Ледяные цветы и неидеальность

Аяка Камисато приторно сладкая. Каждое её движение фальшиво, каждая её улыбка – идеальная ложь, и никто не подумает обвинить её в этом, ни одна живая душа не узнает, что она прячет. Она приветливо машет рукой брату, обещая, что обо всём позаботится, упорно доказывая, что нет поводов для беспокойства. Она знает, что у него забот по горло. Пока Аято решает все государственно важные дела и должен выглядеть внушительно, подстать своему положению, Аяка, на первый взгляд – просто крошечная фарфоровая куколка с обворожительной улыбкой и мягким характером. Она со всеми добра, всем помогает, никогда не лезет туда, куда не просят. Аяка чувствует себя дурочкой. Аяка и-де-аль-на-я. От Аяки странно несёт цветами, и Аято чувствует это. Какими-то прекрасными, ядовитыми цветами. Как давно это началось? Кажется, прошёл месяц? Два? Не меньше уж точно – цветы мешают Аяке дышать, вызывают кашель и частые полуобмороки. Она смотрит из-под густых ресниц с плохо скрываемой ледяной ненавистью. Игра началась. И почему она только думала, что цветы прекрасны? И почему она только думала, что Люмин прекрасна? Ведь Аяка и-де-аль-на-я. А Люмин нет. Люмин – тонкий луч света в темной комнате, Люмин – золотой весенний ветер, Люмин – янтарь и желтый сапфир. Она улыбается искренне, и двигается искренне, и дышит свободно, даже если она не хуже Аяки знает, как это больно. И Аяка любит и ненавидит, она чувствует отчаянное желание быть такой, как новоиспечённая знакомая. Она не впервые чувствует зависть от того, что кто-то справляется лучше неё, но такую зависть – в первый раз. Она сотню раз винит себя за то, что позволяет себе такие непозволительные, ужасные, просто чудовищные мысли в отношении первого человека, кроме брата, который так легко понял её, и ничего не может с этим делать. Зависть душит Аяку любовью и ядовитыми цветами. Когда же это началось? Верно, когда Люмин прибыла в Инадзуму. И почему же именно сейчас, когда привычный устрой их маленького мира, их большой страны крошится в пыль на глазах, когда грядёт совершенно новая эпоха, когда, в конце концов, Аяка впервые не чувствует себя бесполезной, глупой куклой? Конечно, теперь-то Люмин стала ещё и звездой Инадзумы, мало же ей Ли Юэ с Мондштадтом? Неправда. Аяке только хочется думать, что они бы справились и сами, но она видит, что ей никогда не держать меч так, как держит его Люмин. Всё, что у неё есть – народ, который так восхищён её фарфоровым личиком и великодушием, что отказывается принимать очевидное – Аяка недостаточно хороша. Аяка бы не справилась. У Аяки под рёбрами цветут ландыши. Люмин терпела её слабость, когда девушка с дрожащими руками говорила о матери, кое-как сдерживая слезы. Аяка тогда была непростительно слаба. Люмин ведь ни разу не сделала ничего такого? Не показала свою слабость? Ни разу не плакала, ни разу не сомневалась? Ни единого раза. Потом Аяка танцевала перед ней. Прекрасные ландыши уже тогда потихоньку начинали душить её, но в этот раз Аяка не намерена проигрывать. И она знает, что как бы ни старалась, прекрасная и не-и-де-аль-на-я Люмин уже живёт в её сердце так, словно всегда там была. Вместе с кровавыми цветами. Люмин смотрит, Люмин восхищается каждым движением – Аяка начинает думать, что уж лучше цветы вместо фальшивой сладости. В этот раз она… свободна. Потом Аяка как-то неожиданно впускает соперницу в свой дом. Это будет роковой ошибкой, и она непременно пожалеет об этом, но когда-нибудь в другой раз. Сейчас Аяка готова тянуться за малейшим проявлением теплоты в свой адрес, только чтобы снова дышать, только чтобы ледяные