гарпии, глаза без блеска.

Лампочки расцветают яблочными почками, лопаются и истекают сцеженным соком, открывают миру сгнившие цветы, тлеющие соцветия, Тень выводит кончиком острого ногтя клематисы на коже Стервятника алеющими линиями содранных кожных чешуек, поврежденного эпидермиса. Кровящее солнце плюется окурками на следы от пролитой воды на половицах, почерневший ясень. Звериный прищур из углов, раскаленные цветочные угли заместо зубов, разбитые витражи и храмы закрыты на ремонт, когда толкают на колени и бьют конским хлыстом по сдвинутым лопаткам, вырезая крылья следами от ржавого лезвия изогнутой финки, щетинистыми перышками цвета покойнической сажи. Но это не его воспоминание. Тень гладит пальцами черный крест на груди Стервятника, перебирает серебристую цепочку, кончиком носа тычется в пробитую мочку уха. Стервятник курит смолянистую сигариллу иногда приставляя кончик к чужим обкусанным губам. Прижимает обтянутое брюками колено к чужому точно такому же, хрупкой коленной чашечке. Прачки отстирывают салфетки от крови и те разлезаются на маленькие водянистые клапти, их потом сшивать красными нитями и продавать бедствующим сиротам в качестве подаяния за десять золотых. Тень выводит тигровую лилию на щеке Стервятника, тот слегка морщится. Бесплатные сладости склеивают губы апельсиновыми корочками и стирают пространство комнат и коридоров разлитым на холсте джином, разбитым бокалом об незастывшую штукатурку и осколки в тонкие пятки. Ритуальные танцы кострищ и лунных бликов и белый порошок распределяют загнутым когтем на ровные дорожки. Лодка бьется об обвалившийся берег, кости и комья земли. Плотно зажимай вторую ноздрю. Пепел анемон, тертый сахар и только блики на потолке. Расползаются от блевотно-рыжего до нежно-пунцового, ладони окунаешь и идут разводами, затягивают на полосу между этим и тем, поднебесье бредней бесов и наркоманов, в обнимку на трухлявом покореженном бревне, где нас не разъединяли, где мы одно целое. Царь берез пробирается сквозь терновник, водружает ахиллову слабость на расколотый череп лавровым венком из терновой проволоки. — Брат, — Тень касается губами линии челюсти, обводит языком едва заметные неровности, у него такие же, — из твоего солнечного сплетения растут плющи. Можно мне глянуть? Стервятник лишь слегка кивает головой, лозы раздвигают ребра, как театральную завесу, готовясь к концу антракта. Тень опускается между его коленей. Расстегивает черепаховые пуговиц оборчатого ворота до солнечного сплетения и ниже. Вытягивает виноградные лозы и плющи из чужой грудины, обрывая окровавленные корневища. Они падают скопом и продолжают расти. Вверх, вниз и между. Они оплетают лодыжки в черном капроне и разрывают кожу прорастая сквозь. — Ты красивый, Рекс, — Тень жмется губами к кровоточащей червоточине. Сглатывает алую акварель. А она все течет и течет. Течет и течет. Выстрелы рикошетной дробью и липовые листья забивают медные трубы под детскими садами. Раскраски с картинками и бесконечные лестницы. Рекс любит темно-зеленый, а Макс — изумрудный, Рекс любит черный кофе, Макс — черный с сахаром, Рекс — первый круг по Данте, Макс — второй. Мерзлые травы и зыбучие пески, сингулярность, как старая шлюха, она снимает с себя кожу и драит дряблое тело металлической щеткой, но ей никогда не почувствовать себя чистой, даже смерть не спасет растраченную душу. Травы ломаются под набухшими босыми ступнями, Тень захлебывается кровью и падает на половицы кашлем, дерущим горло. Скарабеи набиваются Стервятнику в трахеи плотным слоем мертвых мошек на стекле. Абрикосовые деревья говорят веснами и осколками стекла раздирают десна, мошки вылетают сверкающими пяденицами. В позвонках иволги вьют свои хлипкие гнезда из цветущего вереска, вскармливают птенцов сухариками с крабовыми ароматизаторами и разбрасывают розовые лепестки на похоронах. Стервятник обхватывает пальцами лицо Тени, хищные оскалы точат зубки пилочкам для крысиных когтей. Из червоточины льется чисто-белый свет вознесения, Люцифер спился и продал свое тело Сатане (он зовет его «папочкой), просто душу бы все равно не приняли. — Ты тоже невероятно красивый, Макс, — целует мягко, обхватывая губы губами, прокусывая белые черешни с гусеницами шелкопрядов, слизывает гнилостный привкус собственной крови с подбородка, зарывается когтями-пальцами в колосья волос, лютня проклятой зависимости, паразиты на сердечной мышце. Лозы скрывают грубые ботинки, слышится хруст сухожилий, оливковых косточек, новейших монолитов, тянет между этажами в эмалевый бетон. Искусственный суррогат, дворовые кошки больше знают о любви чем драные птицы. Крылья призрачного грифона с аквамариновым клювом прорывают кожу спины. Стервятник прячет в их размахе свою робкую Тень. Ты — лишь гость, лишь кашель бога, тебе место не на этой стороне. Тень целует свет из груди, он начинает разрастаться белой черной дырой, бархатной розой, целует впалый живот, ледяная оскомина в ротовой полости, поля палых маков в ржавых шлемах буддийских монахов, целует сколы ребер и гладит колени сухими ладонями. Так необходимо нежно и гадко, что ежишься с непривычки и рвешься ближе, лебедь в крапивной рубашке остается лебедем. Черным лебедем. Вдовствующим. Расстегивает ширинку и ведет языком по паху сквозь ткань белья, луна закрывает глаза павлиньим веером, колесничий снимает и разбивает монокль. Глубже в кислоту, тающую между отпечатков копытец фавнов. Тень обводит ногтями тонкие бедренные кости, обводит рассыпающиеся ало-золотыми искрами ребра. Тряпичное сердце плавает в формалине, так и тянет выпить до дна и подавится. Насмерть, смерть рот в рот, тает лунный серп шипучкой под языком, кислой яблочной жвачкой. И лопается. Тень целует возбуждение сквозь тонкую ткань белья, плющи пережимают кровеносные сосуды, заставляя ноги под брючинами синеть от недостатка эритроцитов. Недостатка красной акварели. На белом ватмане Рекс рисует брата со второй ногой и себя без обеих. Белесый порошок вдыхают двумя ноздрями за раз и в кислотном озере топятся киты без сил, чтоб всплыть и вздохнуть, полной китовой грудью с другой стороны зеркального стекла. Терпкий привкус измены. Тень стягивает чужие брюки с бельем до коленей в лиловых синяках от ударов о ножки кроватей и стульев. Обхватывает основание кольцом тонких пальцев из слегка распущенного рукава свитера, сжимает и касается губами головки, мягко вбирая глубже. Ветер с болот, крестит осины проклятой водой, золотом измазывая губы, Стервятник начинает едва светится, хрупким светом лунных бликов. Тень царапает набухающие почки позвонков ногтями до алых полос, целует дорогу, верный неразличимый путь, тропу в гуще, что начинает светится и уже ничего не различить. Хребет вот-вот распустится цветами вишни. — Нет, братик, нет не стоит, — голос у Стервятника дрожит и тремор пробивает пальцы до подушечек. Выдох режет впившимися в трахею кастетами Тень отрывается, отрывает пластырь, чтоб припасть к кровящему порезу на внутренней стороне бедра, на последней ступени эволюции вниз по ступеням подвала, взрывы на подкорке, феерверки, красный, оливковый, каштановый: — Но ты же хочешь, милый мой Рекс, иначе зачем ты здесь, — тянет Стервятника к себе за ворот рубахи, тягуче и липко цепляясь губами за губы, невольно вкладывая свет забвения и солоноватый привкус возбужденной плоти, ловит сбитый выдох и ведет пальцами по члену. Вальсируют твари с глазами-углинками, и роща зарастает терновником с цветами цвета марганцовки, пьяные твари, Тень склоняется к паху и вбирает член почти до упора, надеваясь горлом на измазанный медом кинжал, Стервятник больше не перечит, только слеза окропом стекает по бледной щеке. Вьюга заметает следы, Стервятник режет изломом фаланг простыни в клюквенном соке, опаздывают письма и не приходят вовсе, почтовые синицы врезаются в окна и ломают шеи, море впивается ребристыми раковинами в бетонный пирс. Слюна стекает подбородком, сладко и грязно, Стервятник зарывается когтями в белые пряди, сдирая ошмётки скальпа, черные крыла застилают свечение, Тень давится, глотая глубже и слезы проступают на нижнем веке, слепляя белоснежные ресницы треугольниками