Все было решено за нас

      Уже восемь лет как мы жили в Италии, переехав из США по неизвестным мне причинам. В принципе, они меня и не интересовали: в этой стране было теплее и комфортнее, лето всегда проходило как на курорте. Хоть мне и было тогда всего десять лет, и сейчас я не очень помнил, какой была Америка, в последнее время я стал тосковать по ней.       Мои родители каждое лето приглашали какого-нибудь студента или вроде того в наш дом. Он мог чувствовать себя как в собственном: не платить аренду и делать, в общем-то, все, что ему вздумается. Это лето не было исключением, но было исключительным из-за нового студента. Хотя, как оказалось, это был не совсем студент.       Я слушал музыку в наушниках, стоя у окна своей комнаты, и смотрел на улицу, пока не заметил машину, что приближалась к нашему дому. «Новый гость» — подумал я. Машина сама по себе поражала — кто из бедных студентов мог позволить себе такого рода автомобиль? Maserati Biturbo глубокого черного цвета блестел на солнце, словно зеркало, отражая лучи своим металлическим корпусом. Почему сразу на Lamborghini или Ferrari не приехал? Выпендривается. Я отнесся скептически к этому мужчине с шелковыми блондинистыми волосами, в легкой синей рубашке и солнцезащитных очках, и от этих мыслей совсем забыл, что родители попросили меня его встретить. Я отбросил плеер с наушниками и поспешил вниз. К тому времени он уже вытащил багаж и отдал пару купюр водителю, который вскоре скрылся из виду, оставляя за собой легкий клубок пыли, что вызывало раздражение у мужчины. Увидев меня, он улыбнулся — точнее оскалился. Я почувствовал себя жертвой: маленькой мышкой в цепких когтях орла, что была не в силах противостоять ему и избежать своей участи.       — Крис, — я протянул свою руку в знак приветствия, не зная, куда себя деть.       — Альберт, — крепкое пожатие. Я принялся забирать его чемоданы, чтобы донести их до его комнаты и заодно показать, где она находится. Он остановил меня, указав, что и сам в состоянии их донести. Мы немного поспорили. Все же он наш гость и было бы грубо с моей стороны не помочь ему с багажом. Но мужчина твердо стоял на своем. В итоге мы вышли на компромисс, поделив багаж пополам.       Мы выделили ему комнату напротив моей — впрочем, мы всегда выделяли для гостей ее. Мафальда — наша домоправительница — уже сменила простыни и привела комнату в порядок для гостя. Мы оставили багаж, затем я предложил провести небольшую экскурсию, если он захочет, на что он лишь согласно кивнул.       Я показал ему, где чья комната находится, где гостевая, где кухня и где мы обычно завтракаем, обедаем и ужинаем, а после провел его к бассейну и саду, и познакомил с Анчизе, нашим садовником. Мне хотелось показать еще теннисный корт и речку, но он прервал меня, сославшись на то, что ему нужно в город, чтобы открыть банковский счет. Тогда я предложил сопроводить его, на что получил согласие, к моему удивлению, потому что казалось, будто мое присутствие раздражало его.       Почему-то мне хотелось расположить этого мужчину с восковой кожей, с тонкими блондинистыми бровями, к себе. Мы сели на велосипеды и уехали в сторону города Б. — это уже было странно: с такой машины и на велосипед, но, боюсь, это единственный вид транспорта, который я мог предложить. По дороге мы ни проронили ни слова, и из-за этой тишины я чувствовал себя не в своей тарелке. Все же я его раздражал; возможно, мужчину бесило, что его встретил какой-то сопляк вроде меня. Он скорее всего надеялся на встречу с моим отцом. Хотя, честно признаться, я не знал, зачем ему оставаться у нас. Он не выглядел как человек, которому нужно экономить на чем-либо — так почему? Все же, это не имело значения. Это очередной летний постоялец — ничего особенного.       Альберт открыл счет в банке, а после этого ему нужно было с кем-то встретиться — в подробности он меня не просветил. Честно, мне и не было никакого дела до этого. Я остался ждать его у фонтана, сев на его край и болтая ногами. Сейчас жутко не хватало плеера и музыки, чтобы разбавить эту скуку. Через некоторое время он вернулся ко мне и протянул бутылку с минеральной водой. Не газированной, чтобы не оставлять чувство жажды, как объяснил он. Я жадно пил, обхватив губами бутылку, а потом передал ее блондину, и к моему удивлению, он даже не попытался очистить горлышко, прежде чем выпить воду. Мужчина был таким холодным, что к нему сразу приписывалась педантичность и брезгливость — но оказалось, я ошибался.       После того как мы утолили жажду, блондин стал более разговорчивым. Может, его раздражал вовсе не я, а эта невыносимая жара. Его бледная кожа сама по себе говорила о том, что мужчина не любитель баловаться загаром и вообще с солнцем старается не контактировать. Может, поэтому он не проронил ни слова, чтобы не тратить свою энергию, и, возможно, ему было слишком тяжело от стоявшей жары. Мне снова захотелось пить.       Вдруг он спросил у меня, чем я тут занимаюсь. В голове стал прокручиваться ответ, и я задумался, в каком приоритете разложить свои занятия. О чем рассказать первым? И, важнее: что из этого его заинтересует больше всего? Как бы я ни старался что-то придумать — в итоге все равно сказал глупость.       — Слушаю музыку. Играю на гитаре. Плаваю. Бегаю по утрам. Играю в теннис. Тренируюсь — физически и в стрельбе, — последнее мне казалось менее привлекательным для него.       — Стреляешь? Хочешь в армию пойти или полицию? — его почему-то заинтересовало именно это.       — Типа того, — легко ответил я, на что получил какой-то невнятный звук неудовлетворения. Видимо, я не ошибся, и он не особо уважал военных людей. Наверное, считал меня глупцом. Не успел я обидеться, как он перевел тему. Он тоже бегал по утрам — я предложил ему бегать вместе и хотел показать ему набережную, вдоль которой я бегаю. Казалось, вот она — ниточка, за которую я могу ухватиться и понравиться ему, но и ей суждено оборваться.       — Давай потом, — хмыкнул он.       Какой же у него надменный характер! Он снова начал меня бесить. Я решил не показывать ему свое раздражение. Мы снова сели на велосипеды и вернулись к дому. Мои родители с сестрой уже вернулись, а Мафальда накрывала на стол. Альберт откланялся, поспешив встретиться с моим отцом, я же пошел к Клэр, чтобы провести время в более приятной компании.       Утром следующего дня я услышал стук в свою дверь — к счастью, я уже вставал и собирался на утреннюю пробежку. Это был Альберт, он напомнил мне о предложении пробежаться вместе и показать ему набережную. В ту же секунду я снова полюбил этого мужчину, и мы отправились на пробежку. Так мы стали бегать вместе.       Я быстро смог подстроиться под его темп. Мне нравилось бежать с ним синхронно: нога в ногу, выдох на выдох, вдох на вдох, словно одно целое, словно мы что-то единое. Как я узнал позже, он всегда тренировался, и никогда не пропускал свои тренировки, даже когда болел. Хотя болел он не часто, не сильно и не долго, — сообщил он, определенно хвастаясь своим генетическим потенциалом и натренированностью тела. Я лишь посмеялся его хвастовству. Все мои попытки узнать какие-то подробности о нем, были моментально отрезаны — так же резко, как голова бы прощалась с шеей на гильотине.       За все это время я никогда не видел его без очков — кажется, они были частью мужчины. На вопрос «почему?» он так же холодно хмыкнул, оставив меня проигнорированным.       Однажды, спустя почти месяц после появления Вескера в нашем доме, он заметил меня в саду у бассейна, в который направлялся. Окинув взглядом мою гитару, спросил, могу ли я сыграть для него. Это было странно: я и так собирался играть, зачем просить меня об этом? Или же он хотел, чтобы я сыграл что-то особенное, специально для него?       — Есть предпочтения?       — Нет, просто сыграй что-нибудь, что хочешь, — он снова хмыкнул и забыл о бассейне, лег на траву рядом со мной, кажется, смотря на меня. Я был слишком смущен, чтобы повернуться к нему. Казалось, что мои щеки загорелись, выдавая смущение, чего бы я не хотел.       Я просто начал играть первое, что пришло мне в голову: Good Old-Fashioned Lover Boy моей любимой группы Queen. Пока мои пальцы были прикованы к струнам на гитарном грифе, я чувствовал его взгляд на себе, хоть и не видел его напрямую и —конечно — эти очки не позволили бы увидеть его глаза. Когда я поднял голову, чтобы оценить, понравилась ли этому человеку моя игра на гитаре — меня настиг лишь еще один «хмык». Я уже успел расстроиться, но неожиданно он улыбнулся. Это был снова оскал, только теплее, что было уже больше похоже на улыбку. Мне даже показалось, что он что-то понял и я почувствовал, как краснею сильнее. Звук его голоса заставил меня смутиться еще больше. Хотя, казалось, я и без того был словно переспелый томат, смущенный солнцем и настолько покрасневший, что не способен сдержать свою растерянность. Все что ему остается, так это впитать всю влагу почвы, чтобы дать отпор солнцу, которое не щадило бедный томат, своими наглыми, обжигающими лучами. И когда несчастный томат поймет, что проиграл, он не сможет устоять, и внутри него лопнет эта буря чувств. Так и я, словно бедный плод, все лето пытался держаться, отвергая солнце, зная, что обречен на поражение.       — Можешь сыграть еще раз, только еще спеть?       — Знаешь, эта песня не была написана для гитары, поэтому не думаю, что… — я тут же начал отпираться. Мне было бы лучше держать с ним расстояние, иначе он все поймет, если уже не понял. Мои руки задрожали, и я попытался их спрятать. Альберт резко встал, позвав меня с собой в гостиную дома, где стоял рояль, и сел за него. Сегодняшний день не переставал меня удивлять.       — Ты умеешь играть? — спросил я, возможно, слишком удивленно, на что он утвердительно кивнул. — У меня нет нот.       — Нестрашно, я хорошо владею инструментом.       Какой же он самоуверенный! В голове возник вопрос — а чем он владел плохо? Он умел все: все, за что он брался, получалось даже лучше, чем просто «хорошо». Его тело было отлично сложено, превосходные блондинистые волосы всегда идеально уложены; у него был прямой нос, тонкие губы, выделялись скулы и, в конце концов, он был обладателем прекрасного голоса! Что в нем было не прекрасно? Ах, точно, его ужасный характер! Было невозможно понять, что у него на уме. Он подал мне знак, чтобы я начал.       Подавив всю неуверенность от этой затеи, насколько она была компрометирующая для меня, с опаской, я все-таки начал:

« I can dim the lights and sing you songs

Full of sad things

We can do the tango, just for two

I can serenade and gently play

On your heart strings

Be a Valentino, just for you »

