Несведущих в искусстве всегда легко поразить, но настоящим мастерам до вас не будет дела — всегда есть те, кто справляются лучше. Вы можете трудиться днями и ночами, неделями и месяцами, годами и декадами, но все ваши действия будут заклеймены лишь одним словом: посредственность. Талант, к величайшему сожалению, отмеряется не всем, а упорный труд помочь способен не всегда.
Сила человеческого убеждения поистине велика, и мнение большинства принимается за правду, потому стоит обществу поставить на вас крест — и вам потребуется очень много времени, чтобы переубедить… Хотя бы себя.
Он ненавидел свою прекрасную
внешность, ненавидел свой мелодичный
голос, ненавидел свою проклятую
бесталанность — ненавидел
всё в себе. Пустая чарующая оболочка, ценности никакой не несущая.
Посредственность, задача которой — внешняя привлекательность.
Посредственность, которая, в общем-то, посредственностью и не являлась, но была в этом убеждена.
неПосредственность, имя которой — Фредерик Крейбург.
Носить известную фамилию и не соответствовать уровню ожиданий семьи и общества — довольно тяжело, но ещё тяжелее — разглядеть за этим реального себя. Высокомерно смотрит композитор на людей вокруг него, когда спустя много лет смог-таки добиться уважения и признания, а внутренне — в истерике бьëтся, ведь это совсем не то, чего он так отчаянно желал. И сколько бы в дальнейшем музыку его ни хвалили — он лишь кивал, не соглашаясь и даже не пытаясь понять, что из похвал ложь, а что чистая монета. В обожании толпы композитор видел лишь комплимент его внешности, но никогда — музыки. Безусловно, думал он, его мелодии хороши, но не настолько.
Подобное восприятие Фредерика смог изменить лишь один человек. Человек, невесть откуда взявшийся. Человек, что представился затейливым именем — Орфей.
Всё это было так ново для Фредерика — в глазах Орфея он действительно видел интерес к его произведениям, и лишь уже потом — интерес к нему самому. Интерес, который в какой-то момент вышел за рамки дозволенного обществом. Интерес, вызвавший у Фредерика очередной испуг.
Фредерик каждый раз замечал, что он не такой, как обычные люди, он
другой. Он не соответствует их пониманию таланта, он брошенный ребёнок, он, чёрт возьми, слышит голоса, от психастении страдает — да разве вписывается он в понимание общественной нормы ещё и с тем, что испытывает симпатию к мужчине?
Орфей в этом плане абсолютно иной. Он спокоен и сдержан, несмотря на явно заметные проблемы; видя границу норм морали, он незаметно перешагивает через неё без колебаний. Никогда не настаивает, но направляет.
Принимает.
«Мой дорогой Фредерик, твоё сердце принадлежит тебе, лишь тебе, и никто не в праве решать, кем тебе быть,» — так учил его писатель.
И композитор ему верил.
Верил, когда Орфей спрашивал шëпотом, может ли поцеловать его. Верил, когда писатель аккуратно его к себе прижимал, по волосам поглаживая. Верил, когда чувствовал чужое тело над собственным — но всё ещё интуитивно зажимал рот рукой, стоны заглушая.
«Мой милый Орфей, моё сердце мне не принадлежит — я отдаю его тебе. Мой Орфей, я люблю тебя всем моим посредственным сердцем, всей своей истерзанной душой.»
Орфей горящим взором глядит на то, как пальцы Фредерика по клавишам двигаются. С обожанием наблюдает за тем, как очарован Фредерик процессом, и понимает: люди не способны разглядеть то, что «посредственность» не смогла бы играть
так. Действия Крейбурга не были механическими — они были самыми что ни на есть настоящими, идущими из глубины его души.
«Мой милый Орфей, от всего моего посредственного сердца — я посвящаю эту композицию тебе.»
«Мой дорогой Фредерик, твоё сердце самое талантливое и живое из всех, что я встречал, и стать объектом его вдохновения — огромная честь для меня.»
Музыка Фредерика — не фальшивая, не похожая на однообразные мелодии современности. Музыка Фредерика — хаотичная, передающая всё, что держит композитор в себе; повествующая, о чëм поют голоса в его разуме. Симфония боли. Орфей способен был оценить её по достоинству от того, что его тексты были такими же — идущими не от желания угодить публике, но от желания рассказать свою историю. С разницей лишь одной: оценить мелодии Крейбурга практически никто так и не смог.
Но, в конце концов, Орфей любил его прекрасную
внешность, любил его мелодичный
голос, был в восторге от его особенного
таланта — он любил во Фредерике абсолютно
всё. И если никто вокруг не видел в печально-высокомерном композиторе личности — романист готов был смотреть на музыканта бесконечно.
Как долго способна длиться вечность? Несомненно, вечность бесполезна для сердца влюблённого, будь то сердце живым иль посредственным. Но вот Орфей одинок в своей безумной вечности, не способный вспомнить даже имëн близких ему людей, когда как Фредерик остался в одном мгновении, не способный покинуть его.
Если бы Фредерик знал об экспериментах и о том, что для изменения восприятия подсыпали им — он знал бы и то, что от остальных «охотников» он отличался. Он не видел в «выживших» такую же угрозу, которую «охотники» видели в них — он видел в них объекты, чьи возможности он мог испытывать, пока не сломает их полностью.
«Ты любишь, когда тебя хвалят, глупый музыкант, но ты настолько привык к унижениям, что начал любить их. Ты, посредственный пианист, боишься боли, но стремишься к ней — не потому ли ты, в отличие от «товарищей» твоих, не бежишь от меня? Ах, мой дорогой несчастный пианист, ты, похоже, видишь «иного меня», который когда-то сказал, что сердце твоё принадлежит тебе. Но не против ли ты, если я изучу твоё пустое сердце ближе? Сколько ты будешь держаться до тех пор, пока кровью не истечëшь?»
Взгляд композитора испуганно-удивлëнный, когда он чувствует, как его посредственное сердце пронзается чем-то, что разглядеть невозможно.
А если бы Орфей не страдал провалами в памяти, то он бы понял, что чудовище из его снов — и есть он сам. И ему не составило бы труда понять ещё и то, что человека, которого он очень любил, фактически, уничтожил он своими руками.
«Я помню, что в моей жизни всё было иначе до пожара; я помню, что в ней было место людям, которых я не могу теперь отыскать. Кто ты, образ в моей памяти, чей смех был редок и которого я ждал? Кто ты, образ, кому я в порыве страсти говорил «спой для меня»? Кто ты, образ, чьи пальцы создавали прекрасные звуки, рассказывающие удивительные истории? Куда ты пропал, образ?»
Взгляд писателя испуганно-отчаянный, когда он осознаёт, что самое живое из сердец более не бьётся.