вымокших салфеток. Небесные облака разрываются громовицами цвета желтых склер обезумевших фавнов, борей раздевает их догола, до ржавой щетины и связанных копытец. Слюна капает на простыни, на следы от джина с содовой, Тень не ощущает ноги и колени стоят в бетоне, в седом крошеве, он обводит языком набухающую вену и слегка подымает взгляд на острие подбородка и вбирает член вновь давясь и закашливаясь. Звезды вешаются на грязных полотенцах в крови из носа. Украшают входные двери потухшими глазницами серафимов. Стервятник всхлипывает от болезненного возбуждения и еще одна слеза собирается в уголке глаза. Если б у меня было две ноги мы могли бы танцевать на черепице. Я буду приносить тебе надкушенные яблоки, если тебя положат в Могильник. Я хочу, чтоб нас похоронили в одном гробу. Мне нужно чувствовать твою руку в своей, только так я чувствую себя целым. Стервятник снимает чужой рот с возбуждения, нервно сглатывая, под недоуменным взглядом брата опускается рядом на колени, виноградные ступи Диониса давят на голени Тени, вниз к подземным этажам. Сгребает чужое лицо в охапку, жадно целуя, искусывая точно такие же как у себя губы, зеркальный близнец, точно такая же душа без изъянов, размазывая черную помаду беглыми прикосновениями губ к лицу соединяется лабиринтным искажением, еще одна слеза вливается во влажную дорожку. Танцы под умирающей луной, под ее затмением в ладонях безглазой Немезиды. Обхватывает Тень руками прижимая к своей почти полностью растворившейся в белом свету груди, сминая волосы и свитер, лицом в эфес плеча. — Мы обязательно потанцуем, братик, я обещаю тебе. Тень улыбается. Чернота на щеке гиацинтом. — Ты блять там скопытится решил, как братец твой, — Рыжий дергает Стервятника за плечо, выдергивая из дурмана, из облака заменителей героина и прочей дряни коей нет названия, — торч ебанный, я тебе блять не нянька. Белый подснежниковый порох, замерзающая на витражах роса, медные врата бьются распахнутыми створками о гранит. Не закрыты резким турмалиновым дымом и пропускают хвойный аромат октябрьских благовоний. Набухающие от силикона розовые лепестки во взбитых сливках. Рыжий смотрит презрительно, поваливая Стервятника на грязный пол. Песок и плесень, болотистый дерн десятками лисьих хвостов. Ладонью нажимает на обнаженную эрекцию, скрипя фалангами и половицами под ботинками. Трещинами на стекле путешествуют муравьи без семей, без прародителей без братьев. Бесполезные отблески во мраке, муравьи-сироты, коршуны-сироты. Гиблое дело поджигать сладкую сигарету и плавить тельца по стеклу. Стервятник рефлекторно раздвигает колени и изламывается хребтом. Рыжий царапает клематисы на шее, что пробиваются из-под мягких тканей и ошейником удавки пережимают ему шею, следами гари на веснушках. Он не закашливается, привыкший. Жадно впиваясь в разбухшие от витающих в эфире специй и пыльцы губы, не обращая внимания на ошарашенный подсознательный ответ. Дискоклубы, старые выпуски плэйбоя под нервными рядами спальников и матрасов, три синхронных стона, один из душевой, где пробита щель в стене по размеру глазного яблока. Рыжий рвано задирает шелк чужой рубахи, ведя пальцами по впалому животу. Очерчивая смятую листвой кожу. Лесные тропинки уводят все глубже глубже глубже, где на спелых плодах лимонов танцуют опаляющие кожу новорожденным вампирам солнечные блики цвета гниющих нектаринов. Ангелы на образах плачут кровью, заливая полотнища слепяще-красным и это все — горящие после полуночи окна, непроходящая головная боль и вечно-дрожащие кисти рук. Город засыпает, просыпаются пьяницы. Рыжий припадает губами к животу, обводит языком шрамы, держа Стервятника за сколы бедренных костей, таких тонких, что проломились бы надави бы он чуть сильнее. Ангел без головы, чего ты сидишь, свесив в бездну ноги и все не решаешься прыгнуть? Где твое трепыхающееся в формалине окровавленное сердце? — Назови меня братом, — черная, как мазут, слеза со стойким привкусом крови, ногти царапают половицы, горло хрипит, Стервятник смотрит почти умоляюще затуманенными