I can't believe how much I hate
Pressures of a new place roll my way
Jumpsuit, jumpsuit, cover me
//Can you save my heavydirtysoul?
Twenty one pilots — Jumpsuit/Heavydirtysoul
Даби было плохо. Не так плохо, как в прошлый понедельник, когда он запил колеса маргаритой, обблевал парковку клуба, едва не выехал в таком состоянии на трассу и проснулся в реанимации; и далеко не так плохо, как несколько месяцев назад, когда он подрался с каким-то отморозком у другого клуба и ему раскроили щеки от уголков рта до скул двухклинковым керамбитом, оставив мерзкие рваные шрамы, которые позже пришлось перекрывать татуировками. Ему было хуже. Правда, на этот раз не физически. Даби казалось, что он знает все степени и разновидности «плохо» в шкале от «сойдет» до нечленораздельных криков, но это было абсолютно другое, за годы жизни бок о бок с громкими и участливыми младшими братьями забытое «плохо». И виной всему было блядское одиночество. Вкупе с ним шли еще, конечно, предательство от самых близких людей, влияние его ебаного отца на все, до чего дотянутся его руки и никотиновая зависимость — от последнего, на удивление, было не так дерьмово, как от остального (он все еще надеялся подкупить кого-нибудь, чтобы сюда пронесли сигарет). Но Даби — не домашний кот, он — чертов уличный пес, битый с тысячу раз и каждый раз поднимающийся снова, поэтому он вывезет. Всегда вывозил. Но ему все еще просто невыносимо хуево. Отец решил, что Даби психопат. Что ментально болен и опасен для общества, что его нужно изолировать от людей и в срочном порядке лечить. Нацу согласился. Фуюми добавила, что с агрессией у брата тоже проблемы. Спасибо, что Шото промолчал, лишь кинув на него печальный взгляд и сжав татуированное плечо, когда Энджи уже вызывал своих людей для немедленного доставления никудышного сына и самого первого, блинно-комового, отпрыска, куда подальше от его дома его семьи. А Даби-то казалось, что это была их семья. Общая, мать его, как сраный корпоратский кофе или та самая застиранная толстовка, которую Шото постоянно у него утягивал, пока никто не видит. Сраные предатели. Даби уже третьи сутки находится в центральном психоневрологическом диспансере Мусутафу, ожидая, пока улыбчивый врач, с которым он пока что общался только поднятыми вверх средними пальцами, подтвердит или опровергнет предоставленный бесспорно некомпетентным старшим Тодороки диагноз и начнет лечение. Уже третьи сутки он жалеет о том, что родился именно в этой семье; о том, что за три года своего совершеннолетия так и не съехал из этого чертового города и даже о том, что он не откинулся в любой из раз, когда был к этому близок (а случалось это в последнее время непростительно часто). Он загибался от всеобъемлющего, в момент поглотившего всю его сущность и каждый предмет вокруг, одиночества. Даби не был одинок в глобальном смысле, не был одинок в самой больнице — периодически в двухместную палату, в которой он пока лежал один, приносили еду; заходили врачи (которых он все еще старательно игнорировал) и уборщицы. Что было гораздо, гораздо страшнее — в обстановке, где ему были недоступны интернет, ТВ и даже обычные бумажные книги, он остался наедине с собой. А Тодороки давно признал, что никогда не был лучшим собеседником. Если честно, самый последний человек, с которым Даби хотел бы вести диалог — это он сам. Тодороки, мать его, Тойя — пацан, которому уже почти двадцать четыре, а он до сих пор периодически выкидывает свои наивные детские мысли в голову делящего с ним тело отвратительного, грубого и издевающегося над такими, как Тойя, Даби. Ладно, возможно, он правда не совсем в порядке. Раньше, стоило его внутреннему «я» подать голос — он тут же находил, чем его заткнуть: музыка на полную громкость, таблетки, тусовки; парни и девушки, скрашивающие вечера, ночи и утра; и, конечно же, алкоголь — его в жизни парня было так много, что впору удивляться тому, что молодой организм все еще функционирует самостоятельно, а не на капельницах да пересаженных органах. Даби, как он упорно просил себя называть во славу своему гедонистскому образу жизни, ненависти к фамилии Тодороки и любовью к самодеструкции — абсолютно не волновало, что там пыталось донести его альтер-эго. Он прекрасно жил, спуская отцовские деньги на тату и развлечения, совсем не задумываясь о философской лабуде типа своего места в жизни или ее смысла. Для него не существовало «завтра» — было только «здесь» и «сейчас». А потом он остался один. И все, что он так старательно глушил, казалось, с обретения возможности думать, в момент вылезло наружу. Те самые «а что было бы, если бы?», о которых невольно размышляешь перед сном после редких трезвых дней; внезапное осознание близости к классическому понятию «ничтожества» и испуг от отсутствия даже малейшего намека на тот самый смысл существования; детские травмы всех видов и размеров — от мертвой кошки до отца, избивающего мать и бесконечная, не имеющая под собой почвы, но почему-то абсолютно оправданная, ненависть к себе. Ко всему, что он мог быть назвать собой, от Тодороки Тойи до Даби. Даже до его сраных татуировок — как бы он не любил то, как его пожирают глазами каждый раз, как он остается в одной майке, сейчас до ужаса