***
— Быстро ты, — Вильгельм протирал голову полотенцем, наблюдая, как любимый снимает упаковку с бигуди. — Я спешил. Так, — Григорий поднял голову, — Виль, ты умеешь ими пользоваться? — Нет, конечно. Ты можешь себе представить, где мне бы это потребовалось? — Отлично, зато я умею, — Виль уставился на него глазами размером с монету. — Что? Я воспитывал многие города, и иногда мне случалось помогать им с туалетом. Дай мне расческу и садись на пол перед диваном. — Допустим, — Виль снял с головы полотенце, вытащил из кармана брюк гребень и сел у него между ног, обняв колени. — Не шевелись, а то сделаю криво, — Григорий начал разделять пряди. — Сколько это займёт? — Не больше пятнадцати минут. Можешь рассказать о своей юности, если скучно. — Хм. Расскажу про свою первую встречу со Смоленском. Это была третья четверть тринадцатого века… Григорий всегда любил слушать истории Твангсте про его молодость: в них было что-то сказочное, красивое, невероятное. В них Смоленск был весёлым, бешеным парнем с неуёмной энергией, Тверь улыбалась чаще, чем хмурилась, Минск смеялся и шутил, Великий Новгород стоял во главе шумного застолья и зычно читал речь. Казалось, будто в те времена в лесах водились говорящие волки и избушки на курьих ножках, в замках бесчисленных князей пели Жар-Птицы, а сами воплощения — ещё молодые, с огнём в глазах — жили полной жизнью, ездили друг к другу, заключали союзы, воевали, торговали, дружили… — Готово. — Непривычные ощущения, — Виль чуть пошатнулся, резко встав, но Григорий удержал его за плечо. — Тихо, не падай. — Спасибо, — Виль повернулся к нему, и Волжский расхохотался. Вильгельм в бигуди. В розовых, господи, блять, боже, бигуди. Он смеялся, согнувшись пополам, стуча кулаками свои колени и диван, а Вильгельм с волосами, намотанными на яркие розовенькие цилиндрики, молча смотрел на него, и от этого становилось ещё смешнее. — Господи, давно я так не смеялся, — Волжский утёр слезы с глаз, попытался сделать глубокий вдох и выпрямился, но снова расхохотался, едва увидев любимого. — Пойду за феном, — флегматично сказал Вильгельм, поняв, что это надолго. — Иди, — Григорий сорвался в новый приступ смеха. Твангсте тяжело вздохнул, закрыл дверь гостиной и ушёл в ванную. «Надеюсь, Gregor никуда его снова не дел», — подумал он, но остановился, так и не зайдя. Берн смотрел на него так, будто не понимал, кто это и что оно здесь делает. — Bernstein, meine Liebe, ты меня не узнаёшь? — Вильгельм почесал Берна за ухом, но тот не отреагировал, всё так же таращась на него. — Не узнаёшь. К счастью, фен оказался на месте. Закончив, Твангсте попытался снять эти агрегаты дьявола, но не смог: волосы отказывались покидать насиженное место, путались и рвались. — Гриш, помоги их снять, пожалуйста, — Вильгельм зашёл в гостиную, и Волжский снова разразился хохотом. — Сейчас, проржусь, — с трудом проговорил он. Только спустя две минуты Григорий смог смотреть на любимого, не срываясь в смех. — Виль, можно я тебя сфотографирую? — это определённо надо оставить в анналах истории. — Нет, — в голосе Вильгельма зазвенела сталь. — Я буду смотреть на тебя, когда мне будет тяжело. — Tja. Ладно, — Виль вздохнул. — Только не показывай никому. — Конечно, — Григорий поцеловал любимого в лоб, вытаскивая телефон, и сделал несколько фото. — Снял? — раздражённо спросил Твангсте. Сейчас он был похож на большого, пушистого, недовольного кота. — Почти. Ещё пара, и всё. — Наконец-то, — Виль зло плюхнулся на пол перед диваном. — Расплетать меня уже, — немецкий акцент проявлялся всё ярче. — Ладно-ладно, только не рычи. Расскажешь что-нибудь? — Обойдёшься. — Ой, какая мы злая бука. — Не понял. — Непереводимый русский фольклор. И наступила тишина. — Готово, — сказал через пять минут Григорий. Вильгельм осторожно встал, ощупывая кудри. — Только не надо хохотать, ладно, — он повернулся, и Григорий понял, что ресурс смеха не иссяк от слова совсем. — Oh mein Gott, jetzt geht's los. Приступ хохота закончился только через минуту. — Иди, посмотри на себя хоть, — Волжский с трудом дышал ровно. Вильгельм встряхнул головой — Gregor опять сорвался в смех — и ушёл в прихожую, где ещё полтора часа назад стоял и размышлял о смысле бытия. — Ну как? — Григорий держался за дверной косяк. Живот болел неимоверно. — Ну, — Виль прищурился, — у меня были скорее волны, чем кудри, но, в целом, здесь не на что жаловаться. — В переводе на русский «всё великолепно»? — Да. — Вот и хорошо. Пойду, полежу, а то стоять уже тяжело. — Принести воды? — Да, пожалуйста. Григорий лежал на кровати минут пять, пока не успокоился окончательно. Поднял его громкий немецкий мат. — Бер, ты что, скриншот сделал?! Берхард, а ну удалил, немедленно! Шпрее, если ты это хоть кому-то отправишь, я на тебя в суд подам! — А ты попробуй! Григорий встал, намереваясь закрыть дверь. Он не хотел слышать разговор Виля, его Виля, с ним. — Берхард, чтоб тебя кони вчетвером ебали! Дверь закрылась почти беззвучно. — Я тебя прирежу! Внутри потяжелело. Григорий сполз по стене, обняв колени. Жёсткие светлые волосы, правильные черты лица, внимательный взгляд, в котором ледяной водой блестел холодный интерес. Голос, в котором грохотали сталелитейные заводы и поезда. Сквозь дверь были слышны голоса и смех. Жуткий, правильный, нечеловеческий смех. Чудовище. Чудовища.***