      Пальцы скользили по черно-белым клавишам ловко и уверенно, а плечи двигались в такт песне. Я прикрыл веки, не переставая петь, а сам воображал эти пальцы на себе. Так же они вели бы себя изучая мое тело, так же усердно заставили бы меня пропеть каждый звук, который бы я издал. Открыв глаза, я увидел, как они все еще продолжают играть на клавишах рояля и все, что представлял, развеялось в воздухе.       У нас получился отличный дуэт, и я уже не чувствовал себя так скованно. Я надеялся, что мой голос, хоть и уступал Меркьюри, сможет передать весь диапазон моих чувств и эмоций песни. Ибо Альберт, конечно же, не был дураком и все понял. Конечно, он все понял, он знал эту песню! Боже, он все знал!       — «Hey boy where do you get it from? Hey boy where did you go?» — он пропел отрывок Стоуна, подтверждая мои догадки. Его бархатный голос поражал. Наверное, любой здравомыслящий человек не был бы поражен этим голосом. Не ужасный, конечно, но и не особенно музыкальный — но я, к счастью, уже не мог мыслить здраво.       — «I learned my passion in the good old-fashioned. School of lover boys», — ответил ему я, когда он повернул голову ко мне.       Эта игра была моим небольшим подарком ему, и должна была раскрыть мои намерения. Я спел и сыграл так, как заслужил он. Специально для него. Только много позже я понял, что все это было своего рода флиртом как с моей, так и с его стороны.       — Неплохо, — Альберт снова делал вид, что ничего не понял, или действительно ничего не понимал. Возможно, он подумал, что мне просто нравится эта песня и это все ничего не значит. Или, может, он просто не мог ответить взаимностью. Мне захотелось уйти: я коротко сказал «спасибо» и покинул его.       А потом наступило воскресенье и в доме остались только мы вдвоем. Альберт и я. Выходить из комнаты не хотелось: я слушал музыку, ел, что приносила мне Мафальда, и ждал. Ждал его и ждал, словно в трансе, не в силах сдвинуться с места. Потом все же двинулся и решил выплеснуть все, о чем думал, на бумагу. Писал и писал, писал и писал о том, как ждал его без конца.       Как мне хотелось, чтобы он открыл эту чертову дверь и взял меня без слов, без предупреждений. А если все же спросил — я бы не стал возражать, я бы не смог и двух слов связать, только кивал и кивал бы. Лишь бы его утонченные, длинные пальцы дотронулись до меня, а его тонкие губы соприкоснулись с моими губами, жадно целуя и выбивая все мысли из головы. Чтобы он снял эти чертовы очки, и я бы смог увидеть его глаза. Какими бы они были? Томные, темные, словно горячий шоколад? Нет, нет. Может, это были бы два орешка, словно кофе с молоком — такие же горькие, такие же сладкие. Может, это был бы лес: темный густой лес или, наоборот, утренний лес, с каплями росы на листьях травы и деревьев; с лучами солнца, что бились бы сквозь кроны, пытаясь пролезть под полог. Почему-то я остановился на голубых, светло-голубых холодных льдинках, что обжигали бы своим холодом и безразличием.       Он не придет, — решил я. Он ничего не понял; а если и понял, то не хотел меня. Да, я слишком молод для него, слишком глуп. Альберт слишком надменен, чтобы вести отношения с таким, как я. Он считал меня недостойным: недостаточно умным, недостаточно сильным, недостаточно взрослым. Он не придет, не дотронется до меня. Он даже не посмотрит в мою сторону.       Мои мысли снова унеслись в другое русло. Словно вода в реке, они свободно текли в моей голове, наплывая друг на друга, смешиваясь. Одна вытекала из другой, тут же появлялась третья... Каждый исток создавал кучу притоков, которые, в свою очередь, создавали сеть различных путей только для того, чтобы, дойдя до одного русла, слиться в единое. Я позволил им течь так, как им хочется, быть такими, какие они есть, и сам поплыл по их течению, огибая скалы, разбиваясь вдребезги, чтобы снова собраться в единое под водопадом. Только у рек есть одна особенность: они всегда текут вниз по склону и если меня не выплюнет на берег, то унесет в море или, может, в океан — туда, где я не смогу плыть, утону в пучине, не в силах выбраться, или, что еще хуже, останусь на месте не в силах ни утонуть, ни выбраться на сушу. Я стал думать, что он все же зашел: холодно посмотрел на меня, кинул свою улыбку-оскал и сказал: «Какой же ты глупый, наивный мальчик!». Даже в мыслях это разбило мне сердце.       В тот день он все же пришел ко мне вечером, постучав ровно два раза, и, не дожидаясь ответа, вошел, — как всегда. Он хотел узнать, почему я не поехал на пляж со всеми остальными. Я лишь пожал плечами, сказав что-то вроде «не знаю», вместо того, чтобы сказать «из-за тебя. Я остался из-за тебя, чтобы быть рядом с тобой» — и он ушел, хмыкнув. Хотелось остановить его: умолять не уходить, умолять остаться, просто посидеть, помолчать. Я мог бы сыграть ему снова, и еще, и еще: столько, сколько он захочет, так, как он захочет и то, что он захочет. Но я лишь проводил его взглядом и остался на своем прежнем месте, не двигаясь еще какое-то время. Я просто не мог: видел свои руки и ноги, чувствовал их, но не мог дать им приказа хоть как-то шевельнуться; не мог заставить свой рот открыться и издать хотя бы звук — потому что боялся, что звук этот обязательно будет скулежом.       На следующий день я решил пострелять в импровизированном тире, который сделал Анчизе чтобы я мог тренироваться. Альберт присоединился, но мне не очень хотелось его видеть. Я все еще был расстроен тем, что он ничего не понял — или делал вид, что не понял. Любить безответно должно быть очень тяжело и мне не понравилось осознание того, что мне тоже придется это пережить. Альберт долго наблюдал за мной, пока я опустошал обойму, а при перезарядке подошел ко мне сзади. Его рука легла на мою руку, немного изменяя мой хват.       — Обхвати левой рукой рукоять с другой стороны, так будет более устойчиво. Еще один рычаг и ты сможешь попадать точнее, — я почувствовал, как его нога слегка толкнула мою в сторону. — Держи стойку ровно, это тоже влияет на точность. Ноги чуть шире и немного согни колени. Ты такой напряженный, расслабься.       М-да уж, легко говорить, когда к тебе прямо сейчас прижимается объект твоего обожания, о котором ты думал буквально всю ночь и весь день. Казалось, подойди он еще ближе, и я бы не смог удержать стон или другой жалкий звук отчаянной нужды в нем.       Видимо, он хотел присоединиться к моей стрельбе, когда спросил, нет ли у меня второго пневматического пистолета. Конечно, пистолет был. Точность Альберта поражала — теперь мне еще больше хотелось узнать о нем и о том, зачем он приехал в Италию. Что он здесь искал и зачем? Почему не снял номер в отеле, почему жил с моей семьей, почему так стрелял, почему молчал, почему носил эти чертовы очки? Почему, почему, почему?       Я уступал ему даже в стрельбе — возможно, он служил раньше. Я не был в этом уверен, но это объяснило бы его поразительную точность и крепкое телосложение. Может, поэтому он был немного разочарован, когда узнал, что я хотел бы служить? Потому что он все знал и не хотел, чтобы я пережил то, что пережил он? А что он пережил? Кто он, черт возьми, такой?! Я не мог дождаться, когда же узнаю об этом. Альберт заметил мое замешательство.       — Хочешь постреляем вместе? Тогда твое тело запомнит нужные движения.       Альберт снова подошел ко мне и накрыл мои руки своими; его палец на моем, мой палец на курке, и мы стреляли вместе. Я снова пытался быть с ним одним целым: повторять его вдох и выдох, синхронизироваться с ним. Так близко, он был так близко, что я обмяк в его руках и он точно заметил это.       — Попробуешь теперь без меня?       Нет, нет, нет, не отпускай меня, прошу. Просто останься рядом; пойми, что я хочу этого, пожалуйста. Предложи мне что-нибудь, что угодно! Я соглашусь со всем, что ты скажешь. Я сделаю все, что ты захочешь; я не буду вести себя глупо — прошу, только останься! Не отпускай меня, пожалуйста... Но он отошел, и тоска поразила мое сердце. Кажется, я все же издал какой-то жалкий звук, но понадеялся, что он раздался только в моей голове.       Мои руки дрожали от нетерпения и разочарования, поэтому я так никуда и не попал. Оставив оружие в стороне, я повернулся к Альберту, но услышал только цоканье его языка. Из-за очков я все еще не видел его глаз и не знал, что выражало его лицо. Мог только предположить, что, как и весь Альберт, оно было безразличным.       — Может, ты хочешь искупаться?       Странное предложение — разве я не разочаровал его тем, что не смог попасть и не усвоил его урок?       — Может, потом, — ответил я, пожав плечами.       — Давай сейчас, — его рука легла на мое плечо, и я был благодарен всему на этом свете, что он снова меня коснулся. Нет, нужно прекратить это, иначе я могу создать глупую ситуацию, из которой он выйдет с лицом, будто ничего не произошло, а я останусь со своим чувством стыда. Ох, если бы я знал, что глупая ситуация уже произошла. Я отвернулся от него, пытаясь скрыть свое явно краснеющее лицо. Он лишь пожал плечами, бросив «как хочешь», и ушел. Я выдохнул с облегчением и опустил взгляд, который споткнулся о мокрое пятнышко на пахе темно-зеленых шорт. Я не мог поверить в то, что это действительно произошло. Вот почему предложил искупаться? Увидел это? Я так пытался избежать стыда, но словно прыгнул в котел из этого чувства. Почему я не могу себя нормально контролировать рядом с ним?! Как же было бы просто, если бы я только смог сказать, что испытываю к нему. Если бы он только принял мои чувства. Если бы ответил тем же.       Не знаю, когда это началось: когда мои чувства к нему обрели такой характер. Может, в тот день, когда мы играли в теннис, и мне казалось, что он стал нарочно поддавался, чтобы меня подбодрить. Или, может, в тот день, когда я играл ему на гитаре, а он решил устроить из этого маленькое выступление только для нас двоих. Может, в день, когда мы стали бегать вместе или плавать в бассейне, а может, когда он спросил меня, чем я занимаюсь — то есть, с самого начала. Как только он приехал на этом слишком хорошем автомобиле, чтобы просто провести лето в нашем доме, когда мог жить в почти любом другом доме или отеле этой страны. Когда его блондинистая голова только показалась у нашего дома, когда он только протянул мне руку в ответ или сразу после того, как я ее пожал, как дотронулся до него.       Когда это все началось?       Сколько бы я ни искал начальную нить — все никак не мог ее найти, словно это чувство всегда было со мной, с самого рождения, просто я закрывал на него глаза и пытался игнорировать, но оно выросло, словно птенчик из гнезда, и стало столь большим, что контролировать его стало невозможно, и с каждым днем это получалось все хуже и хуже. Это чувство росло и пыталось вырваться из меня наружу, но страх, что таился глубоко внутри меня, не позволял птенчику вылететь. Каждый раз, когда он расправлял крылья, чтобы взлететь, темная лапа страха хватала его, затаскивая обратно в меня, и меня будто парализовало. Я не мог смотреть, думать, слушать и издавать хоть какой-либо звук — а если бы и издал, то это был бы отчаянный всхлип.       Каждый раз, когда он уходил, кинув, что вернется к ужину — мое сердце сжималось от тоски. Куда он? Зачем? Я хочу с ним! Мне было так мало его; так мало того, что у нас было — в общем-то, совсем немногого. И то немногое я тщательно берег, хранил в своем сердце, в своей голове, прокручивал в своих мыслях. Придет ли он? Я не смел спрашивать — все так же просто ждал, а Альберт ни разу не приходил. И все же после ужина я каждый раз старался задержаться: вдруг он все-таки придет. И каждый раз, услышав чьи-то шаги, я вскакивал, думая, что это он. И каждый раз ошибался.       Вскоре я научился отличать звук его шагов от звука шагов других. Хотелось бы мне точно так же выучить ритм его сердцебиения, точность его вздохов; выучить его от и до, полностью. Увидеть его глаза. За все это время я ни разу не видел его без очков и это раздражало, создавало панцирь, своего рода барьер, очерчивало ровную линию, за которую мне было нельзя — личное. Быть его личным — вот, чего мне хотелось. Быть в его власти, в его руках; просить его не делать больно, имея в виду «делай со мной все, что хочешь».       Сидя с друзьями за столиком, я наблюдал, как он танцует с какой-то девушкой, с которой он стал проводить достаточно много времени. Я так и не удосужился запомнить ее имя. Сейчас же она так настойчиво липла к нему, что это выводило меня из себя. Да, ее тело уже созрело и готово было его принять — но я тоже был готов. Был готов ко всему, что Альберт предложит — как угодно, и где угодно. Пусть только предложит! Пожалуйста. Попробуй меня: испей так же жадно, как ты пьешь абрикосовый сок по утрам, что нам готовит Мафальда. Вкуси меня: позволь провести с тобой одну ночь — всего одну ночь! — или хотя бы пару часов. Если и этого много — то только час, всего один час!       «Крис» — одергивал я себя. — «Угомонись, ему тридцать один год — ты можешь представить, насколько он опытен?». Это могло бы вселить ужас, но тогда мне хотелось лишь одного: чтобы он показал, насколько он хорош, насколько опытен. Насколько много он знает.       Я все еще смотрел за ними, чувствуя уколы ревности и снова этот всепоглощающий страх, что я могу его потерять. Он будет с ней до конца этого лета, и я так и не смогу испробовать его, понять своих чувств; раскрыть ему свою душу, свое тело.       — Она его так сильно хочет, — сказала одна из моих подруг.       — Кто бы не хотел оказаться на ее месте, — поддержала вторая.       — Наверное он уже пролез к ней в трусики. Ты наверняка знаешь, Крис?       — А? — с задержкой поняв, что обращаются они ко мне, я поспешил ответить. — Понятия не имею.       Заиграла очередная популярная песня; друзья встали из-за столика и отправились танцевать. Мол, любимая.       — Пойдешь?       — Потом, — отказался я, продолжая наблюдать за Альбертом.       Ее нога скользнула между его ног, и мне даже показалось, будто Альберт слегка отпрянул от нее — но нет, показалось. Возможно, из-за этой девушки или, возможно, потому что Альберт в последнее время как бы избегал меня. Будучи постоянно занятым в городе он не выходил на пробежки со мной и не плавал; мы больше не общались, и я боялся узнать, в чем дело: что я сделал не так и как провинился перед ним.       Каждый раз, когда я пытался с ним заговорить, он говорил что-то вроде типичных ответов, которые должны были показать его занятость, при этом не являясь открытым отказом. Словно говоря: «знаешь, Крис, будь у меня время я бы с радостью…», — но на самом деле это было не так.       «Я занят»       «Не сегодня»       «Может как-нибудь потом?»       «Завтра не получится»       Можно было подумать, что он занят работой, и не стоит ему мешать — но на деле он просто проводил время с этой девушкой, совсем не замечая меня, или делая вид, что не замечает, чтобы я от него отлип. Моя гордость была растоптана от осознания моего жалкого вида и от того, насколько сильно я в нем все же нуждаюсь.       Девушка, чье имя никак не пыталось сохраниться в моей голове; чье имя не имело для меня значения. Чувство ревности с легкостью могло перерасти в ненависть, и, если бы я помнил ее имя, если бы я помнил ее голос — обязательно возненавидел бы все это.       Она познакомила Альберта со своими друзьями, и он стал чаще пропадать.       Однажды, когда собралась слишком большая компания, и они хотели уехать куда-то на велосипедах, он подошел ко мне. Я совру, если скажу, будто мое сердце не затрепетало от его присутствия рядом. Может, он пригласит меня поехать с ним, провести время вдвоем, забыть о всех этих людях, об этой девушке? Пожалуйста!       — Не одолжишь свой велосипед для Марко?       Гори в аду, Альберт, гори в жерле вулкана до хрустящей корочки, пока не станешь угольком и вовсе не исчезнешь в пузырящейся горячей магме, пока не исчезнешь из моих воспоминаний, из моего сердца, моей памяти.       Я кивнул ему, мол, можешь брать, мне плевать, но как только они уехали я поспешил в свою комнату. Словно маленький ребенок я рыдал в подушку. Какой же я глупый! И я корил себя за эту наивность, за эту надежду, за глупость.       Мое тело само поднялось с пластикового стула, на котором я сидел, и устремилось к ним: танцевальная мелодия, ревность, чувство, которое я испытываю к нему, обида, тоска, страх потерять его — все это заставило меня танцевать, буквально крича: обрати на меня внимание! Я танцевал, пока не заметил, как ко мне присоединилась молодая девушка — и тут же мне подумалось, что это идеальный шанс отомстить. Да, ты не один такой занятой, Альберт. Если бы я тогда знал, как он смотрел на меня, чего он хотел на самом деле — я бы тут же оттолкнул эту девушку от себя, другую девушку от него и сказал бы все, что держал так долго в себе; но я не знал. Не мог знать.       На утро после танцев Альберт уже завтракал с моим отцом. Стоило мне присоединиться к ним — блондин кинул пару дежурных фраз, немного выждал, и поспешно ушел. Ясно. Избегал меня.       Его будто совсем не расстраивало то, что мы перестали общаться и проводить вместе время. Может, он просто не замечал этого; не догадывался о моих муках.       Иногда мы сталкивались в городе. Мы с друзьями часто собирались в кино, а после проводили время в кафе, и в один такой раз я увидел, как Альберт и та девушка шли вместе. Она повисла у него на руке, а он, кажется, был не слишком заинтересован в этой прогулке. Точно сказать у меня бы не получилось: эти очки постоянно скрывали его лицо, да и сам мужчина особо эмоций не выражал. Зато него был целый градиент улыбок — так это называл я. Точнее, ухмылок. Так иногда у него был оскал: такой, словно он готов зарычать подобно зверю, и лучше было к нему не лезть. Иногда уголки его губ были хмуро опущены, а мышца на лице дергалась — за этим обязательно должен был последовать какой-нибудь раздраженный звук: мычание или же цоканье языка; все это значило, что Альберт был не в настроении. У него была в запасе и легкая ухмылочка одним левым уголком рта, которая означала, что он доволен результатом или самим собой. Если же он показывал еще и зубы — то слишком доволен и, кажется, что-то задумал.       Движение его губ, бровей, головы; его голос или звуки, который он издавал — все это я выучил, чтобы лучше понимать его. Смотря на него, я понимал, что она — его девушка — ничего о нем не знает; не видит, что ему нравится, а что нет — хотя и сам был не уверен в верности своей теории. Возможно, я лишь желал, чтобы она отстала от него, чтобы на ее месте был я.       Альберт заметил меня и, кажется, просто из вежливости подошел, чтобы спросить, что я делаю. Все же он был обучен манерам — было бы крайне глупо с его стороны делать вид, что не узнал или не заметил меня.       — Так, просто сижу.       — Разве уже не поздно?       — Да, не стоит так задерживаться в городе, мало ли что может произойти, — вмешалась девушка.       Я кивнул; честно — мне не нравилось ее присутствие рядом, особенно рядом с ним. Мои руки сжали плеер, что не осталось незамеченным.       — Все слушаешь Queen?       — Да, — немного подумав, я сказал название песни, — Bicycle Race.       — О велосипедной гонке? — нахмурилась девушка, а потом захихикала.       — Нет, — ответил ей Альберт.       — И о чем это?       Я посмотрел на Альберта, надеясь, что мой взгляд говорил за меня. На нем, как всегда, были очки, но я точно мог сказать, что он смотрел прямо на меня, прежде чем ответить.       — О свободе, — с легким раздражением ответил Альберт, натянув улыбку.       Он кивнул мне на прощание, а потом они пошли прочь в глубь улицы.       Достаточно сухо, но я был на седьмом небе от счастья. Он помнил наш разговор об этой песне. Чувство блаженства наполнило мое тело до кончиков пальцев; приятное тепло расползалось волнами.       Когда я дал ему послушать эту песню, то тут же был прерван просьбой сыграть и спеть. Как же ему объяснить, что такие сложные композиции нельзя играть на одном инструменте? Я отказался. Тогда он попросил меня только спеть, но и этого я не мог сделать. Поэтому мы перешли к обсуждению разнообразия музыкальных эффектов и приемов в песнях группы. Множество стилей, жанров, структур песен; темп, аранжировка, весь набор инструментов; голосов, словно хоровое пение; текст — насколько он эмоционален и близок, — все это создавало безумно талантливый винегрет. Винегрет же этот приготовили четыре человека: не просто участника группы, а четыре композитора со своим виденьем, со своим мнением, со своими ингредиентами. Такое объединение четырех людей создало нечто поистине уникальное, особенное.       Все же я убедил его послушать песню, с трепетом дожидаясь, когда он снимет наушники и поделится мыслями. Но он лишь фыркнул, сказав, что, несмотря на разнообразие и возможность выбора, он не всегда и не у всех есть. Ездить на своем велосипеде где угодно это здорово — осталось только убедиться, что велосипед в наличии, и ездишь ты действительно где хочешь. Его мысли унеслись куда-то в черноту, вдаль от светлой песни. Меня будто заперли в темной комнате: настолько обесточенной, что не видно ни стен, ни дверей, ни какой-либо мебели; а когда идешь исследовать территорию — понимаешь, что в лабиринте, и не можешь выбраться. Пытаясь запомнить все ходы, тупики и изгибы в голове — начинаешь осознавать, что это место меняется с каждым твоим шагом. Где-то в таком лабиринте и застрял Альберт.       Он посмотрел на меня и, осознав что наговорил лишнего, поспешно ушел.       Помню, как к вечеру собрались тучи на небе, закрывая солнце собой и грозясь пролить свои слезы. Тогда мне вздумалось, что тучи это лишь облака, которые устали отражать свет. От своей усталости они стали сгущаться и подавлять друг друга — оттого и казались темными и грозными. Они просто страдали и рыдали, не в силах иначе выразить своих мучений.       Мы собрались в гостиной: отец сидел на диване, голова Клэр покоилась на его коленях. Мама взяла какую-то книжку и пригласила меня к себе, прильнув сбоку к отцу. Я последовал примеру Клэр и положил голову на колени мамы. Пока одна ее рука держала книгу — вторая гладила мои волосы.       История была о благородном рыцаре, беспамятно влюбленном в принцессу. Она тоже была влюблена, пусть не до конца осознавала этого. Рыцарь долго молчал, не в силах заговорить о своих чувствах к ней, но однажды все же решился, спросив напрямую: «Что лучше — сказать правду или погибнуть?». Вдруг, неожиданно для меня, отец сказал:       — Крис, ты же знаешь, что мы всегда готовы тебя выслушать и поддержать?       Тогда до меня дошло, что этот рассказ был подобран для меня. Это намек, это помощь — то, что мне нужно сейчас. Моя семья всегда создавала уют и тепло, где бы она ни находилась, и что бы ни происходило вокруг. И я знал, что в любой момент мог обратиться к своей семье за помощью; за советом, поддержкой и любовью, когда бы я в этом ни нуждался. Они никогда от меня не отвернутся, даже если им будет больно.       — Знаю.       Мы не общались около трех недель; и хотя двухнедельный кутеж с той девушкой закончился — за ней, видимо, последовала череда разнообразных увлечений. Во скольких девушках побывал его член, в скольких ртах, сколько рук его касалось? И как же меня расстраивал тот факт, что вместо них мог быть я! Интересно, они видели его без очков? Я до сих пор не видел его глаз: не знал их цвета, разреза; длину и изгиб его ресниц. Мысль об этом расстраивала меня сильнее всего на этом свете: я хотел быть первым в списке тех, кто видел его глаза. Первым и последним; возможно, первым после его родителей — только если он уже не родился в этих очках. Но я знал, что не мог.       Мне нравилось лежать в кровати и представлять, что бы он сделал, если бы его очки пропали или сломались. Хотя был уверен, что он всегда носит с собой запасные и у него целая сумка их в комнате — ну так, на всякий случай. Это почему-то забавляло меня: неужели это столь важно для него? Не дождусь, когда узнаю. Если узнаю.       Представляя его снова и снова я всегда думал о его коже: насколько она мягкая и гладкая. Как приятно было бы гладить его сильные руки, утонченные пальцы. Готовый поцеловать каждую подушечку пальцев, я представлял его изумленное лицо — точнее, только рот, который даже не округлился бы в удивлении. Эту тонкую полоску губ не пробить ничем: он бы просто молчал, позволяя делать то, что я начал, и тогда слова «стоп» для меня не было бы. Я бы вобрал каждую фалангу в свой горячий и влажный рот, провел бы языком: настолько нежно, насколько был бы способен, удерживая свое желание. Вместо этого я лишь увлажнил свои пальцы, чтобы запустить их под ткань боксеров и обхватить эрегированный член.       Все, что я мог — так это представлять, будто это была не моя рука, а его. Как бы Альберт это сделал: коснулся бы он меня своими губами? Нет, он точно не стал бы, скорее он бы крепко обхватил мой член ладонью, полностью держа меня в своей власти. Грубые, быстрые движения рукой — и, стоило бы мне только прийти к пику блаженства, как рука бы сжалась у основания моего члена. Когда и как я кончу — его решение, а не моя воля. Альберт сделал бы все, чтобы я понял: он обладает мной полностью, от и до, сам не подозревая того, что я и так это знаю.       Сидя у сада на своем излюбленном месте, я услышал болезненный крик своей сестры и тут же поспешил к источнику звука. Какого было мое удивление, когда я увидел Альберта, несущего хныкающую Клэр на руках. Видимо, он оказался ближе, и сразу же поспешил к ней.       — Клэр, что с тобой? Все в порядке? — я не мог скрыть свое волнение, тут же подбежав к ним.       — Все хорошо, — успокоил меня голос Альберта. — Немного ушибла колено, жить будет.       Мой взгляд тут же опустился на коленку Клэр, замечая царапину.       Альберт донес девочку к дому и усадил на стул, а я взял салфетки со стола и принялся вытирать слезы Клэр, говоря ей абсолютно все, что могло бы ее хоть как-то успокоить, пока он не вернулся с аптечкой. Опустившись на колено, Альберт с особым трепетом принялся отмывать и обрабатывать рану, чтобы позже убрать лишнюю влагу и наклеить широкий пластырь. К этому времени мой отец уже стоял рядом со мной, наблюдая за его работой. Папа пообещал Клэр мороженое, что моментально ее успокоило.       Неожиданно для нас Клэр прыгнула на Альберта, заключив его шею в объятия. Он похлопал ее по спине. Отодвинувшись, Клэр сказала «спасибо» и тут же обратилась к отцу, помня об обещанном угощении. Они ушли в дом.       — Спасибо и прости, — поспешил извиниться я — казалось, ему не понравилась тактильная активность Клэр.       — За что? — Альберт склонил голову набок, показывая свою заинтересованность.       — Клэр не хотела тебя беспокоить, просто она активный ребенок.       Усмехнувшись, он принялся собирать вещи обратно в аптечку, пока я переминался с ноги на ногу.       — Она меня не побеспокоила. Я рад, что смог помочь, — Альберт закрыл аптечку и повернул голову ко мне. — Вы с ней похожи. Искренние, честные, энергичные; хотя, кажется, ты ленивее ее.       Мужчина явно смеялся надо мной и не скрывал этого; я надулся, словно ребенок, которого не воспринимали всерьез, показывая все свое наигранное недовольство. Его рука легла на мои волосы, чтобы потрепать и — боже — я мог слышать, как у меня в голове запели Queen, со своим протяжным «Ooh love — ooh loverboy». Причем их голос тут же преобразовался в надпись на атласной ленте, которую держали две летающие птицы. Внутри меня все закружилось и завертелось — удивительно, как я не взвыл! Один его жест, одно его движение приносили мне столько удовольствия; заставляли цвести изнутри мое бедное сердце, забивая сосуды лепестками, не позволяя крови нормально течь. Альберт уже ушел в дом, а я так и остался там стоять, переваривая это чувство, пытаясь повторить ощущение этого прикосновения, почувствовать его снова и снова. Спустя такое долгое молчание действие было как глоток свежего воздуха в душном помещении, как желанная холодная вода в знойный день, как ожидаемый концерт или премьера фильма. Будто все мои мучения были оплачены сполна.       Благодаря этому инциденту мы снова стали общаться, бегать по утрам, играть в теннис, стрелять в маленьком тире. Я узнал, что он часто болтал с Анчизе, интересуясь, как тот прививает растения в саду, какой уход ведет, и о получении и сохранении сортов. Мне казалось, что все это слишком сложно для понимания. Несмотря на то, что сам процесс не был таким затруднительным, существовало много «но»: какие-то сроки, особенности жизни каждого растения, и прочие исключения, которые наводили на меня скуку. Почему нельзя просто отрезать часть растения и посадить в землю, дожидаясь, когда оно пустит корни и даст новые побеги? Альберт снова пустил смешок, и моей радости не было придела. Я был готов быть настолько глупым, насколько потребуется, если это его забавляло.       Оказалось, он увлекался не только растениями — точнее, не только генетикой и селекцией растений, — но и животными, бактериями, грибами, вирусами. Специализировался он, к слову, на последнем. В подробности он вдаваться не стал, но полученная информация уже была подробностями для такого рода человека, и я был более, чем счастлив. Альберт снова позволил мне быть рядом, и я не подведу.       А после настал тот день. Мы были в саду. Блондин что-то писал, постоянно сверяясь, а я рассказывал ему о книге, которую нам читала мама в один из дождливых дней.       — Про рыцаря, который не знал признаться ему или нет? — видимо, я уже ему рассказывал, но совсем позабыл. — Твоя сестра мне рассказывала.       Вот как. Значит, они сдружились.       — Да.       — И что же он решил в итоге?       — Принцесса советует ему сказать.       — Он признается?       — Нет, уходит от ответа.       — Так и думал.       Его «так и думал» почему-то задело меня. Будто я был этим рыцарем и соскочил в самый ответственный момент. Однако, мне не хватило бы смелости даже задать этот вопрос.       — Мне нужно в город, — что означало лишь одно: какие-то дела, связанные с целью его приезда сюда. — Поедешь со мной?       Несколько секунд я просто сидел молча; казалось, даже не моргал. Он не звал меня никуда с нашей последней поездки в город Б. После я медленно кивнул, и, чтобы не вызывать лишнее волнение, сказал вслух:       — Да, поехали.       По дороге я заметил, что Альберт не спешил, как обычно. Не спешил заниматься работой, не спешил уходить куда бы то ни было, не спешил бросать меня. Словно эта долгая, размеренная поездка в тишине под палящим солнцем в кругу зелени была прощанием. Тягучим и медленным — чтобы успеть сказать все, как следует. Но до конца лета еще месяц.       Когда мы доехали, Альберт остановился купить сигареты. Он курил Muratti; я их никогда не пробовал и тогда спросил, могу ли. Альберт достал бензиновую зажигалку. На ней был выгравирован рисунок: сначала мне показалось, что там два орла, но больше это было похоже на семейный герб с крестом в центре. Огонек заплясал, и Альберт, сложив ладони у моего лица, прикурил мне сигарету. Задержав между губ свою, он, вместо того, чтобы использовать зажигалку снова, обхватил рукой меня за затылок и притянул к себе. Таким образом он прикурил от моей сигареты. Он был так близко; и я подумал, что мое лицо, наверное, уже краснее, чем горящий кончик сигареты.       — Как тебе? — тут я растерялся: о сигаретах ли он или в общем обо всем этом? — Неплохо, да?       — Неплохо, — выдохнув я почувствовал легкое послевкусие. Эти сигареты были легче привычных мне Camel, которые буквально могли выжечь во мне дыру. Ароматный, мягкий, с деликатной сладостью вкус. Да и сами сигареты были изящными тонкими линиями в руках этого мужчины, словно одно целое с ним. Потому что и сам Альберт был словно что-то несуществующее, прекрасное, аристократическое. Эта рука скользнула ко мне, держа цепкими пальцами упаковку только что купленных сигарет, и ловким движением оставила их в грудном кармане моей рубашки. Они будут напоминать мне о нем: об этом дне, в котором он был ближе ко мне, чем когда-либо до. Мое лицо словно плавилось от смущения, пока сердце искрилось. Хотелось плакать от чувственности этого момента и, если бы можно было его записать, как пластинку, — запечатлеть чувство как фотографию и спрятать поглубже в свое сердце.       Докурив, мы разошлись в разные стороны от огромного фонтана, отдаляясь с каждым шагом друг от друга, чтобы пройти половину пути и встретиться снова на другой стороне. Словно та невидимая дистанция, которая не позволяла нам быть вместе, и которую нужно было преодолеть обоим, чтобы встретиться вновь.       — Помнишь, прежде чем уехать мы говорили о рыцаре и принцессе?       — Помню.       — Он мог бы просто сказать то, что давно хотел и его мучения закончились бы.       — Мог.       — Он трус?       — Трус. Почему спрашиваешь?       — Может я такой же трус как он?       — Ты намного храбрее его. В минуту опасности ты всегда находишь в себе силы справиться со слабостью и прийти кому-либо на помощь.       — Я не об этом. Я о чем-то важном.       — Важном?       — Да.       — И что же это?       — Ты знаешь, — долгое молчание, которого я не выдержал. — Подумал, что ты должен знать. То есть я бы хотел, чтобы ты знал.       — Ты о том, о чем я думаю?       Я сглотнул ком в горле и мне показалось, что сопровождающий это действие звук наполнил весь город:       — Да.       — Подожди. Никуда не уходи.       Я кивнул. Он тут же ушел: видимо, за тем, за чем сюда приехал. Чувство стыда тут же нахлынуло на меня: может этот рыцарь был не трусом, а очень смышленым парнем и знал, что так и будет. Он просчитал все риски, взвесил все «за» и «против» и, поняв высокую вероятность краха всей этой затеи, поспешно ретировался. Это ни смелость, ни храбрость — а глупость. Но лучше уж так. Лучше я сделаю и ошибусь, чем всю жизнь буду корить себя за то, чего даже не сделал, не решился. Каждую ночь перед сном обдумывая лишь то, что я мог сказать, что мог сделать, и все возможные сценарии своих решений — от лучших к худшим и обратно так по кругу.       Вернувшись, он сразу же перевел тему рассказами о сигаретах, фонтане — о чем угодно, — а потом просто замолчал.       — Не хочешь об этом говорить? — спросил я.       — О таком говорить нельзя, — Альберт сел на велосипед. — Нельзя.       Тихая поездка обратно через ту же дорогу, огороженную по краям травой. Я велел следовать ему за мной — конечно, если есть время и если он хочет. Время было. Мы свернули с главной дороги, оставив велосипеды на вершине холма, и я на бегу спустился вниз, в глубь всей этой зелени, под шелест ветвей деревьев, что скрыл бы нас от всех.       — Идем! — крикнул я ему. Его заинтересованность в этом не прошла мимо меня.       Сняв обувь, я залез ногами в воду, и Альберт последовал моему примеру.       — Вода ледяная! — он звучал так искренне удивленно, и я многое бы отдал, чтобы увидеть его лицо в этот момент. — Вода с гор, — сказал он вслух, словно не собирался этого делать. Я улыбнулся ему.       — Это мое место. Я часто здесь бываю, чтобы послушать музыку и подумать о чем-то своем.       — Любишь одиночество?       — Никто его не любит.       — Я люблю.       Я внимательно посмотрел на него, пытаясь взглянуть в его глаза сквозь этот барьер его очков. И будто увидел: прочитал в них что-то неуловимое; что-то, что он хотел, чтобы я узнал.       — Ты врешь, Альберт.       Мы вышли из воды и легли на траву; я устремил свой взгляд вверх, прекрасно зная, что там увижу. Странные изгибы стволов приморских сосен создавали незабываемый, причудливый узор, который дополняли листья оливкового дерева. Редкие низкорослые пальмы добавляли свою лепту в это полотно, словно это был восточный ковёр, сочетающий в себе массу линий, элементов, собравшиеся в группы и создающие композиции узоров внутри одного главного. Альберт мне рассказал, что существуют разные виды ковров из разных восточных стран, которые отличаются не только цветом, материалом и узором, но и техникой плетения. На некоторых коврах даже были изображены действия, портреты поэтов, писателей, музыкантов и других великих людей. Он рассказал мне о музее ковров, о существовании которого я даже не подозревал. Сколько всего он знал! Неужели все тридцатиоднолетние люди такие умные и так много знают? Мне нравилось его слушать, о чем бы он ни говорил, а говорил он всегда интересно; жаль, что мало.       Кроны деревьев слегка покачивались, открывая вид на чистое небо. Маленькие просветы впускали солнечный свет в наш укромный уголок. Тишину разбавляли стрекотание сверчков и стрекоз, и пение птиц — словно это было мини-выступление только для нас двоих. Не хотелось нарушать это мгновение словами; я просто наслаждался, пытаясь сохранить этот момент в памяти, а потому молчал, боясь, что мой карточный домик счастья потеряет равновесие и рассыплется от неверного вздоха. Ни к чему разговоры: мне хотелось любви, но нужно ли это было ему? Узнать ответ было страшно. Нас снова окутала тишина.       — Ты ставишь меня в затруднительно положение, — я дрогнул от внезапности его голоса.       — Что? Почему?       — Это было бы неправильно.       — Неправильно, — повторил я за ним, словно пытаясь себя в этом убедить.       — Мне приходится держать себя в руках, тебе тоже следует.       — О чем это ты? Ты знал?!       Его голова повернулась ко мне; он приподнялся на одной руке, и я последовал за ним.       — Так ты… — он подавил усмешку. — А что происходило, между нами, все это время? — кажется, мое лицо отражало колоссальное удивление, и он продолжил. — Так или иначе, нам нельзя.       — Почему? — он молчал, и я замолчал следом. Мы просто смотрели друг на друга, пока я не потянулся к его очкам, чтобы снять. В этот момент я словно решил нерешаемую задачу, словно выдвинул гипотезу, которая объясняет все процессы чего бы то ни было, разгадал знак бесконечности. Ресницы встрепенулись; его глаза привыкали к свету. Голубые. Леденящие душу; заставляющие замереть, затаить дыхание. И я застыл, смотря в эти ледники, неспособный понять своим заторможенным мозгом, что же я наделал. Пути обратно больше нет: я сжег все мосты и теперь мог идти только вперед. Неожиданно он оказался так близко, смотря прямо в мои глаза, в мою душу, и от этого взгляда было ни укрыться, ни спастись. Большой палец провел по моей нижней губе, слегка оттянув ее вниз, и за этим последовал поцелуй. Теплый, влажный, желанный. С задержкой я смог ответить: не так умело — что было досадно, — но с таким же чувством.       Я хотел его, хотел прямо сейчас. Если бы я мог сочинять стихи — то о нем; если мог бы писать книги — написал бы о нем; если мог бы станцевать — для него; сыграть — для него; рисовать — его; все лишь о нем, для него и про него. Близок ли я к нему или все еще далек? Стоило мне только попытаться проверить это, как все рухнуло. Поцелуй был прерван.       — Нам пора.       Как бы мне ни хотелось, я не стал настаивать на чем-либо и уступил ему. Я мог заскулить или в порыве не дать ему уйти, но это не сошло бы мне с рук.       — Не надо, — добавил он к своему «нам пора». Все это значило одно и то же.       Обратная дорога прошла в абсолютной тишине; я пытался ехать быстрее, обогнав его. Стараясь сильно не пропадать в своих мыслях, я все же не заметил, как начал гнать, а когда осознал, не придумал ничего лучше, чем...       — Догоняй, америкашка! — крикнул я себе за спину, в надежде, что он купится на этот жалкий трюк или подыграет мне. Последнее.       Спустя два часа мы собрались на обед. Отец, как всегда, пригласил кого-то, чтобы провести время. Вообще родители любили звать разных людей, друзей, родственников — поэтому наш дом всегда был полон гостей. Но ни шум гостей, ни вкус еды, ни что-либо еще не смогло заглушить мои мысли и расстройство. Еле как поковыряв в своей тарелке, я оставил эту затею и решил, что десерт сможет меня взбодрить, но и он оказался бессилен. Встав из-за стола, я извинился и ушел в свою комнату. Только я зашел за дверь и решил, стоит найти плеер, как услышал ровно два стука и то, как Альберт зашел.       — Это из-за меня?       — Нет, — хотел я сказать как можно убедительнее, но всхлипнул договорив. Наверное, он заметил легкую дрожь в моих плечах. Его ладони легли на мои предплечья развернув к себе. Я отвернулся, чтобы спрятать свое лицо, спрятаться от него, — но Альберт не позволил. Схватив меня за подбородок, он развернул к себе, и я отвел глаза.       — Посмотри на меня, — не проси меня об этом. — Крис, посмотри на меня.       Нет, я не в силах его ослушаться, поэтому и посмотрел прямо в линзы его темных очков, пытаясь найти его глаза, но увидел лишь мальчишку, готового разрыдаться, и возненавидел этот жалкий вид. Альберт тут же принялся смахивать мои слезы и попросил меня лечь на кровать. Сев рядом, он гладил мои ноги, массажируя их.       — С тобой все будет хорошо? — я кивнул, он поднял мою ногу к своему лицу, чтобы поцеловать голень. — Ты устал. Поспи. Я буду рядом.       Уже в дверях:       — Будь хорошим мальчиком.       Он знал меня лучше, чем я сам. Не осознавая, насколько сильно устал за день, я прикрыл глаза, и царство Морфея незаметно поглотило меня целиком.       Проснулся я только к вечеру и страстно захотел какой-нибудь йогурт или ягодный смузи. На кухне Мафальда тщательно вытирала и раскладывала на место посуду. Я заметил в вазе бананы; почистил их и порезал кругляшками, их порезал пополам, потом еще, и еще меньше. Своего рода терапия.       — Давай я сделаю.       — Нет, спасибо, Мафальда. Я хочу сам.       Кусочки банана отправились в тару, за ними последовал мелко нарезанный шпинат, ягоды, которые только мог найти, малина, клубника, ежевика. После я засыпал немного геркулеса и залил все это молоком, дальше через измельчитель. Когда десерт был готов, я перелил его в большой стакан и погрузил внутрь трубочку, из которой собирался пить.       На террасе моя мама пила чай с двумя подружками, которые приехали провести с ней время и скорее всего сыграть в карты. Со стороны заднего двора из гаража доносились мужские голоса, обсуждающие футбол: это был Манфреди — наш водитель и муж Мафальды — с водителем подруг мамы.       Пройдя в дальний угол террасы, я уселся на шезлонг, наблюдая за закатом. Сидел и смотрел, как очередной день убывает, а солнце растворяется где-то за горизонтом. Как во многих фильмах ужасов и боевиках, где герои выжили после мучительно долгой и тяжелой ночи и встретили встающее солнце, которое символизирует окончание их мучений, или же решимость сделать все, чтобы это не повторилось. Тогда для меня этот закат был отправной точкой для ночи ужасов. Как же хотелось ошибаться.       Сделав пару глотков смузи, я немного повернулся к маме:       — Альберт здесь?       — Разве он не ушел?       Я не ответил. Что ж, значит он соврал, сказав, что будет рядом.       Позже Мафальда пришла за пустым стаканом, узнав, не хочу ли я еще, на что я лишь отрицательно помотал головой. Встав, я направился к бассейну, решив, что прекрасно было бы искупаться и расслабить свои мышцы в воде; хотя, можно было бы и пойти пострелять — тоже своего рода маленький ритуал. В итоге я просто опустил ноги в воду, болтая ими, и наблюдал, как рябь расползалась по воде. Клэр появилась из ниоткуда, держа в руке маленькую вазочку с клубникой, которую с удовольствием лопала.       — Крис! Хочешь клубничку?       — Нет, Клэр, не хочется. Ты видела Альберта?       — Не видела, — она внимательно смотрела на меня, своими улыбчивыми голубыми глазами. — Он тебе нравится, да?       — Да, — ответил я.       — Ты ему тоже нравишься, даже больше, чем он тебе.       — Тебе так кажется.       — Нет, он сам мне сказал.       — Когда?       — Недавно.       Как оказалось несколько дней назад.       Клэр вернулась домой, посидев еще немного, а я не мог перестать думать о том, что тоже нравлюсь ему. Что тогда его останавливало: предрассудки этого общества, мира? Не делай мне больно, Альберт, прошу тебя не делай мне больно.       Когда я вернулся, Мафальда позвала к ужину.       — Не слишком ли рано для ужина? — спросил я, надеясь, что смогу хоть как-то отсрочить его и Альберт успеет вернуться.       — Уже полдевятого.       Мама провожала своих подруг, которые приехали на машине и теперь собирались домой. Анчизе вернулся с рыбалки, а гость отца — какой-то француз — остался на ужин. Велосипед Альберта был на месте, а его самого все не было.       — Давайте садиться, — сказала мама, выждав еще немного времени. Все приступили к ужину. Место Альберта пустовало.       — Мог бы предупредить, что не придет, — возмутилась моя мама, а Мафальда поддержала.       — Наверное, что-то случилось с лодкой, — предположил отец.       «Но лодка была внизу» — хотел сказать я; к счастью, Клэр сделала это за меня. Не волноваться. Ни в коем случае нельзя выдавать свое волнение.       — Тогда он, наверное, в городе, — предположила уже Мафальда.       После ужина я снова вернулся на террасу, сел под живой аркой. Мимо меня проходила Мафальда.       — Альберт вернулся? — не выдержал. Собирался же не выдавать волнения.       — Нет.       Мое сердце сжалось. Где же он пропадал? Эта арка из плюща и прочей живности словно стала давить на меня, сжимая в тиски мой мир, который будто сузился до одной единственной точки. Я ощущал себя в клетке. В этом мире для нас был отведен только один приятный момент — и он остался позади. Там, когда он поцеловал меня. Неужели у нас нет ни единого шанса, Альберт? Неужели все уже решено? Прикоснись ко мне, обними меня, вытри мои слезы, пообещай вновь что будешь рядом, что не уйдешь.       Гораздо позже, уже в постели, я мог слышать, как его подвезла машина; как он вышел, и осторожными шагами, будто размышляя о чем-то, не торопясь, направлялся в свою комнату. Я специально оставил дверь к себе приоткрытой. Может, по пути он решит заглянуть ко мне и скажет: «Решил проверить как ты. Был ли хорошим мальчиком?»       Молчание.       «Я знаю, что ты не спишь.»       Молчание.       «Тебе стоит ответить.»       «Да, я был.»       Чтобы тогда сделал Альберт? Похвалил бы меня, словно щенка, который дождался хозяина? Но он не зашел. Я лишь услышал шум воды — видимо, он принимал душ. Значит, занимался с кем-то сексом, предатель. После того что было на откосе — разве я ему не нравился? Я не так все понял? Я остался лежать на месте, когда хотелось выпрыгнуть из кровати, ворваться к нему в душ и потребовать четкого ответа! Нравлюсь ли я ему? Вот, что я хотел узнать. Можем ли мы быть вместе; хотя бы немного, по-настоящему? Он же ответил мне на откосе, хотя сомневался, — я видел это. Я видел желание в ледниках его глаз. Теперь же он пришел не пойми откуда и был не пойми с кем! Неужели он так поступил со мной? Почему? Я не мог найти ответа.       Прошло достаточно времени; мне даже показалось что Альберт уже давно ушел, но звук воды не прекращался. Что он так упорно пытался с себя смыть? Оказалось, это был всего лишь сломанный бачок туалета, который иногда плохо работал и наполнял воду бесконечно долго, сразу же ее спуская. Такое случается с достаточно старыми туалетами. Значит, душ Альберт все-таки не принимал.       Спустя некоторое время я услышал, как моя дверь захлопнулась, а затем и его. Он сделал это специально — я был уверен. Понял, что я оставил ее открытой для него, как приглашение, поэтому и закрыл, буквально говоря: «Не жди меня. Я соврал и не буду рядом». Мог ли я пережить его отказ теперь? После того, как он поцеловал меня, после того, как я увидел его прекрасные глаза. Теперь, я был словно в ловушке, в капкане, как загнанный в клетку зверь. Если до этого все было лишь моим воображением, то отныне я в его власти, и каждое его слово для меня либо наказание, либо поощрение. Мы только восстановили общение и я не был готов потерять это снова. Что же я наделал?! Что я натворил?! Я должен был молчать, молчать, молчать. Зачем я открыл свой глупый рот, зачем я все испортил? На что я надеялся? Что взрослый мужчина заинтересуется мной? Глупым мальчиком? Мальчиком!        Этот поцелуй... Я коснулся своих губ пальцами и почувствовал их трепет. Я попытался успокоиться, и мое горло задрожало вслед за губами. Этот поцелуй лишь шутка надо мной? Я дрогнул; мои глаза уставились в потолок, словно стеклянные. Взгляд помутнел — я осознал что плачу. Снова. Как ребенок. Да, ребенком я и был. Ребенком которого обидели, и очень жестоко. Посмеялись над ним. Использовали. Черт, я мог разбудить кого-нибудь своим рыданием. Точнее, на таком расстоянии — только Альберта. Слышал ли он меня или уже давно спал? Я, прикрыв свой рот рукой, глотал слезы, при этом прислушиваясь к тишине комнаты. Я не мог понять, что хуже: то, что он мог услышать и улыбнуться моим страданиям, или же то, что он и вовсе не обратил бы внимания. Спал бы дальше, думая обо мне не больше, чем думал бы о надоедливом комаре.       На следующий день Альберт делал вид, словно ничего не было, и я решил подыграть ему в этом. Мы не разговаривали.       — Ты поздно вернулся, — заметил мой отец за завтраком. — Надеюсь, ты повеселился, — со смехом добавил он.       — Да, были дела.       — Много вчера выпил?       — Не только, — спокойно ответил он; скорее для меня, нежели в ответ отцу.       — Ты выглядишь уставшим и даже звучишь устало, тебе нужно поспать, — уже мама.       — Обещаю, что как только решу дела в городе, сразу же вернусь и посплю.       — И посмотришь с нами телевизор?       Альберта, кажется, не сильно порадовала эта идея, но он согласился. Так он и сделал: после поездки в город, вздремнул и проспал до пяти часов. Потом, как и обещал, устроился с нами в гостиной у дивана смотреть мелодраму. Которая, как я был уверен, не вызывала у него никакого интереса, пусть он тщательно пытался это скрыть. Тебе меня не одурачить, Альберт.       Мы рано отправились спать в тот вечер. Спал я особенно крепко: так, что даже пропустил завтрак. Альберта я нашел в саду, у ближайшего столика под деревом, делающего какие-то пометки в блокноте.       Не хотелось нарушать тишину, но я был больше не в силах себя сдерживать.       — Я ждал тебя позапрошлой ночью.       — Знаю.       Даже не пытался скрыть.       — Я поеду в город.       — Понятно, — не отрывая взгляда от блокнота, пренебрежительно ответил мне. Я знал, что отвлекаю его, и ненавидел себя за это.       — Мы могли бы поехать вместе.       — Я так сильно тебе нравлюсь, Крис?       — Не можешь представить, как.       Тишина. Он лишь повернул голову ко мне, убрав блокнот в сторону, и смотрел. «Проигнорирует» — подумал я, и как бы наперекор услышал:       — Поехали.       Остановившись в кафе, мы выпили по чашке кофе. Он взял более крепкую вариацию — тогда я понял, как много он работал, словно робот, и, должно быть, сильно уставал, раз выпивал в день по несколько чашек такого кофе. Почему я раньше не понимал, что эта поездка для него — вовсе не отпуск и не веселые каникулы, а лишь часть его работы? Та часть, в которую я не был посвящен. Не знаю, жалел ли я об этом. Возможно, так было лучше, или же он не хотел, чтобы кто-то знал о его работе. Возможно, это было неважно.       Альберт купил мне мороженое, сам же от угощения отказался. Мы прошли мимо цветочного магазина, в узкую арку между домов, и тут он снизил темп своей ходьбы. От волнения я стал рассказывать о том цветочном, который остался позади, и как же мама любила заказывать там цветы. Вдруг он остановился вовсе, сжав мое запястье, держащее мороженое, а другой рукой обхватил затылок и прижал к себе, чтобы накрыть мои губы своими. Язык скользнул по моим зубам, оглаживая их, чтобы в конечном итоге упереться мне за щеку, — и я уже готов был задохнуться. Я завидовал его опыту: тому, как его язык вернулся, чтобы повторить то же самое уже с другой стороной, как нежно прикоснулся к небу. Я пытался огладить своим языком его, чувствуя, как он выжидает, чтобы снова вернуть инициативу и прокрутить свой язык вокруг моего.       Поцелуй закончился так же быстро, как и этот день. Все оставшееся время он посвятил своей работе, и вокруг него словно загустел воздух, или даже наэлектризовался, — настолько он был ею поглощен. Я не стал мешать: как бы мне ни хотелось быть с ним в эту или следующую минуту — я уже украл у него время утром, а поэтому как «хороший мальчик» должен был оставить его в покое. Ах, может он это специально, чтобы я от него отстал?! Потому что подумал, что нет способа добиться одиночества лучше, чем дать назойливому сопляку то, что тот требует. Что-то подсказывало — это не так. Стоило ему оттолкнуть меня — я бы тут же ушел. Значит, Альберт и сам хотел этого.       На следующий день я заметил записку на столе. «Полночь». Ни слова больше. Значит, встретимся в полночь. Весь этот день он пропадал в городе, явно занятый работой. Не собираясь ему уступать, я посвятил себя интенсивной тренировке и стрельбе, и все же, неспособный скрыть свою нетерпеливость, постоянно поглядывал на часы, чтобы каждый раз понимать, что до полночи еще долго.       Я провел время с Клэр, после позвал друзей поиграть в волейбол. Незаметно подкрался ужин, но все еще было рано. Дома снова были гости, что привычно для нас. Мы поужинали; я сыграл на гитаре, отчего Клэр была в восторге, как и гости. Хотел бы, чтобы и он послушал, как я играю сегодня. Может, он и сам бы сыграл на клавишах для нас.       Оставалось меньше часа. Я прошел на балкон, наслаждаясь окончанием дня, стрекотанием цикад, шелестом листвы и приятным ветерком. Альберт был до ужаса пунктуален и ровно в полночь тихо подошел ко мне, словно грациозная кошка на подушечках своих лап.       — Ты пришел.       — Не мог не прийти.       Поцелуй: нежный, почти невесомый. Мы прошли в его комнату.       — Ты в порядке? — неужели он заметил мою робость?       — Да, просто немного волнуюсь.       — Ты уверен, что хочешь этого?       — Да, — тут же проговорил я. Помедлив добавил, — Мне стоит как-то подготовится?       — Не обязательно. Только если…       — Хочу, — перебил я его.       Получив в ответ кивок, Альберт сказал, что поможет, но я его остановил. Мне хотелось самому — или же я пытался отсрочить этот момент, не знаю. Может, я испугался. Он снова кивнул, тепло улыбнувшись, и принялся объяснять, что делать. Все было понятно. Он мог быть каким-нибудь профессором в университете, а я его студентом, и все бегал бы за ним, чтобы сдать накопившиеся долги, просто потому что на занятиях летал в облаках, думая о нем, и не мог сконцентрироваться. Мужчина вручил мне насадку для душа, сказав открутить существующую и заменить на эту, после использования промыть. Интересно, он всегда ее возил с собой? После очередного предложения помочь и очередного отказа я направился в душ.       Сначала настроить воду — не слишком горячо и не слишком холодно, — потом аккуратно ввести неглубоко и просто промыть прямую кишку — хотя, сперва можно попробовать пальцами. Вроде все просто. Насадка была широкой только у своего основания, сложностей не должно возникнуть. Я попытался слегка надавить на кольцо мышц и понял, почему он предложил помочь. Я слишком волнуюсь. Ощущение не самое приятное — особенно испражнение; чувство, когда вода, хоть и в малом количестве, выходит из тебя. Сделав все, как он и велел, я решил, что стоит быстро омыть свое тело, и после насухо вытерся полотенцем, которое завязал на своих бедрах.       — Все хорошо?       Я кивнул, слегка прикусив губу. Все еще волновался.       — Сними очки, — попросил я, и снова столкнулся с льдом его глаз. Руки Альберта обхватили мое лицо, встречаясь со мной взглядом и целуя.       — Еще не поздно остановиться, — о чем он, черт возьми, говорил?! Уже поздно, я не отступлю.       Вместо ответа мои руки стали расстегивать пуговицы на его рубашке, открывая сильную грудь со светлыми волосами. Уверен, что на работе он носил под рубашкой майку. Мне стало интересно: были ли такими же светлыми волосы у него на лобке? Глупость какая. Безусловно да. Резким движением он избавился от полотенца и толкнул меня на кровать, нависая надо мной. Словно вампир, готовящийся к своему ужину; вот-вот прокусит артерию. Прильнув к моей шее и смазано целуя, он вдруг действительно укусил — а я позволил это сделать. Прелюдия могла длиться бесконечно: казалось, что он пытается таким образом успокоить меня — и это работало. Я полностью доверился ему, зная, что он не сделает больно.       Почти не отрываясь от меня, Альберт освободил себя от штанов. Его губы изучали мое тело, словно карту, чтобы построить логичный маршрут к моему сердцу. Мне хотелось почувствовать его в себе; при этом позволить ему выждать столько, сколько требуется. Потому что я уже давно понял, что он знал меня лучше, чем я знал самого себя.       Услышав шелест квадратной упаковки, я остановил его, в легком исступлении.       — Разве ты не здоров?       — Здоров.       — Я тоже здоров.       — Знаю.       — Так зачем?       — Думал, что ты так захочешь.       — Не захочу.       — Хорошо, — и он убрал презерватив в сторону, оставив только лубрикант, и подложил подушку мне под поясницу. — Будет немного неприятно, потерпишь?       Я закивал: конечно потерплю. Ради тебя я готов потерпеть что угодно. Блондин выдавил небольшое количество геля на руку и смазал пальцы, потом и меня. Я почувствовал, как его палец начал надавливать на кольцо мышц с намерением проникнуть внутрь. Волнение накрывало меня; в висках пульсировало. Мне уже подумалось, что это не так уж и неприятно, пока он не добавил второй палец, и я не зашипел от чувства растяжения.       — Тише, все хорошо, — Альберт тут же поднял голову, обеспокоенно смотря на меня; его голос успокаивал. Он ненадолго задержался, давая мне привыкнуть, а после аккуратно задвигался пальцами внутри. Ощущение было странным: его пальцы растягивали меня, хлюпая от смазки, и в то же время казалось, что из меня сейчас что-то выйдет, чего в данной ситуации не хотелось бы. Могли ли быть это остатки воды? Вряд ли. Возможно, все дело в обильной смазке, или так и должно быть — не знаю, для меня это было впервые. Вновь остановившись, Альберт развел пальцы в стороны, словно лезвия ножниц или крылья моста. Прямо как были разведеные мои ноги сейчас, или же это жест руки в знаке мира. В жопу мир? Символично. О таком в постели мог подумать только я.       Мои глупые мысли были сбиты, когда его пальцы согнулись во мне, задев что-то, отчего я неожиданно вскрикнул. Внезапно стало приятно, и даже не узнав собственный голос, я задался вопросом: «Что это, черт возьми, было?!»       — Это твоя простата, — ответил он, будто прочитав немой вопрос на моем лице.       Пальцы вышли из меня, чтобы смазать член своего владельца: новое ощущение пустоты, которое не должно быть новым. Мне нравилось чувствовать его внутри — стоило ему выйти, как мой зад заскучал по его пальцам, и я мог представить, насколько влажный он у меня сейчас. К счастью, я снова ощутил давление на свой анус, только уже головкой его члена, пришедшего на замену искусным пальцам.       Когда он вошел снова — я зашипел. Когда он выждал и толкнулся глубже — я даже попытался отстраниться и руками оттолкнул себя вверх по кровати. Его глаза были устремлены на меня, и такими колкими и холодными они мне показались. Он злился на меня? Правда злился или просто волновался? Не пойму.       — Тебе больно? Мне остановиться?       — Нет, прости, — чувство вины свалилось на меня. Я обещал потерпеть, а теперь делал не пойми что, ставя под сомнение свое доверие к нему. — Просто продолжай.       Альберт кивнул:       — Постарайся расслабиться, я не хочу делать тебе больно.       Видимо, он не поверил мне, став более медлительным. Он плавно оставался на этом уровне, не пытаясь проникнуть глубже, и я стал привыкать. Тогда он толкнулся чуть дальше — кажется, я всхлипнул, сжав свои челюсти, но не дернулся от него. Я постарался расслабить свое тело, представляя, как мышцы выпрямились, и закрыв глаза выдохнул. Действительно стало намного легче.       — Молодец. Почти, — он наклонился ко мне, чтобы поцеловать. Я чувствовал, как с этим движением его член внутри меня тоже слегка дернулся. Руки мои сминали простыни, пока не поняли, что могут дотронуться до него так же, как и он до меня. Тогда пальцы скользнули вверх — в эти блондинистые, вечно зализанные волосы. Такие мягкие. Мне всегда казалось, что для такой укладки нужно огромное количество геля, лака, мусса и еще чего-нибудь. Его укладка была всегда идеальна, и казалось, у него железобетонные волосы из-за огромного количества геля — но нет. Послушные пряди. Я бы никогда не смог стать таким послушным, даже для него.       Вскоре он мог свободно двигаться во мне, добавив еще смазки. Пальцы и рядом не стояли с его восхитительным членом, который пульсировал внутри меня, — или же это пульсировал я сам? С каждым толчком мой собственный член бился об живот, пачкая его смазкой. Его ладонь обхватила мою ягодицу, сжимая. Второй рукой он закинул мою ногу себе на плечо, поцеловал ее и снова укусил. Мой зад слегка приподнялся; толчки стали глубже и сильнее, чаще задевая мою простату, что заставляло меня выгибаться и громко и протяжно стонать. Хотелось коснуться себя, но Альберт остановил мои руки, обхватив их за запястье, и поднял над моей головой. Как я себе и представлял — в его власти.       — Пожалуйста, — прошептал я. — Прошу тебя, Альберт, пожалуйста.       Одобрительная ухмылка; его глаза сузились в хитром, лукавом и довольном. Движения стали резче, выбивая из моих уст просьбы, стоны, хрипы. Свободная рука дернула за сосок, на что мой голос ответил отчаянным всхлипом, что означало: «Не мучай меня, прошу!»       Широким движением языка он прошелся по кадыку, собрав капельки пота, и одновременно с этим делая причудливые восьмерки своими бедрами. Его горячее дыхание обжигало, отражаясь на моей коже волной мурашек. Нет, я не способен столько выдержать, не могу. Я сейчас точно кончу. Мое тело следовало моим мыслям; Альберт замедлился, внимательно смотря на меня. Все мое тело трясло от возбуждения, а голова запрокинулась назад. Не в силах сделать что-либо, я просто позволил своему рту остаться открытым и издавать все эти звуки, которые слышал будто впервые, словно они вовсе принадлежали не мне, а кому-то другому. Насколько мое лицо исказилось, насколько я был смущен — я не знаю, зато знал Альберт, который не отрывал от меня глаз. Может ли быть такое, что он, как и я, пытался сохранить в памяти такие моменты, проведенные вместе?       — Хороший мальчик, — так он хвалил, так поощрял только меня, только лишь меня. Кажется, он собирался выйти, но он ведь не закончил, и мне не хотелось расставаться с ним сейчас. Могли ли мы сцепиться, как псы, и пробыть так еще немного — совсем чуть-чуть?       — Нет, — поспешил остановить его я. — Сделай это во мне.       Ресницы распахнулись чуть шире, открывая мне его светлые голубые глаза. Я тонул в них, словно в Северном Ледовитом океане, неспособный двигаться, ведь от холода мои конечности окоченели, и я точно погрузился на самое дно его зрачков. Давай, сделай это, Альберт, кончи в меня. Отметь меня, свяжи нас несокрушимыми узами, словно мы созданы друг для друга. Все уже решено за нас, мой дорогой, все решили еще на небесах. Неужели ты не понимаешь, Альберт, — все так и должно было быть, поэтому сделай это и дай мне понять, что ты все знаешь, что ты понимаешь меня, что чувствуешь то же самое, что и я.       Мои бедра слегка двинулись к нему. Давай, я сделаю пол пути, прямо как у фонтана, и ни шагу больше. Ты же пройди половину своего пути, и тогда я буду знать, что я только твой, только для тебя, а ты мой — для меня. Он тут же ответил, набирая темп обратно.       Чувствовать, как он изливается внутри меня было так грязно, так откровенно. Видеть его лицо в этот момент — что может быть более сокровенно, более интимно? Его семя внутри меня, я полон им. И это чувство наполненности — то, чего я желал, сам не осознавая. Чистое блаженство. Может, он все же не будет спешить выходить из меня; может, мы даже так заснем? Не стоит.       Это все равно нужно убрать. Понимаю. Он поможет. Хорошо, только подожди немного. Сколько моей душе угодно. Мы сильно шумели? Нет, совсем нет. Шумел только я. Не волнуйся об этом.       После душа мы лежали в обнимку. Не хотелось отрывать от него взгляд; снова я хотел поймать этот момент, как бабочку в сачок, в отчаянной попытке сохранить ее красоту навечно. Только для этого она неизбежно должна умереть. Мне не хотелось, чтобы то, что родилось между нами, так поспешно умерло, чтобы оно вообще когда-либо могло умереть. Эти голубые глаза скоро уедут от меня. Увижу ли я его снова? Какая злая шутка. Небеса смеялись. Все действительно уже было решено за нас. Хотелось поделиться этими мыслями с ним; я прильнул к нему под бок, пока его рука игралась с моими волосами. Мог сказать все что угодно, но почему-то сказал это:       — Кто хочет жить вечно? — я увидел его изумление — он задумался, не собираясь отвечать на этот вопрос. Его это задело, но не мог понять почему — может, я лишний раз напомнил о разнице в возрасте. Чтобы извиниться и объясниться, о чем это, я стал тихо петь. — Кто хочет жить вечно? Кто смеет любить вечно? Когда любовь должна умереть?       Альберт молчал, внимательно наблюдая, и я мог слышать стук биения его сердца; знать, что он понимает; что он живой, настоящий, а не моя галлюцинация, не разыгравшиеся воображение. Альберт все терпеливо ждал, позволяя в эту секунду узнать о нем все и даже больше, просто молча.       — Но прикоснись к моим слезам своими губами, проникни в мой мир своими перстами, и мы сможем жить вечно, мы сможем любить вечно. Вечность для нас прямо сейчас.       По-видимому, я не заметил, как усталость взяла вверх надо мной, и уснул, прижавшись к нему. Проснулся с ним же. Альберт был живым подтверждением существования прошлой ночи. Почему-то думал, что в его стиле исчезнуть к утру, словно ничего и не было; будто призрачный мираж, который утром растает, словно сахарная вата в воде.       — Доброе утро, — его ласковый голос и мягкий поцелуй в лоб; рука, лежавшая у меня на щеке; большой палец, что ее гладил. Хотел бы я все это запомнить навечно, чтобы со временем из памяти не смогли выцвести, выгореть эти чувства.       — Доброе утро, — все еще сонно промямлил.       — Спустишься на завтрак?       Я закивал, не скрывая улыбку и уже собираясь вставать, но он остановил меня поцелуем, чтобы потом отпустить. Если бы ты знал, как я счастлив, что прошлая ночь была реальна, что была проведена с тобой. Что бы ты тогда сказал?       Вернувшись в свою комнату и переодевшись, я поспешил вниз. Конечно, Альберт уже сидел за столом и на нем снова были его очки. Чуть позже, после завтрака, мы вновь уединимся.       — Ты в порядке?       — Да.       — Везде? — его вопрос заставил меня засмущаться. Поэтому я попытался спрятать свое лицо, отвернув голову, но блондин в привычной своей манере обхватил мой подбородок пальцами, не давая убежать, ожидая ответа.       — Немного побаливает.       — Ты ерзал за столом, — была ли эта насмешка или нет? Меня вдруг осенило.       — Боже, они все поняли. Мои родители… Мафальда…       Его смешок шокировал меня.       — Не волнуйся об этом. Они всегда знали.