сильно хотелось найти нож поострее и без анестезии избавить себя от любых следов чернил на коже. Потому что Даби чувствовал себя грязным. Неправильным. Мерзким. Он был не на своем месте. Но что было страшнее всего осознавать — его места в этом мире, скорее всего, просто не существовало. Тойя был первенцем Энджи, своего отца — долгожданным и любимым сыном, дню рождения которого радовались сильнее, чем воцарению нового императора. Тойя должен был унаследовать отцовскую компанию и встать во главе семьи, как только достаточно вырастет и обучится. Много чего должен был: закончить школу; поступить в колледж непременно из лиги плюща, потому что «статусно»; не пить, не курить и поддерживать фамильную репутацию; жениться на «выгодной партии», произвести на свет нового наследника и запустить колесо Сансары. Но — шутка ли? — ничего из этого он сделать попросту не успел. Когда ему было двенадцать — почти столько же долгих лет назад — в одном из военных подготовительных лагерей, в которые его каждую весну отправлял Энджи, случилось нечто для маленького мальчика непонятное: перед отбоем, сразу после ужина, он резко начал задыхаться, и его едва успели спасти. И это повторилось позже. Крики, истерики и запугивания ничего не изменили: в двенадцать Тодороки Тойе поставили бронхиальную астму. Бракованный ребенок перестал быть надеждой своего отца, и как бы мальчик не пытался доказать, что болезнь ничего не значит — все было без толку. На его место начали готовить сначала среднего брата, оказавшегося слишком мягким для любой управленческой должности, потом — младшего. Из него отец с младенческих лет пытался вылепить нужного себе сына. Кусок дерьма. Спустя четыре года Тойю вылечили, но Шото — настоящий отцовский любимчик, пусть и слишком похожий на мать — уже прочно завладел вниманием Энджи (которого, к слову, не хотел), не оставляя старшему брату возможности восстановиться в правах. Он теперь был практически мебелью: за ним ухаживали, его содержали, но всем было плевать, чего он хочет. Поэтому Даби — уже не Тойя — решил сделать все, чтобы оправдать нежелание отца даже говорить с ним. И это была история о том, как Тодороки Тойю выкинули на помойку, а он абстрагировался, адаптировался и построил свое мусорное королевство. Кривое, косое, распутное и совсем-совсем неправильное в глазах других, но приемлемое для того, чтобы спрятаться в нем как от внешнего мира, так и от самого себя. Вот только не каждая крепостная стена выдержит тарана давящей беспощадно сильно тишины, которую уже начинаешь натурально слышать. И поэтому. Раз за разом: «Тойя.» И это раздражало. Даби прекрасно осознавал, что пытается вести диалоги с собой от нечего делать. Понимал, что голоса в голове — это для шизанутых; не для него, бедового алкаша-тусовщика, точно нет. Для него, возможно, пара приходов, галлюцинаций в передозах да реанимация по вторникам, но от этого же не течет чердак? Ему слишком рано сходить с ума. Ему нельзя задумываться о его непременно дерьмовом будущем. Ему даже прошлое вспоминать не хочется. Но уже минут сорок он неосознанно звал себя по имени, снова и снова: «Тойя.» Тот, другой он, хотел, чтобы Даби откликнулся. Признал это блядское имя, вступил в диалог — совсем уж больная херня — или чего еще. Но Даби держался и старался думать о самых разных и абсолютно не связанных между собой вещах, чтобы заполнить тишину. Но стоило ей зазвенеть хоть на десяток секунд — и голос звал снова. «Тойя.» Даби нужно было отдохнуть, отвлечься, переключиться, но он не имел ни малейшего понятия, как это возможно в ситуации, когда из развлечений вокруг только пересчитывание грозовых туч за окном без ручки да попытки вспомнить тексты всех возможных песен на четырех языках. Что бы он не делал, он никогда не сможет избавиться от самого себя. «Тойя.» — Да блять, — крикнул он, отбрасывая подушку, в которую зарывался лицом, себе в ноги. — Хватит, нахуй. Все. Со стороны он наверняка выглядел достаточно гармонично — псих в психушке, ничего необычного. Тут кругом подобное — даже не выходя из палаты он периодически слышит чьи-то завывания, громкие голоса врачей и размеренный стук колес процедурной тележки, на которой возят шприцы с препаратами. Голос замолчал. Даби выдохнул. Тут все было слишком: слишком светло, слишком мало места, слишком пресная еда; слишком, слишком, слишком безопасно. Он ел все пластиковыми ложками и ему даже не давали палочек — в своей голове он пытался объяснить это тем, что наверняка какой-то идиот догадался бы запихать их себе в глотку, чтобы мученически погибнуть от своей тупости и непреодолимой тяги покинуть белый свет. Тодороки суицидником не был — даже не думал об этом никогда — а оттого не понимал, почему он не может хотя бы есть, как человек. И с чего ему вообще нельзя читать? Кто-то пытался убиться книгой или заработал себе случайную травму, листая томик Достоевского или Мисимы? Ладно, последнее звучит правдоподобно. Утренняя тишина сводила с ума. Он едва мог уснуть по ночам от лезущего в голову дерьма, переизбытка энергии, которая ни на что не растрачивалась за день лежания, и чувства всепоглощающей тоски по чему-то, чему он ни в какую не мог дать определения. Хоть бы какого-нибудь полуживого после