ландыши растаяли под солнечным взглядом Люмин. А Люмин находит то, что видеть ей явно не стоило. Она, в отличии от Аяки, не научена не лезть в чужие дела, поэтому по чистой случайности натыкается на старое фортепиано – оно совершенно расстроено, многие клавиши западают, а крышка покрылась пылью ещё десятилетней давности. Аяка плохо помнит, но, кажется, когда-то очень давно её мать играла на нём. Когда-то давно мать Аяки обещала научить её играть, но не успела. Для Аяки, чуткой девушки, сведущей в искусстве, но слышавшей игру на этом инструменте едва ли больше пары раз, игра Люмин – что-то намного величественней, такое, что сказать «божественно» было бы оскорблением, было бы ужасно мало. Хотя путешественница сразу краснеет и принимается пояснять, что это очень простая мелодия, а она, фактически, пианист-самоучка, Аяка не слушает. Юная госпожа Камисато прекрасно видела – неважно, было ли это легко, главное то, как тонко ощущает Люмин инструмент, как каждая клавиша в нём – струна её прекрасной, несовершенной души. Ну, а ещё то, что у Люмин снова преимущество. Когда в Инадзуме выдаётся выходной день, Аяка спешит к брату. Она знает, что даже сейчас он не отдыхает, но она так редко видит его! Может быть, он поймёт её. Конечно, не всё можно рассказывать. – Хм. – Аято задумчиво наклоняет голову, раздумывая над её просьбой, – Найти хорошего мастера сейчас будет непросто, ты же и сама это знаешь. Но я приложу все усилия. Возможно, у меня есть идея. Аято справляется. Он чудом разыскивает в Инадзуме чудаковатого, но смышленого фонтейнского паренька, который за вполне приемлемую сумму моры готов настроить инструмент и даже начищает его до блеска. Аяка хочет первой попробовать сыграть хотя бы несколько нот, но её рука застывает, так и не коснувшись клавиш. Ей страшно. Она не может ошибиться, не может так просто и неумело прикасаться к такой вещи, там, где когда-то касались нежные пальцы её дорогой матери, там, где касались нежные пальцы её милой Люмин. Это кажется ей грехом, непростительной грубостью. Когда она вновь пускает Люмин за порог, её голос дрожит тысячами лепестков. – Пожалуйста, прошу, научи меня играть… Я буду упорно учиться, я готова заплатить столько, сколько потребуется. Прошу, только расскажи мне, каково это! Путешественница тихо выдыхает. Она отлично, отлично знает, насколько она бездарный пианист, она помнит, как она смазывала каждый пассаж, помнит наизусть каждую фальшивую ноту. Чему она может научить? – Учитель из меня такой себе… – наконец сдаётся Люмин под умоляющим взглядом голубых глаз, – И я не думаю, что могу многому научить, но можем попробовать. И мне совсем не нужна мора! Но, если так, тогда, пожалуйста, научи меня танцевать так, как это делаешь ты. Аяка сияет и без колебаний соглашается. Что ж, гонка продолжается! Теперь Аяка мысленно сравнивает, кто лучше преуспевает в новом занятии и с торжеством признает, что, хотя Люмин схватывает на лету и двигается так плавно, что не слышно и шороха, Аяка ничем не хуже – слух у неё музыкальный, подмечает «учительница», а гибкие пальцы, умеющие обращаться с веером, и к клавиатуре фортепиано быстро привыкают. Прошло два дня, девушка уже почти усвоила самые основы музыкальной грамотности (например, названия нот и их расположение) и вечером пересказывала их Томе – тот мало что понимал, но слушателем был внимательным и даже кое-что запомнил. Люмин посмеивалась, когда заметила его на одной из улиц Инадзумы бормочущим себе под нос что-то из разряда «гамма – это звукоряд, когда ноты все подряд» и всякие другие дурацкие стишки, которые, тем не менее, имеют некоторую