      Что?!..

      — Ч-что?! Нет! Как? Что? Не может… Откуда ты знаешь?       — Понял это по тому, как они ко мне относились.       — Как же? — вскрикнул я, желая узнать, как он мог знать о моей семье больше, чем я. Неужели не заметил, неужели прощелкал этот момент? Конечно. Всегда думал, что у Клэр особенный дар проницательности, но теперь понял слова отца. Мне казалось, что он просто из-за моего пассивного поведения, смены настроения, не зная причины хотел меня утешить. Но! Он знал! И мама тоже знала! Они все всё знали и Альберт это знал!       — Словно я часть вашей семьи.       Меня это тронуло. Я любил свою семью и тайно надеялся, что они примут Альберта не просто как друга, а как нечто большее. Проникнутся им так же, как и я. Позволят ему быть рядом — рядом со мной, а мне рядом с ним. Хотя бы на это короткое летнее время.       — Ты теперь часть нашей семьи. Мне кажется, ты всегда ею был. По крайне мере, ты точно та самая потерянная часть меня.       Альберт улыбнулся, подарив мне легкий поцелуй:       — Мне нужно в город. Работа.       — Хорошо.       — Я вернусь.       — Не врешь?       — Не вру. Будешь хорошо себя вести?       — Буду.       Он не соврал. Он вернулся к ужину и провел его со мной и моей семьей. Теперь, зная, что все заметили, как я ерзаю, я постарался меньше делать это, но как на зло выходило еще хуже, чем когда не пытался.       Уже лежа на его кровати, пока он читал что-то в своем блокноте, а моя голова покоилась на его груди, прямо под головой Альберта, я смог услышать и почувствовать его смешок.       — Что?       — Ничего.       — Да что?!       — Просто ты такой забавный.       — Эй, прекращай надо мной смеяться.       — Прости, не могу. Ты так тщательно пытался скрыть свое неудобство, что буквально кричал: «Посмотрите!»       Черт тебя дери, Альберт. Когда он прекратит меня смущать?!       — Да, посмотрите! Это он со мной сделал! Это все он! — внимательно посмотрев на него и уткнувшись указательным пальцем в его грудь, я продолжил. — Тебе не стыдно?       — Не стыдно. Не ты ли умолял меня вчера?       Я надул щеки, словно маленький ребенок, пытаясь показать, как сильно меня это задело — на деле лишь играясь. Тогда Альберт обхватил мое лицо одной рукой, оставив блокнот в стороне. Мои губы собрались в бантик — должно быть, я выглядел как глупая рыбка. Он поцеловал меня снова. Так мы пролежали до поздней ночи: точнее, только он, занимаясь работой, а я задремал у него под боком.       Следующий день прошел так же без него, только на этот раз Альберт не смог присутствовать даже на ужине. Я стал скучать по нему еще больше, чем раньше. Потому что когда он был рядом я чувствовал, будто плыву в облаках, высоко-высоко над землей. Не задевая крыш домов и кроны деревьев. Сверху люди были такими маленькими, а мир крошечным.       Моя рука потянулась к дневнику. Слова выскакивали из-под грифеля карандаша, складываясь в стихи, танцующие под музыку в моей голове. Знаю, ты чувствуешь то же самое, Альберт, просто надеюсь, что это лето ты не забудешь, что действительно хорошо провел время. Для меня это важно.       Отсчитывая дни до твоего отъезда, я не мог понять, насколько больно мне будет. Я все думал, что время еще есть, — но его оставалось чертовски мало. Каждая минута, проведенная с тобой, была на вес золота, и я был готов собирать каждую его крупицу. Каждую каплю твоего пота, слюны; каждый твой волосок, каждый твой шаг, каждый вздох, трепет ресниц; звук, который ты издаешь, когда недоволен; твое рычание во время возбуждения; твой голос, бархатный шепот у самого уха. Я запомню все, Альберт, даже твои хмурые брови, запомню эти дурацкие очки, что так тщательно скрывали твои изумительные глаза, которые не смогу забыть уже вовек. Я буду скучать, я буду чертовски сильно скучать, как люди летом скучают по зиме, а зимой по лету; как луна скучает по солнцу, когда остается в тени нашей планеты, день за днем из раза в раз; как всеми забытый спутник в глубине холодного космоса, отчаянно посылающий сигналы домой.       Ночь прокралась быстро; после ужина я взял со стола огромный персик, собираясь съесть его позже, и пошел в свою комнату. Оставив персик у кровати, я продолжил свои мысли в дневнике.       Тусклый свет луны отражался на листьях деревьев, частично проникая в мою комнату. Ночная прохлада; тишина, нарушаемая только треском сверчков. Весь мир, казалось, уже спал, а Альберт все еще не пришел.       Отложив в сторону дневник и стянув с себя плавки, я взял персик, но, прежде чем съесть, поцеловал. Где же ты? Мой язык встретился с мохнатой поверхностью фрукта. Хотел бы я облизать Альберта. Хотел бы сейчас целовать его. Надломив персик до половины и вытащив косточку пальцами, я запустил язык в образовавшееся отверстие. Нет, несчастный фрукт не мог сравниться с ним.       Не зная, что делаю, я опустил плод на свой член и закрыл глаза, воображая, что не фрукт это вовсе, а любимый мной блондин. Его горячий, влажный рот, наполненной слюной желания. Сок стекал по моему члену, оставляя мокрый и липкий след. Что же я творю? Стоило мне остановиться, как послышалось два стука, и Альберт уже показался в моей спальне. От неожиданности моя рука дернулась вверх и сжала персик, отчего некоторое количество влаги попало мне на грудь.       — Чем ты занят? — его очки были подняты к голове, а глаза обращены ко мне. Тонкая бровь изогнулась. Зрачки бегали от моего лица к груди, ниже — к члену и обратно.       — Ничем, — я убрал плод в сторону, пытаясь придумать что сказать или сделать. Смешок, пару шагов и Альберт уже был у моей кровати.       — Ничем? — уточнил он, повторяя за мной, и залез ко мне на кровать, пока я был в оцепенении. Тут же я почувствовал, как влажный язык слизывает сок с головки члена, и застонал. — Тебе подходит.       — Ч-что? — кажется, я совсем потерял чувство реальности. О чем он говорил: об этом виде или о сладком вкусе; о том, какой я больной и извращенный, так отчаянно нуждающийся в нем: или же обо всем вместе?       — Ты еще не кончил. Давай помогу.       Не успел я сказать свое жалобное «не надо», как его крепкие ладони обхватили мои бедра, широко разводя ноги в стороны и заставляя меня обратно упасть на кровать, а губы накрыли головку. Альберт берет глубоко; чувство его узкой, горячей глотки, обволакивающей мой член… сводит с ума. Персик никогда не был бы так схож с этим блаженством. Пальцы, что так крепко впились в мои бедра, оставят след на утро рядом с багровыми следами от его укусов. Соски мои затвердели, пальцы сжали простыни, не находя себе места, и все, что я мог — издавать неприличные, жалкие вздохи, стоны и всхлипы. Альберт вибрировал своим горлом, его язык крутился вокруг ствола, словно стриптизерша на шесте. Не задохнулся ли он там? К звуку влажных шлепков добавился его хрип, словно ему не хватало воздуха, что вызывало беспокойство и неимоверно возбуждало. Я не держал его: он мог в любое время выпустить мой член из своего рта, чтобы вдохнуть, но, кажется, ему нравилось легкое чувство удушения. Точно так же, как и курение сигарет, когда табачный дым заполняет легкие, не оставляя места кислороду.       Ты такой же больной, как и я, Альберт. Как и я. И ты это знал. Не стеснялся этого.       Голубые глаза пристально смотрели на меня все это время — даже пристальнее, чем пару дней назад на его кровати. Так нагло, без стыда, буквально прожигая насквозь своим холодом. Не смотри на меня так, когда делаешь это. Из-за этого взгляда я чувствовал себя голым: не таким голым, как сейчас, — по-другому. Словно он смог коснуться моей души; знал, что у меня в голове и как это смущало. Стянул с меня кожу, стянул мышцы и вцепился зубами в кости, точно голодный дикий зверь. Взгляд его словно говорил: «Я все знаю о тебе, все что ты хотел спрятать, все, о чем ты думаешь и даже о том, о чем еще не успел подумать». Горячий воздух струйками выходил из ноздрей, обдавая мою кожу. Нос утыкался в копну лобковых волос, и я чувствовал, что подхожу к грани и прямо сейчас изольюсь ему в рот.       — Я… я сейч… — он ничего не ответил, лишь ускоряясь. Рука моя скользнула в его мягкие волосы, в попытке оттащить назад. «Не надо, Альберт, пожалуйста, это слишком» — пронеслось в голове, вслух же — множество звуков и ни одного внятного слова. Рука Альберта отпустила одно мое бедро, скользнув вверх к соску; большой палец надавил сверху, делая круговые движения. Тело пронзило удовольствие, подобно стреле, попавшей в цель, и оно изогнувшись, как основание лука. Мои нервы — натянутая тетива. Пальцы на ногах согнулись, пока туловище било крупной дрожью. Мое семя заполнило его рот, а я почувствовал, как он глотает, наконец выпуская меня. Не успев отдышаться, он провел языком по вене на члене, собирая остатки. Тяжелое, теплое дыхание ощущалось на коже ствола, мошонки, лобка.       — Зачем? — выдохнул я вопрос.       — Хочу, чтобы ты знал. Для меня это не ерунда — нечто иное.       Неужели это было своего рода признание? Признание?! Сейчас? Я приподнялся на локтях, чтобы прильнуть к нему и завлечь в поцелуй, а после, не выдержав, буквально выстрелил резко:       — Я люблю тебя.       Альберт замер — казалось, даже не дыша; его огромные зрачки, готовые скрыть за собой радужку, были устремлены на меня. Неужто я только что сломал все то, что было, между нами? Совершил сокрушительную ошибку? Теперь, зная это, он должен отдалиться от меня?!       — То есть, я… я хотел… — мне нужно все исправить. Срочно! Только его руки уже потянулись ко мне, настойчивые губы заткнули, а не менее настойчивый язык проскользнул в рот. Сердце пустило удар; я почувствовал облегчение, якобы секунду назад на моих плечах была тяжесть всего мира, будто я вдруг стал Атлантом, держащим небесный свод, а теперь наконец смог расправить плечи, благодаря мужчине напротив себя.       Со следующего дня я пытался проявить свою любовь Альберту в действиях, очищая для него яйца от скорлупы, принося ему сок вместо Мафальды. Я хотел читать ему книги, лежа на диване, так же как мама читала для нас в дождливые дни; гладить его волосы; чувствовать под рукой, как его кровь течет по венам. Целовать его руки, эти изумительные пальцы, тонкие губы, смотреть в его глаза. Мое поведение не осталось незамеченным другими жителями этого дома, даже сам Альберт иногда кидал на меня косой взгляд.       В один из дней, когда родители с Клэр снова оставили дом на некоторое время, уехав в город, я решил сыграть Альберту песню, которую написал для него. Мы уселись в саду, как и в прошлый раз, когда я играл ему Queen. Пальцы перебирали струны гитары; не сказать, что волнение брало надо мной. Я просто беспокоился, понравится ли Альберту мой подарок.