попытки палочного суицида под впечатлением от Мисимовских шедевров бедолагу к нему подселили, ей богу — было бы на что переключить внимание. Этих сопливых идиотов с «депрессией в ноль лет» Даби находил предельно смешными. Если первый день он ненавидел семью, а во второй — врачей, то на третий начал утопать в ненависти к самому себе — и это было отвратительнее всего, что он ощущал ранее. Даби именно поэтому ненавидел оставаться трезвым. Его размазывало по кафельному полу дурочного бокса, топило в белых простынях и душило фильтрованным воздухом; сжигало ярким больничным освещением и растирало в порошок о стены крошечного помещения, ставшего его тюрьмой. Даби молил о чуде. О божественном знамении, после которого отец передумает; о магически выпадающей из кармана санитарки ручки от окна и о простом человеческом общении не с мозгоправами, а с нормальными двуногими. Словно подарок вселенной, за дверью послышались шаги и голоса. Блять, Ницше не зря говорил, что мысли материальны. Даби перевернулся и наклонился к ногам, чтобы подхватить подушку и пристроиться на ней спиной, и подготовил свои средние пальцы к новой серии многозначительных жестовых выражений на вопросы местного мозгоправа. — А вот тут, — дверь открылась и мужчина средних лет зашел внутрь, обращаясь к кому-то в коридоре, — вы будете гостить следующие несколько недель. — Вы хотели сказать «жить»? — вслед за ним в палату проплыл низкорослый мальчишка — по-другому его было не назвать — с до смешного объемной пшеничной шевелюрой. Не маразматичный дед — это уже хорошо. Хотя от деда, наверное, было бы меньше проблем, чем от парня, от которого за версту чуешь желание что-нибудь вытворить. Слишком уж улыбчивое у него лицо для суицидника. — Гостить, Таками-сан, — Даби буквально слышал его улыбку, хотя врач стоял к нему спиной, — жить у нас вам пока рано. Вот годиков через сорок, быть может, свидимся. — Мужчина наконец повернулся лицом к своему старому пациенту. — А это ваш добродушный сосед. Как у вас дела, господин Тодороки? — уже готовые к этому вопросу кисти поднялись в воздух, обнажив всем знакомый и понятный жест в количестве двух штук. — Я так и думал. Располагайтесь, — обратился он вновь к новоприбывшему и беззаботно ушел, прикрывая дверь. Они молча смотрели друг на друга с минуту. Даби подметил, что мальчишка был вполне себе симпатичным, с огромной полусферой кудрявых желтоватых волос на голове и большими золотыми глазами. Выглядел затерто, как-то по-деревенски — в растянутых почти пижамных штанах и майке, обвешанный не то пластиковыми бусами и браслетами, не то какими-то цветастыми амулетами; горбился под тяжестью спортивной сумки и неловко, как-то счастливо улыбался — последнее немного выводило из себя. — Привет! — почти вскрикнул он, выйдя из прострации, — я Кейго. Надеюсь, мы подружимся, долго же соседствовать. Отврат. К нему подселили сраного софтика. Тодороки скривился и отвернулся к окну, проигнорировав нового знакомого. — Скажи хотя бы свое имя? — не отчаялся блондин, — а то вдруг здание будет гореть, а я и не знаю, как тебе сообщить? «Бойся своих желаний» — писал один из многочисленных русских классиков, на которых у няни Тойи был пунктик, — «Они имеют свойство сбываться». И как же он сейчас, блять, жалел, что вместо того, чтобы пожелать внезапно падающие из-под слоя больничной побелки пару пакетиков кокса, захотел избавиться от одиночного пребывания в палате. Кажется, эти недели будут еще тяжелее, чем он предполагал. — Не сомневайся, — раздался агрессивный хрип, — будет гореть — значит, я поджег, — огрызнулся Даби. — Сходи нахуй.***
Сосед Кейго был… странным. То есть, он не то что бы многого ожидал от контингента психдиспансера, но этот парень был каким-то мутным. Или, скорее, темным — в цвет его хаотично топорщащихся волос. Таками заметил, что они крашенные, потому что у Тойи — он все-таки прочитал его имя на табличке, висящей на боковой стенке койки, — у корней они были белые — видимо, отрасли за время лечения. Сам он волосы не красил никогда, активно выступая за натуральность и отсутствие модификаций, но Тойе это непростительно шло. «В цвет его ауры, наверное» — смеялся он про себя. С родным снежным цветом и лазурно-голубыми глазами Тойя был бы похож на ангела, а ангелы не шлют незнакомцев нахуй — в этом он был абсолютно уверен. Хотя ангелы и пирсинг не делают, и татуировки не приемлют, а Тойя был на это богат — у него даже на лице были набиты чернильные линии. Мандалы на щеках, спускающиеся по шее вниз; — интересно, много ли у него тату на теле в принципе? — на левой руке красовались языки голубого пламени, а на костяшках большими английскими буквами было выведено «BURN DOWN» — видимо, у него какой-то пунктик на огонь. Зря Кейго тогда попытался пошутить про поджог. Зря Кейго вообще всю свою жизнь пытается шутить — знает же, что плохо выходит. Тойя целыми днями только и делал, что таращился в стену или потолок. Иногда, правда, спал — Таками не следил за ним все время, он же не дурной; но одного дня вполне хватило, чтобы осознать, что проблема была не в самом парне — у него просто не было с собой буквально ничего. Кейго разрешили взять целую сумку. Ему больше и не надо было — в небольшую спортивную