пользу и легко въедаются в память. Аяка была счастлива. Аяка была счастлива, когда не могла уснуть от боли в лёгких. Аяка была счастлива, когда Люмин хвалила её. Аяка была счастлива, когда кашляла цветами и когда видела, как радостно улыбается Люмин. Она никогда не сможет рассказать, что за цветы душат её и почему. Отчего тогда есть чувство, что от золотых глаз ничего не скроешь? Люмин смотрит так печально-укоряюще, когда Аяка снова кашляет, подаёт девушке стакан воды и молчит. А хуже всего Аяка чувствует себя от того, что всё, похоже, стало ещё хуже, раз и Тома, и Аято замечают её бледность на и без того светлой коже. Брат спрашивает о её состоянии, но ей нечего ответить – в ответ на «всё в порядке» юноша только кивает, закусив губу. Аяке стыдно. Сначала Люмин остается в поместье Камисато на ночь случайно, просто потому, что Аяка не может отпустить её одну в такой холод, потом потому, что они устраивают дружеский бой, в результате которого обе девушки совершенно выдохлись и уснули бы на полу, если бы не Тома, а в следующий раз во время тренировки Люмин немного поцарапала левую руку, но Аяке хватило и этой причины, чтобы просить путешественницу остаться, перебинтовать рану. Люмин, конечно, сказала, что это просто царапина и ничего смертельного, но во взгляде Аяки читалось решительное «Нет». Аято, вернувшийся в поместье очень поздно, проходя мимо спальни сестры только тихо усмехнулся, глядя на спящих рядом девушек. Аяка куталась в коротких золотистых волосах своей соперницы-напарницы, пропуская пряди сквозь пальцы и отмечая про себя, как же прекрасно они пахнут… Пока Люмин крепко спит, Аяка может ненадолго придушить свои ландыши и выдохнуть. Всё с утра. Потом Люмин внезапно отлучается на несколько дней по какому-то поручению, и Аяка места себе не находит – мечется по дому раненым зверем, щенком, потерявшим хозяина, хотя и чувствует, как сквозь её пальцы ускользают остатки былой гордости. И как она раньше спала одна? Кашель усиливается, дышать почти невозможно, Аяка мало спит, мало ест, мало выходит на улицу, и горожане начинают беспокоиться об их милой, прелестной снежной принцессе, которая была так со всеми ласкова, и «принцесса» винит себя так, что заходится новым приступом сожаления в кроваво-цветочном кашле, и всё ещё не может ничего поделать. Она ничего не отвечает суетящемуся Томе, ведь теперь уже невозможно не заметить, как сильно она исхудала и побледнела. И Аято, хотя и видел её целых два дня назад, тоже хмурился. Как же стыдно. Какая же Аяка жалкая. Нет, Аяка не идеальная, она сама видит это в своём отражении. Она чересчур сладкая даже в самой вымученной из своих улыбок. Она ядовито-приторная и сломано-печальная. А Люмин возвращается к Аяке в одну из бессонных ночей, когда последняя решает, что, должно быть, просто умирает и видит последний, самый сладостный сон. Но Люмин вся истрепанная, исхудавшая, с лепестками кровавых белых роз, и она не сломана. Она опускается на колени перед постелью Аяки, кашляет так знакомо и шепчет на ухо хрипло, но решительно: – Я так… скучала. Я люблю тебя, Аяка. Аяка выдыхает последний лепесток своих горьких ландышей, смеется-плачет и утягивает Люмин к себе. Потом, всё потом. Всё будет утром, даже если они обе только что задохнулись и это всего-навсего ночное видение. Сейчас Аяка прижимается близко-близко к родному человеку и знает, что если Люмин не идеальная, то и сама она готова пасть за ней так глубоко, как сможет. На крышке фортепиано рассыпаны белые розы и ландыши, которые никогда не увянут. И ледяная изгородь души Аяки тихонько тает под тёплым взглядом янтарных глаз.