зрачками. Рыжий блестит очками, нависает сверху выглядывая из-за стекол. Сумерки падают градом. Отблеском катящегося вниз по склону перекати-поля. Духи умерших не дышат, только царапаются чужим сердцем в груди. Отблеск на каждом убегающим в даль кроличьем хвосте и тени слезают с век вслед за слезами. Рыжий собирает горечь языком. — Нет, — скалятся чудища из углов, — это слишком даже для меня, сладкий. Лицом в пол, обкусанным пальцем по обнаженным позвонкам, обнаженным нервам. Царапает обкусанными ногтями, липовыми ветвями, оставляя красные полосы, красные ребристые следы от укусов. Выводки белоглазых паучков скользят под кожу почти блаженством, почти отвращением. Наесться крысиного яда, чтоб познать грани возможного, дойти до границы лазурита вселенной. Обхватывает руками тонкую талию, выцеловывая бедренные кости, проращивая ивовые ветви из разодранных сосудов сквозь кожу. Родниковая вода из ржавых кранов, в ржавые ванные, смывают ржавчину с ржавых тел. Кувшинки самовоспламеняются и скалятся из углов. Дрожащим на ветру свинцовым статуям все равно. Откровение на туалетной крышке девочки-пепельницы шрамами от затушенных окурков на лодыжках. Далекие зеленые холмы звенят золотистыми колокольчиками и сыплются Рыжему на голову вулканическим снегом. Кожа-сплошной-ожог слишком чувствительна для посторонних прикосновений, метраж внутривенной вселенной слишком длинный и слишком узкий, прорезающий под сердцем костяным копьем. Ворон клюет печень и давится сахарной щебенкой, падая замертво. Рыжий отрывается, резко отскакивая, как от свечи, с которой прям на сетчатку стек воск, прожигая на ней клеймо прокаженного, окропление плесневелым золотом. Он отшатывается, сползает по ближайшей стене, мелко дрожащими руками стараясь высечь огонек из зажигалки. Кончик сигареты комкается в зубах. На пальцах — осколки мертвецки-холодной кожи, запах рвоты. Ртуть смывает все, сигаретный пепел сдувает все. Тень ножом вырезает рубцы шрамов с запястий Стервятника, все еще стоя на коленях. Омертвевшая кожица отслаивается от костей нефтяной пленкой. Под ней пробиваются чернильные перья лебедя и гарпии. Лозы обвивающие ноги сохнут и осыпаются трухой. Губы вновь обхватывают головку члена, проталкивая глубже себе в горло. Лазурит осыпающегося звездами неба, В конце тоннеля только смерть заплетает седые волосы в длинное острие косы, костлявыми пальцами выстукивая ритмику джиги на натянутой коже барабанов. Лавровые листья набиваются крошевом под разодранные в кровь ногти. Семейные склепы хорошее место для свадеб и повешений на собственной фате. Стервятник птичьими когтями раздирает кожу головы, не давая оторвать носа от поросли светлых волос. Кончая сильно дальше гланд. Лозы отмирают, когда Тень закашливается, подымаясь с болящих колен. Лунное затмение светом цвета пассифлор, капель талого снега и ведьмовские крики. Гнилое яблоко хранит в себе отражение первого поцелуя в пыльном стекле, сотри двухмиллиметровый слой, посмотри в изображение — увидь нежность по ту сторону озерной глади. Она смотрит твоими глазами, но улыбка ее на блошиный шаг шире твоей, а ты уже вообще разучился улыбаться. Тень забирается к Стервятнику на колени. Рассыпанный блистеры от таблеток, все полные, боль надо чувствовать полностью, разложение надо чувствовать в два раза сильнее. Стервятник птичьим когтем собирает россыпь слезинок у уголков глаз. Слизывает кровь, стекающую по волосам и вискам тонкими струйками. Испарена кислотного тает на глазах, только чистое сияние смерти. Лунное блаженство. Стервятник укрывает брата черными крылами с проседью. — Я так скучал по тебе Рекс, — Тень жмется к чужой груди, утыкаясь носом в ключицу, — тут без тебя так темно и одиноко. Сигаретные силуэты танцуют, взявшись под руку в свете китайских фонариков. Сырые камни под босыми ступнями распускаются инеем по лодыжкам. — Я никогда тебя не оставлю больше, брат, — мягкий поцелую заживляет кровящую макушку. Рыжий поджигает кончик приторно-сладкой сигареты, закашливается, делая слишком резкую затяжку и ничего не видит. Гарпий скрывает тьма.