тубу уместились абсолютно все его вещи: две старых толстовки, четыре футболки, пара спортивных штанов, три книги, так ни разу и не пригодившийся скетчбук, плеер, телефон с зарядками да нижнее белье. Телефон и всегда носимую с собой укулеле, правда, забрали — не положено. Зато оставили плеер. Ничего не делать было отвратительно скучно. Кейго, который по жизни был ходячей батарейкой, сидеть на месте — что уж говорить о лежать — было просто невозможно. За шесть часов он успел сесть читать, передумать, послушать музыку, устать слушать музыку, потренироваться, сходить в душ, даже пытался рисовать (он, кстати, не умел), но ни в какую не мог успокоиться. Хотелось погулять, поиграть на гитаре, поговорить с кем-нибудь, умотать в соседнюю префектуру и выпить вкусного кофе, но ничего из этого сейчас не представлялось возможным — его предупредили, что максимум, что может ждать его в больнице — периодические прогулки в хорошую погоду под присмотром врачей. Кажется, он просто не выживет в четырех стенах. К вечеру Кейго уже не хотел лечиться. Он хотел домой. Но дома у него давно не было. — Если ты сейчас же не усядешься на кровать и не перестанешь маячить перед моими предельно заебаными от твоих мельтешений глазами — я встану, впечатаю тебя в стену, убежусь, что ты вырубился и пойду дальше лежать в тишине и покое. Тойя был не просто странным. Теперь Таками осознал, что он правда был темным и колючим не только снаружи, но и внутри — всего несколько фраз, что он бросил, с потрохами выдавали его дурной характер, отвратительные манеры и неконтролируемое желание испортить настроение всем вокруг. Однако он уже видел таких людей и знал, что за этим всегда что-то стоит. Что-то настолько тяжелое, что, чтобы защититься от моральных или физических ударов, надо было нарастить хитиновый покров. Именно он сейчас обволакивал парня целиком — и толщиной был, наверное, в целую жизнь. Кейго понимал — под панцирем, скорее всего, прячется травмированный ребенок, которому нужна была помощь. А Кейго любил, хотел помогать. Более того — ему, кажется, нравился его холод. Нравился сам Тойя. Или его злющие глаза и татуировки, черт разберет. — Будь немного вежливее, — сказал блондин, садясь на кровати по-турецки и снисходительно улыбаясь, — я бы и так уселся, скажи ты просто «сядь». Промолчу про слова типа «пожалуйста». — Сходи нахуй, пожалуйста. — Очень интересное предложение. А ты имеешь ввиду какой-то определенный или абстрактный хуй? — боги, Кейго сам от себя не ожидал, но он опять пытается флиртовать-шутить, будучи запертым в одном маленьком помещении с агрессивным (но горячим) парнем, который минуту назад грозился его вырубить. — А то, знаешь, нас тут двое и все такое… — Завали ебало. — Вновь огрызнулся брюнет. — Надеюсь, с этим проблем не возникнет. Тойя выглядел злым. Вот прямо натурально злым — как будто сейчас сорвется, встанет, подойдет и ударит — и тогда у Кейго больше не будет ни единого шанса на спокойное сосуществование с ним в течении заранее оговоренных трех недель стационарного лечения. Поэтому он лишь бубнит тихое «извини» и валится на кровать, отворачиваясь в ту сторону, где у него не будет обзора на соседа. Он облажался. Опять. Знал же, что дело гиблое, но почему-то полез к ледяной глыбе, замораживающей все живое в радиусе сотни миль заживо. И не понять, к чему у него такие странные огненно-татуировочные замашки — там огнем и не пахнет. Разве что можно подумать о его вспыльчивости, но Таками до сих пор не уверен, что слышал от Тойи что-то кроме путевых заметок по всем известным направлениям. Он, кажется, просто не хочет никого к себе подпускать. Либо просто не хочет подпускать именно его. От подобных мыслей обида обвивалась вокруг горла крепкой удавкой. Кейго отчасти поэтому тут и оказался — он понятия не имел, что с ним не так, но люди почему-то всегда его сторонились. Таками был добрым и веселым, не жалел абсолютно ничего для других и всегда был рядом, если кто-то в нем нуждался, даже если это означало получить по лицу или стать объектом насмешек. Кейго был хорошим, — правда хорошим, — но этого все еще не хватало для того, чтобы его приняло окружение. И он это понимал. И ему было жаль, что он родился, потому что если он не может помочь другим — его существование бессмысленно. Но все еще впереди. Он пришел сюда, чтобы лечиться, и он обязательно вылечится. Он заснул, не проронив ни единой слезы. Это была его личная маленькая победа.***