— Я решил вспомнить молодость, — Вильгельм включил камеру. — Пф-ф-ф, — у Бера кофе пошёл носом. — Пха-ха-ха! Вилли, ты, ты… — Теперь и ты ржёшь, — нарочито скорбно сказал Вильгельм. — Да как тут не ржать, — простонал Берлин, уткнувшись лицом в стол. — Бер, ты что, скриншот сделал?! Берхард, а ну удалил, немедленно! Шпрее, если ты это хоть кому-то отправишь, я на тебя в суд подам! — А ты попробуй! — Берхард, чтоб тебя кони вчетвером ебали! Я тебя прирежу! — А ты попробуй, ангелочек! Златокудрый, мать твою, светлоглазый ангелочек! — Ты не называл меня так века с пятнадцатого, — Вильгельм холодно раздумывал, что сделает с другом при следующей встрече: ударит в живот или выбьет коленную чашечку. — Неудобно как-то называть столицу Ордена «ангелочком», — Берлин выпил чашку кофе залпом и почти успокоился. — Кстати, ты сказал «и ты ржёшь». Кто там опередил меня в любовании нашим ангелом? — Неважно. — Сталинград опять, да? — А ты откуда знаешь? — А это я ему рассказал, что у тебя в юности были кудряшки. — Когда ты с ним разговаривал? — Вильгельм напрягся. — Помнишь, ты неделю назад в ступор впал? — скучающе сказал Берлин. — Твой мальчик позвонил мне с твоего же телефона, потому что не смог тебя вытащить, и правильно сделал: у тебя мог случиться сердечный приступ, у мальчика — нервный срыв, а у меня — очередной скандал. — Я запретил тебе разговаривать с Гришей. — Да, и что? Ты, мать твою, полчаса сидел и смотрел в стену! Ты думаешь, что твой мальчик знает тебя достаточно хорошо, чтобы вывести из этого состояния? — Tja. Ладно. Хватит говорить об этом. — Чтоб больше такого не было, понял? А то расскажу Вене, что ты опять занимаешься саморазрушением! — Да всё, хватит, я понял уже! — Я понимаю, что ты ненавидишь свой новый город, что тебя не устраивает новая реальность, что тебе всё осточертело, но давай ты не будешь медленно себя уничтожать хотя бы ради меня и твоего мальчика! — Я сказал, хватит! Бер замолчал, но отключил камеру. Они молчали. — Извини, — наконец сказал Вильгельм. — Мне не нравится, что важный для меня человек постоянно пытается убить себя, — голос друга звучал опустошённо. — Как я могу тебе помочь? — Пока — никак. Мне надо просто это пережить. — Когда это закончится? — Лет через пятьдесят — наверняка. — Пятьдесят так пятьдесят. Нам торопиться некуда. — Ладно. У меня ещё остались дела, бывай, — Вильгельм хотел закончить разговор как можно скорее. — Спокойной ночи. Твангсте выключил телефон и откинулся на спинку дивана. «Давай ты не будешь медленно себя уничтожать хотя бы ради меня и твоего мальчика!» Он заметил, что дверь посреди разговора закрылась, но не стал отвлекаться. Как там Гриша? — Что делаешь? — Вильгельм тихо открыл дверь в спальню. — Читаю, — Гриша сидел на кровати с книгой при свете прикроватной лампы. Он даже не поднял на него взгляд. Вильгельм чуть нахмурился и вышел. Вернулся он уже с котом. — Ты обиделся, — Твангсте сел рядом, почесывая Берна за ухом. — Нет. Я ревную. Не обращай внимания, это скоро пройдёт. — Хочешь потрогать? — Виль оттянул пальцем кудряшку. Тру-у-унь! Та вернулась в прежнее положение. — Хочу, — неожиданно для себя сказал Григорий. Трунь! Трунь! Трунь! Волгоград как зачарованный игрался со золотистыми кудряшками, а Виль улыбался. — М? — кот тронул лапкой волосы Виля. — Берн, ты тоже хочешь? — Да как тут не захотеть, — Григорий чувствовал, что у него от широкой улыбки вот-вот треснут губы. — Пуньк-пуньк. Пуньк-пуньк. — Пф-ф-ф! — Виль рассмеялся. Так они и сидели: Григорий трогал кудряшки, Вильгельм улыбался, кот, завороженный, смотрел на них, а кудряшки трунькали. — Можно? — Волжский, осмелев, запустил руку глубже в волосы. — Natürlich, — Твангсте жмурился от удовольствия, как кот. — Спасибо, — Григорий почесывал, бережно надавливая на кожу. В конце концов Вильгельм уснул, разморённый горячим душем и массажем. Григорий улыбнулся, осторожно снял задремавшего кота, уложил любимого как полагается — не сидя ведь ему спать — и выключил свет. Кудряшки держались еще три дня, пока Вилю не надоело, и он не помыл голову, к великой печали Григория. «Надо бы повторить», — думал он, глядя на ничего не подозревающего Вильгельма, выходящего из душа.