Но... — Да, Тома, правда. Не оставляй нас на эту ночь, — поднимает просящий взгляд на своего мужа подчиненного комиссар — Даже вместе, без тебя мы врядли сегодня уснем... Потому что, ну... Ты понимаешь, — Камисато косится просвечивающую бумагу окна, за которым все еще бушует гроза, то и дело бросая вспышки молний. Над ухом раздается тяжелый вздох, а ему в щеку в коротком поцелуе тычутся чужие губы. Да. Тома прекрасно понимает.       Аято в который раз убеждается в том, что Томе бледно-красная юката к лицу, когда управляющий заходит в покои, неся в руках свой свернутый футон. Камисато двигаются в стороны, освобождая для него место. Стоит только Томе расправить простынь как его хватают в четыре руки и валят на постель, утаскивая под одеяло. Он тихо фыркает, но не сопротивляется, расправляя сбившуюся ткань. С обоих боков к нему прижимаются и тычутся холодными носами в шею, Управляющий слышит их все еще дрожащее дыхание и глядит вниз сочувствующим взглядом. Его господ не отпускают кошмары даже после окончания войны, и все, что он с этим может сделать — быть рядом, когда маленькая госпожа топит рыдания в подушке, а Аято дрожит, кусая губы и сжимает до треска одеяло. — Не думай об этом, Тома-сан, — тихо шепчет Аято в шею, — Ты и так для нас делаешь слишком много. Это пройдет само, ты ничем не можешь помочь, — комиссар затихает. Неловко жмется ближе и обнимает сильнее.       Тома вздыхает и переплетает их пальцы. Аяка уже спит, поэтому парень просто накрывает ее ладонь своей. Уже многим позже, Аято слушает тихое сопение мужа, водит пальцем по широкой груди. Он чувствует горячую ладонь на своем плече, дыхание в макушку и понимает, что, если бы его управляющий тогда погиб, то вскоре от клана Камисато бы мало что осталось.       За окном все так же катится по небу гром и блещут молнии, но биение чужого сердца под ухом и тепло пиро успокаивают и баюкают сильнее любого лекарства.