— Итак, Кейго, — начинает доктор Игучи, раскрывая блокнот. — Для начала мы немного пообщаемся. Кабинет психотерапевта, в отличие от всего остального диспансера, вызывал желание остаться тут подольше: мягкий бежевый диван с ворохом цветастых подушек чем-то напоминал Таками птичье гнездышко, а обилие картин эпохи ренессанса делало помещение похожим скорее на учительскую небольшой школы, а не на мозгоправское пристанище. Кейго тут нравилось: подушки были мягкими и приятно пахли, врач заварил ему вкусный бергамотовый чай, насыщенный аромат которого витал в воздухе, а Рембрандта он очень любил еще с приюта — репродукции его картин украшали приютскую столовую. — Вас направили к нам из центрального интерната Комиссии, верно? — кивок. — Но вы должны были выпуститься несколько месяцев назад, — снова кивок. — Расскажете, как так вышло? Блондин неловко улыбается, натягивает рукава толстовки пониже и поднимает свои ясные желтые глаза на терапевта. — Ну… — он краснеет и чешет затылок, — мне тяжело далась адаптация после выпуска. — Кейго тихо смеется, давя в себе желание сбежать от разговоров о себе, — я не прижился в городе. Все такое… странное. Страшное. — Он прокашливается прежде, чем продолжить. — Взрослое. Не мое. Доктор что-то тихо чиркает в блокноте, пока Таками собирается с мыслями не в силах понять, чем было бы логичнее и правильнее продолжить свой рассказ. — Вы знаете, что лесные птицы умирают в городах? — Кейго поймал непонимающий взгляд и продолжил, — Люди создают собственную экосистему, в которую животные не вписываются в принципе, и делают ее максимально отличной от природной, настоящей — вечно строят высоченные стеклянные здания, выращивают урожай на химикатах и изобретают вещи, которые работают, излучая звуковые частоты и радиацию, что не так сильно опасны для людей, но очень — для всех остальных организмов. Поэтому многие перелетные птицы в процессе миграции погибают, сталкиваясь с зеркальными фасадами зданий, отравленные химикатами или зараженные чем-то впоследствии близкого подлета к заводским объектам. И это не только птиц касается — просто многие животные боятся людей и были бы слишком приметны в поселениях, поэтому и сторонятся их, но все равно погибают — да даже от тех же мусорных свалок. Блондин заламывал пальцы на руках и смотрел в пол, чувствуя кожей пристальное внимание к каждому его жесту. — Я когда выпустился — не радовался совсем, а до безумного много плакал. Там же, в приюте, остались все мои знакомые, моя кровать, родной вид из окна и любимый воспитатель. Я себя чувствовал маленькой птичкой, которая отбилась от косяка, но успела остановиться перед огромной стеклянной высоткой, сохранив себе жизнь, и в голове мгновенно всплыл вопрос: что было бы лучше — умереть, как и миллиарды до и больше не чувствовать ни страха, ни боли, ни одиночества; или — или, — остаться совершенно одному в совершенно незнакомой среде, в чужом абсолютно городе и как будто на другой планете — и каждую секунду своей жизни осознавать, что одинок ты будешь вечно и никогда не найдешь своего места в мире? Терапевт поджал губы и с сожалением посмотрел на Кейго. Кейго осознал, что все это время по его щекам лились слезы.***
В диспансере было тяжело. Стены давили на Таками; прижимали его к наковальне-кровати, а тревога — вечная спутница, отступающая только на пару часов после приема таблеток — нависала кузнечным молотом, грозясь вот-вот размозжить хрупкую черепушку, оставив лишь кроваво-красные следы когда-то исправно функционировавшего нечто по имени Кейго на стерильных простынях. А еще сильно давило присутствие Тойи. Блондин уже не пытался, как раньше, пойти на контакт — лишь смотрел из-под опущенных в полудреме ресниц на попытки соседа испробовать все возможные позы лежания на кровати. После еще одного дня, проведенного в компании злобно ворочащегося из стороны в сторону Тойи, у Кейго появилась идея. — Эй, я знаю, что ты любитель посылать меня слету нахуй и все такое, — начал он, в очередной раз услышав тихий рык со стороны соседней койки, — но я заметил, что тебе не дали ничего взять. Не буду интересоваться, почему, но если хочешь — у меня есть несколько книг, я могу поделиться. Тойя отвечать не спешил. Как и поворачиваться. «Думает» — решил Кейго, мысленно ликуя — «Раз еще не послал, значит совершенно точно думает». Спустя десять секунд Тойя тихо, совсем без агрессии интересуется, что у него с собой вообще есть, если он такая добрая душонка и хочет делиться, чтобы наладить контакт, и в итоге оба сходятся на том, что Кейго отдает соседу скетчбук — видимо, Тойя рисовать, в отличие от него самого, умеет — и томик с рассказами Акутагавы Рюноске. — Это не значит, что мы с тобой теперь дохуя друзья, — проясняет голубоглазый, — но теперь я точно не буду тебя бить, — и выдавливает: — спасибо. А Кейго в ответ только улыбается.***
Даби охуевал от того, насколько сложно было сосуществовать с кем-то в одной палате. Мальчишка был сраным энерджайзером и, кажется, не замирал ни на минуту, постоянно маяча перед глазами. Сначала Даби наблюдал. Потом — заебался. Сорвался. Возможно, перегнул. Но это же не его проблемы, так? А еще Кейго — имя-то какое смешное, вот он, «открытый и понимающий» — был хорошо сложен. Тодороки заметил, что он занимается каждый день по нескольку раз и парочку из них даже позволил себе засмотреться на накачанную спину. Софтик софтиком, но Даби честно признался, что если бы не обстоятельства — он бы непременно его завалил (предварительно, желательно, заткнув чем-нибудь особо улыбчивый и говорливый рот). Он оказался не таким бесполезным и мерзким, каким был на первый взгляд, когда предложил Даби книги. И правда дал что-то неплохое — пусть половину всех рассказов Акутагавы Тодороки давно знал почти наизусть, нашлись некоторые, которые он еще не читал. А еще у Кейго был ненужный скетчбук, и это, признаться честно, подкупило — он действительно отдал его в полное распоряжение Даби, приложив обычный НВ карандаш с ластиком на заднике. Но тут брюнет не возникал — всяко лучше, чем абсолютное ничего. Поэтому следующие часов, наверное, восемь, Даби провел, периодически матерясь на непривычную жесткость карандаша, который рвал тонкую бумагу при слишком сильном нажатии. Рисовать он научился, наверное, лет в шестнадцать назло родне — все начиналось с граффити. Но просто писать на стенах отрывки из из книг и песен, пусть и каллиграфическим резким почерком, быстро наскучило. Поэтому Тойя записался на курсы рисования (благо отцу было абсолютно плевать, куда он тратит свои карманные) и начал считать себя уличным художником, за пару лет вырастая с уровня «тегать BOOM» до «мы сейчас запилим огромного, в рот не ебись, черно-золотого дракона на всю стену». Со временем заниматься чем-то подобным стало неинтересно — близилось совершеннолетие и в мыслях все чаще мелькали голые тела и бутылки с цветными этикетками, а не баллончики с краской и дорогие акварельные маркеры. Но талант, видимо, не пропьешь, — хотя такое ощущение, что Даби отчаянно пытался. На тонком листике формата А5 со временем распустились кроваво-красные ликорисы, обвивающие козьи черепа; на следующем была изображена барная стена его любимого клуба, из которого Даби выгоняли чаще, чем, кажется, он дышал; а на третьем карандаш уткнулся в центр и фантазия кончилась. Он осмотрелся: в компактной палате квадратов в тридцать умещались две койки, расположенные в диагональных углах друг напротив друга; у каждой кровати — тумбочка с наклеенными мягкими углами, на которой стояли аппараты, считывающие при подключении пульс и сатурацию; в углу у двери стояла старая напольная вешалка; слева от двери — проход в смежные туалет и душ, а напротив — огромное, то самое обидно-безручковое, окно. Ничего примечательного. Кроме, разве что, зоны Кейго — мальчишка был до ужаса хаотичным; на его тумбе поверх двух цветных толстовок были разбросаны несколько книг (одна из них — Дон Кихот в оригинале, отчего Даби до сих пор немного охуевал) и плеер с наушниками. Оу. Оу. Ничего же не случится, правда? — Эй, малец, — прозвучал прокуренный баритон, — что за музыку слушаешь? Таками мгновенно выплыл из своих мыслей и лучезарно улыбнулся. — О, — начал он, — люблю американский рок. О-очень люблю. Недавно закачал себе «Метеору» Линков, последние два альбома Three Days Grace, немного инди по типу Кейвтауна и Мэтта Мэлтеза и золотое собрание The Queen. Я вообще не очень по нашей попсе, но, бывает, слушаю иногда Фуджи Казе или Тайко Ануки, но это так, по настроению. Еще недавно нашел такую крутую группу, представляешь! У них всего два старых альбома, но они та-а-акие крутые! У Даби разболелась голова. Кейго щебетал очень много и очень быстро, при этом сияя так, как будто его попросили рассказать о его самом любимом деле в жизни, и выглядел до жути счастливым. Фу. А разве? — Эй, подожди, — вклинился брюнет в бесконечный словесный поток, — Метеора — это классно. — Золотые глаза врезались в него, не теряя блеска, — дашь плеер? На время, — и даже не прилагал особых усилий, чтобы закончить: — пожалуйста. Таками со все еще довольной, как у пьяного мятой кота, мордой, перекинул плеер в сторону — Даби поймал его одной рукой. День был почти спасен. На испачканном грифельными растушевками листе по прошествии нескольких часов можно было узнать центр Токио. Даже немного захотелось жить.***
Ебаная бессонница. Даби продолжал слать старого врача-хрыча нахуй, поэтому сходить за чем-то снотворным или успокоительным было бы максимально неловко (он сам себе удивлялся) и неуютно (на самом деле он просто упрямился). Тодороки давно дочитал Акутагаву, прочел одолженные у соседа томики Джека Лондона и Курта Воннегута (и был почти в восторге от «Времятрясения») и целыми днями только и делал, что рисовал или слушал музыку на кое-как держащем последнюю палку зарядки стареньком айподе Кейго. Прошла уже неделя его заключения — по-другому это назвать было сложно — и все оказалось не таким страшным, как он себе представлял. Кейго был и правда маленьким спасителем, так легко делясь своими вещами ради душевного спокойствия Даби, и уже почти не раздражал. Даби было… нормально. И его собственный голос в голове уже почти не звал его днем. Но на дворе была ночь, так что... Не сегодня. Сегодня было тяжело — рисовать не шло; от музыки он устал; а мальчишка был удивительно тихим. И поэтому под вечер, когда он как обычно лежал под легким пледом и таращился в стену, это снова началось: «Тойя.» А Даби уже предельно заебался сторониться всего этого говна. Даби устал, Даби хочет домой, к своей кошке и глупым младшим братьям; хочет хотя бы небольшого реального спокойствия, а не тревожной тишины. А когда он уже готов на все, лишь бы сраный голос в голове замолчал, он слышит голос Таками: — У меня начинается паническая атака. — Абсолютно беспричинно сообщает Кейго, врезаясь в Даби испуганными глазами. — Я знаю палату наизусть, поэтому, надеюсь, ты не будешь сильно злиться, если я буду рассматривать тебя, — и следом поясняет: — мне нужен якорь. Светлый взгляд мальчишки-батарейки был напуган и слегка безумен (позже Кейго расскажет, как это: когда мир резко становится темной подворотней, а ты — шестилетней потерявшейся девочкой; когда ты становишься человеком в окружении стен-хищных зверей; когда единственная мысль, которая бьется в голове — мысль о том, что ты умрешь через пару минут. Кейго расскажет, и Даби сожмет его в объятиях в первый раз, потому что и не представлял, насколько это тяжело. Но сейчас — сейчас он не понимал этого, но точно знал, что должен сделать). Даби стало неуютно. Но не от того, что Таками собирался его рассматривать, а скорее от того, что это вообще происходит с мальчишкой. Смотреть со стороны на подобные вещи... жутко. Тодороки решительно встал с кровати, через пару секунд приземляясь на койке соседа. Вблизи было видно его узкие в полутьме значки и мелкую дрожь. Он в свое время насмотрелся на подобное — это было очень похоже на передозы, на которые он нарывался за свои годы и в чужих лицах, и в зеркалах. Это флешбечило, это было неприятно, но тут было другое дело, ведь Кейго не принимал ничего кроме антидепрессантов, а они подобного эффекта не давали. Он был, по факту, невинным ребенком — и только боги знают, за что ему это все. Золотые глаза блуждали по бледному лицу внимательно, будто стараясь невербально ощутить каждую деталь; жадно, будто они любовники, что видятся в последний раз; и с таким огромным количеством липкого страха, который блондин отчаянно пытался спрятать за только сильнее пугающей безжизненной улыбкой, что Даби в очередной раз стало не по себе. Заметив взгляд Кейго на его запястье, которое было открыто под закатанными рукавами лонгслива, Даби понял: рассматривать. Ему нужно отвлекаться и смотреть на что-то новое, чтобы не утонуть в этом состоянии. Мальчишка почти спас его со своими книгами и музыкой, появляясь так вовремя, что Тодороки почти поверил в судьбу. Поэтому Даби было, что ему предложить. Одно легкое движение — секунды две, не больше — и тонкий лонгслив вместе с майкой полетели на пол. Кейго издал странный звук, одновременно похожий на чириканье воробья и скрип двери. — Причаливай, фрегат. — Усмехнулся, как оказалось, татуированный буквально под завязку брюнет. — Отвлекайся. Таками не стал сопротивляться. Он рассматривал разрисованное тело, как произведение искусства: у парня на груди был выбит человеческий череп с прорастающим через него терновником, что вился от ключиц к плечам; на боках и животе вразброс чернели пистолеты, игральные карты и пестрели экзотические цветы. На одной из рук, как Кейго уже замечал, голубой вспышкой были набиты языки пламени; а на второй — до этого еще не виданной — черные разводы, отчего-то напоминающие по образу комиксного Венома. А еще у него было очень худое и сухое тело, к которому Кейго внезапно очень хотелось прикоснуться. Приступ понемногу отступал, но, попав в подобное уязвимое состояние, ему было очень тяжело удержаться. — Можно? — тихо спросил он, заглядывая в лазурные глаза, — прикоснуться. — И, поняв, как звучит, поспешил добавить: — я так быстрее успокоюсь, правда. Даби недолго медлил — откинулся назад и оперся на руки за спиной, открываясь. Руки Кейго были холодными и мокрыми, а тело Тойи — горячим, почти обжигающим. Блондин водил по разводам на руках, прошелся подушечками по ветвям терновника — под самыми ключицами — и, Боги, как же это было до одури хорошо. Кожа у Тойи была тонкая и нежная, почти женская — у парней редко такую встретишь — и прикасаться к ней ощущалось настолько правильным, что в какой-то момент Таками не выдержал и густо покраснел, отстраняясь. — Спасибо, — смущенно промямлил он, отворачиваясь в сторону, чтобы не видеть этих преступно-голубых глаз. — Мне стало легче. Даби молча встал, подобрал скинутую одежду и пошел в душ. Чувство скорой смерти отошло на второй план. Кажется, у Кейго стоял.***
Таками Кейго было восемь, когда его забрали из неблагополучной семьи и передали в правительственный детдом, где он провел следующие двенадцать лет, полные бедности и унижений, но вместе с этим такой приятной почти родительской заботы со стороны воспитателей, что он до сих пор мечтает в мгновение снова стать маленьким и вернуться. В приюте было хорошо, если закрыть глаза на пару агрессивных сверстников: всегда вкусная еда, теплое пуховое одеяло и собственная кровать (что ни в какое сравнение не шло с замызганным футоном, на котором он спал вместе с изрядно пьяной матерью и зачастую отвратительно сильно воняющим засохшей кровью отцом) и много, очень много книг. Читать он любил даже больше, чем разговаривать: проглатывал толстенные тома залпом, отвлекаясь только на туалет и прием пищи; пропускал через себя каждую букву и строчку, особо понравившиеся моменты зачитывая до дыр и заучивая наизусть; Кейго не просто читал — он чувствовал. А выросшим на красивых, но не случающихся в реальном мире историях мальчиком очень легко пользоваться. Кейго знал — знал, что слишком добрый; что зря относится абсолютно ко всем с уважением и пониманием; но по-другому абсолютно не мог. В этом мире было слишком мало добра, и Таками очень хотел постараться перевесить чашу весов хотя бы на грамм. Но за все надо платить. В тот момент, когда его в очередной раз использовали и бросили, оставив без денег и квартиры, Кейго отчаялся. Но разочаровался, опять же, совсем не в окружении, а в себе. Знал же, что так будет, но все равно слепо верил и стоял грудью за любого, кто в этом нуждался, не смотря, кто прав и виноват. Вот и грабли в очередной раз дали ему по лицу — да так сильно, что достали до самой души и превратили жизнерадостного отзывчивого парня в бесформенное месиво. У него не было места, куда бы он мог пойти; не было дома. Поэтому он отправился туда, где ему могли хотя бы с небольшой вероятностью помочь — в свой приют. И ему повезло, что комиссия по делам сирот его приняла, выслушала и правда решила помочь — оплатила лечение в лучшей клинике и дала понять, что ему готовы оказывать поддержку в случае чего. Поэтому Кейго чувствовал себя немного счастливее. А еще он, кажется, влюбился. На вторую неделю своего заточения с периодическими посещениями психотерапевта и съезжания с катушек от антидепрессантов, главным побочным действием которых была — смешно — депрессия, Таками начал замечать, что не просто часто рассматривает Тойю, которого, кажется, уже выучил наизусть, но еще и ищет встречи с его лазурным взглядом. Кейго трепетал, когда встречался, а его тело, — боги праведные, его тело — стоило блондину увидеть хоть кусочек обнаженной кожи, — сводило с ума. И от этого было еще неприятнее осознавать, что Тойе он, в общем-то, не сдался. Кейго был шумным и веселым, Кейго было слишком много, и он был уверен, что обладателя врожденно белых волос это раздражало. А Кейго очень, очень сильно хотел быть к нему ближе. Он даже плакал из-за этого пару раз поздними ночами, топя тихие всхлипы в подушке. И это могло продолжаться бесконечно долго, но судьба была к нему благосклонна. Или нет.***
По истечению второй недели, в одну из ночей, его накрыло сильнее обычного. Слезы лились бесконечным потоком, не думая останавливаться ни на секунду. В голове звучало бесконечное: "Ничтожество.", "Никчемный.", "Тебя никто никогда не полюбит.", "Тебя все ненавидят." — и это было не в первый раз, но отчего-то сейчас ранило сильнее обычного. Сбегать в ванную комнату было бы бессмысленно — дверей там не было, а акустика кафельного помещения сделало бы его истерику более позорной, поэтому Кейго уткнулся в подушку лицом и старался всхлипывать как можно тише, надеясь, что Тойя его не услышит. Но у Даби был отличный слух. — Эй, ты живой? — спросил тихо брюнет, но его голос в тишине давно спящей больницы был для Таками оглушающим. — Кейго? Послышался очередной всхлип — еще громче и отчаяннее. Спустя несколько десятков секунд блондин почувствовал, как прогнулась рядом кровать и на скрытую покрывалом спину легла широкая рука. — Успокаивать плачущих детей — не самый мой прокачанный скилл, — начал он, и от звука низкого голоса, говорящего почти шепотом, Кейго стало почти хорошо, — но что бы не случилось, знай — хуйня это все. Послышался хриплый смех. Слезы, — молчаливый протест, — лишь полились активнее. — Все в порядке, — прохрипел Таками, — мне просто немного грустно. Так бывает. И Тойя явно боролся с собой прежде, чем спросить: — Расскажешь? И они проговорили до самого утра.***
— Если вы не хотите со мной говорить, господин Тодороки — думаю, что мы ничем не сможем вам помочь. Старый заебал. Даби сейчас думал абсолютно не о том — все мысли были заняты мальчишкой, по воле случая запертым с ним уже две с половиной недели. Кейго странный. Кейго красивый. Кейго действительно болен — этого было сложно не заметить. Но болен он, скорее, чрезмерной эмпатией и непринятием себя. Кейго уже не первую ночь разговаривал с ним, рассказывал о приютской жизни и своих чувствах, потому что Даби попросил. Потому что ему было не то что интересно, ему было правда важно. Даби ненавидел слезы во всех их проявлениях. Материнские, братьев, своих партнеров и друзей — его от них коробило, перемыкало; сразу хотелось сбежать и спрятаться, чтобы никогда больше не иметь с ними дела; но слезы Таками не хотелось видеть никогда; исключить возможность их появление на загорелом лице — этот солнечный мальчишка будто был рожден с улыбкой, и от заплаканных золотых глаз в голове Тодороки все переворачивалось вверх дном. Он не любил привыкать к людям. Привязываться. Это обычно плохо заканчивалось; но тут он уже знатно проебался. — Если вы не хотите начать говорить, то, пожалуй, я сообщу вашему отцу, чтобы он сегодня же мог забрать вас домой. И это, вроде, как раз то, чего ему хотелось — дом, любимая кошка, братья и вновь неутихающие вечеринки. Но почему-то в голове созревало ощущение абсолютной неправильности, будто он сейчас уйдет, а Кейго останется — заплаканный, брошенный, один. Ему больше не с кем будет делить плеер, некого будет рассматривать, когда на него снова нападет паника, и Даби, возможно, даже не успеет отдать ему один из рисунков — кудрявого светловолосого паренька с широкой улыбкой в толстовке с принтом крупных красных крыльев на плечах. Даби этого очень, очень не хотелось. Как же его размазало. — Господин Тодороки? Он отвратительный человек. Грубый, живущий разгульной и распущенной жизнью; не сильно беспокоющийся о других людях; жестокий и безжалостный. Даби сделал в жизни очень много дерьма, от которого ему не отмыться, как от своих черных татуировок. Но он все еще может сделать что-то хорошее. — Все началось, когда мне было двенадцать.