« But when he loves me, I feel like I'm floating

When he calls me pretty, I feel like somebody

Even when we fade eventually to nothing

You will always be my favorite form of loving »

      Закончив, я обратился к нему в ожидании его оценки, но увидел только грустный взгляд.       — Я никогда не испытывал ничего подобного к кому-либо из людей, что окружали меня. Никогда я не чувствовал себя настолько хорошо.       Я знал, что он говорит правду; что это не способ выразить свои чувства, не попытка убедить меня в чем-либо — а просто правда его жизни. В этот момент мое сердце упало: почему такой прекрасный человек как он должен был страдать? Мог ли я защитить его так же, как он защищал меня? Мог ли я дать ему то, что давал мне он, хотя бы половину того чувства.       — Альберт…       — Ты хорошо постарался. Я буду скучать по этому месту, по тебе, — я знал, что его «хорошо постарался» о песне, но почему-то думал, что и о том, как я заставил его привязаться к себе.       — Я тоже. Не представляешь как.       — Представляю.       Через несколько дней он должен был уехать в Рим, завершить свои дела по работе, а оттуда вернуться в Штаты. Лето закончилось слишком быстро. Если бы я мог вернуть время обратно — сделал бы это без промедлений и в тот же день, как увидел его — поцеловал бы. Смог бы тогда я насладиться им за лето, не потеряв столько дней, недель впустую?       — Не впустую. Нам нужно было время, чтобы понять, чего мы действительно хотим.       Поразительно, как быстро нам начинает нравиться то, что нравится человеку, в которого мы влюблены. Синий цвет станет вторым моим любимым после зеленого (я любил зеленый, и Альберт сказал, что этот цвет мне идет), только потому что синий любил он. Осьминог в любом виде теперь мое любимое мясо — опять же, после стейка, — и я этому рад. Я рад, что могу наслаждаться вещами, которые он любит, и при этом не терять своей индивидуальности, не терять себя в нем. А через время уже не задумываться о том, почему мне это нравится. Что несколько лет назад в солнечной Италии, случилась такая уникальная история, как наша; что из Штатов приезжал человек, любивший осьминогов, синий, абрикосовый сок и яйца по утрам; любил стрелять в импровизированном тире, болтать с Анчизе, и любил одного парня, что так нуждался в нем. Что-то и от нас всегда остается в других людях; мы все словно искаженные зеркала, пытающиеся передать чужое отражение. Словно народный рассказ, передаваемый из уст в уста, и со временем уже не понять, как изначально все было. Все искажается внутри нас и из-за нас, и искажение это прекрасно.       За пару дней до отъезда в Рим Альберт ушел рано утром в город Б., сказав, что заказал кое-что и это нужно забрать, но для этого понадобится Манфреди. Я все никак не мог понять: что такого он заказал, что для этого понадобилась машина? Каково было мое изумление, когда я увидел несколько горшков с гортензией! «Где их высадить?» — спрашивал я у матери. На что она ответила: «где твоя душа пожелает».       Я решил, что хотел бы видеть их из окна — у того самого места, где впервые увидел Альберта. В четыре руки мы быстро справились: даже Анчизе не мешал своим ворчанием о том, как сделать лучше. Альберт рассказал мне все об этом растении: его японские корни, значение в буддизме и от чего произошло название «сосуд с водой». Оказалось, растение испаряет так много влаги в солнечные дни, что изнывает по ней, и поэтому стоит за этим следить. Его рассказ напомнил мне о моих рассуждениях про томаты. Он поправил меня, что это помидоры — плоды томатов. Мне нравилось, когда он меня поправлял или рассказывал что-либо; без разницы — знаю я это или нет.       — Почему? — я не стал уточнять, что именно «почему», но он понял меня.       — Я хотел оставить тебе что-нибудь.       — Что-нибудь. И почему же гортензия? Есть же какой-то особенный смысл. У тебя иначе не бывает.       — Не бывает, — усмехнулся он. — Мне нравится, как чистота, грация, нежность и холод сочетаются в этом растении.       — Ты не договариваешь...       — На языке цветов гортензия означает — вспомни обо мне.       Я не собирался забывать ни на секунду. Жестом я позвал его за собой и помчался вверх по лестнице в свою спальню, чтобы выхватить свой дневник. Я было уже собирался вырвать лист с песней, но потом пролистал дневник к началу и заметил, что в основном он был об этом мужчине и каких-то мыслях о музыке, о которой я не нашел с кем поделиться, кроме как с куском бумаги. Поэтому я пролистал до конца, пропуская чистые страницы и свои мысли о его отъезде. На корочке в конце я написал «Любовь всей моей жизни, скорее возвращайся, ведь ты не имеешь понятия о том, что значишь для меня». Хлопнув им, я протянул дневник Альберту, попросив читать только после приезда в Штаты. Возможно, прочитай он раньше — решил бы остаться со мной навсегда. Гадкое чувство, что это не так, не давало мне покоя; казалось, что его всегда удерживала эта работа, будто он был ей чем-то должен, обязан. Будто он ей и вовсе поклялся.       Во вторник мы были уже в отеле Рима. Моя мама сама мне предложила поехать с Альбертом; даже раньше, чем я успел уведомить ее об этом. Моя семья проводила нас до автобуса, что направлялся в Рим. Отец пожал руку, мама поцеловала в щеку, Клэр принялась обнимать Альберта, зная, что больше его не увидит. Все прощались с ним и мне больно было на это смотреть. Скоро попрощаться с ним придется и мне. Еще три дня — последние три дня до дождя, что смоет это лето. Ни специально, ни намерено — просто так решено.       — Позволишь мне быть сверху? — как-то спросил я.       — Подумаю, — ответил он.       В этом прекрасном номере отеля, который кричал о своей роскоши, с этой огромной кроватью и кучами подушек; балконом, открывающим вид на Рим; мягкими креслами; картинами; растениями, — он подумал. Мы уже разделись, когда Альберт предложил мне помочь растянуть его. Мне бы хотелось самому, но я не доверял своей неопытности и не хотел делать больно. Он облокотился о письменный столик, подвинув букет в вазе. Чувствовать, как он сжимается вокруг моего пальца было превосходно, но когда его палец накрыл мой внутри — я потерял дар речи. Мы делали что-то невообразимое: что-то, чего я даже не представлял в мыслях и не видел во снах.       Альберт любил жестче: чтобы каждая клеточка тела болела после, чтобы стол под ним сломался, а голова оставила вмятину на стене впереди. Пока ритмичными движениями бедер я выбивал стоны из него, буквально соединяя себя, его и чертов стол в одно целое, я обхватил рукой его поперек груди, приподняв и прижав к себе ближе. Не остановившись на этом, моя рука поднялась выше, схватив его за горло, и я, не зная точно, что делаю и основываясь только на своих предположениях, надавил на его дыхательные пути. Не ошибся: его это чертовски заводило, что возбудило меня еще сильнее. Крепкое, взрослое мужское тело в моих руках, скачущее на моем члене; однако, контроля я так и не чувствовал — потому что даже так все еще был в его власти.       Поза мне не нравилась: он специально ее выбрал, чтобы я не мог видеть его лицо? За это я сильно укусил его плечо — чтобы он почувствовал мое недовольство. Альберт понимал меня без слов: его голова повернулась в мою сторону, а рука обхватила загривок, завлекая в мокрый поцелуй.       «Это была разовая акция» — предупредил он меня после, пока мы поедали инжир. А я знал, что уже никогда не забуду его мягкие светлые волосы на груди, ногах и даже у тугого кольца мышц. Мои пальцы прошлись по его спине с багровыми пятнами, напоминающие мне картинки из книги про космос, по укусу на плече. На моем теле было то же самое, хотя в большинстве своем метки собрались на внутренней части бедра, шеи и ключицах.       Знаю ли я, что это за отель? Отель королей. Почему так его назвали? Наверное, сюда раньше приезжали короли. Ты такой догадливый.       Альберт рассказал о постояльцах этого отеля — людей голубых кровей со всей Европы, которые называли это место раем на земле.       Три дня пролетели со сверхзвуковой скоростью. В перерывах между его работой мы гуляли, пили, ели, знакомились с новыми людьми — что Альберту не особо нравилось, но итальянцы могли быть настойчивыми, — в общем, развлекались, как могли.       В один из дней, поздно вечером, будучи уже достаточно охмелевшими, мы встретили уличного музыканта, который вот-вот собирался домой. Альберт остановил его, просунув ему пару купюр взамен за гитару. Он настоял, что она нужна только на время. Теперь я жалел, что не взял свою в это маленькое путешествие. Держа гитару в руках, я стал наигрывать мелодию под зорким взглядом Альберта и менее интересующимся взглядом гитариста. Он, кажется, уже засыпал, но не мог отказаться от возможности заработать больше.       Мой голос отразился по пустой улице с редкими прохожими. Зазвучал во влажном воздухе прохладной ночи. Я знал, что, возможно, играю для него в последний раз, и больше мы не увидимся, — поэтому играл все, что мне приходило в голову; все что я смог вспомнить, пока он внимательно слушал. Когда в моей голове снова проскочила мысль о его уходе — нужная песня сама заиграла под моими пальцами.

« Love of my life, don't leave me

You've taken my love

And now desert me

Love of my life, can't you see? »

      Неужели ты не видишь, Альберт, как мне больно расставаться с тобой? Я не хочу этого, не хочу, не хочу. Прошу тебя, сделай что-нибудь с этим, позволь нам быть вместе. Придумай все что угодно; прошу тебя, умоляю.

« Bring it back, bring it back

Don't take it away from me

Because you don't know

What it means to me »

      Обещай вернуться, обещай не забывать меня. Ты понятия не имеешь, как много значишь для меня. Я готов умолять тебя об этом, стоя на коленях; прошу. Прости, я знаю, что ты не можешь ничего с этим сделать, все же уже решено, — не так ли? Поэтому я не прошу тебя об этом напрямую, мы бессильны перед играми судьбы.

« Back, hurry back

Please bring it back home to me

Because you don't know

What it means to me

Love of my life

Love of my life

Ooh, ooh »

      Возможно, я был слишком пьян, слишком эмоционален, ведь почувствовал, как взгляд мой затуманивается, а соленая влага катиться вниз по щекам. Гитара вернулась к своему хозяину, который поспешил удалиться, наверняка бросив жалостливый взгляд. Теплые ладони Альберта оказались на моих плечах, и мое тело моментально прильнуло к нему в поисках защиты. Мне хотелось, чтобы весь мир исчез, оставив нас в покое. Упасть ему на колени и рыдать, как обиженный ребенок, пока его пальцы успокаивающе гладили бы меня по волосам, убаюкивали. Рыдать — это все, чего мне хотелось. Кричать от несправедливости. Не хочу с ним расставаться, не хочу, ни в коем случае. Никогда.       — Все хорошо, — теплое, мягкое, успокаивающее. — Все хорошо.       Не хочу его терять.       Град слез не прекращался; я не мог остановиться, переходя в истерику; задыхаясь, не в силах нормально дышать. Я хотел свернуться калачиком на его груди, словно беззащитный котенок — вот и все.       Не могу вспомнить, как мы вернулись в отель: нес ли он меня на руках, держал ли в крепких объятиях, вызвал ли такси? Только его голос; его руки, гладящие мое лицо, миллионы просьб посмотреть на него, успокоиться; миллионы убеждений, что все будет хорошо, все будет нормально.       — Тише, малыш. Все будет хорошо. Слышишь? Все будет хорошо. Ты веришь мне?       Я отчаянно закивал, пока не начала кружиться голова.       — Я не хочу ничего менять, Альберт. Не хочу тебя терять. Пожалуйста.       — Знаю. Я тоже.       Я обнял его за шею, и просто замолчал, пока остатки истерики отпечатывались тихими всхлипами на его плече. Тонкие пальцы проводили по моей спине, гладили, успокаивали. Остатки алкоголя выветривались, высыхали вместе со слезами. Жарко. Влажный, никудышный поцелуй, за которым последует волна таких же: смазанных, торопливых. Я не мог насытиться им. Не хотел забывать — даже думать о том, что могу что-то забыть, упустить. Наши руки, ноги переплелись друг с другом этой ночью. Ни я, ни он не могли оторваться друг от друга. Все мое тело было доказательством нашей привязанности: усталость от недостатка сна, багровые пятна, укусы, царапины, легкая покалывающая боль.       Рядом с ним мне казалось, что трава зеленее, фрукты слаще, солнце светит ярче и теплее, мир будто наполняется красками, дышит-пышет, отзываясь внутри меня волной тепла. Невозможно отказаться от него. Мог бы он оставить свой запах со мной, чтобы мне было не так одиноко, словно он около меня, рядом? Смогу ли я полюбить кого-то сильнее, чем его? Честно — меня это не интересовало. Я готов любить его до самой смерти и ждать, как преданный хороший песик.       Пот, слюна, сперма — все его вкусы смешались на моем языке, и я прикрыл веки, чтобы запомнить этот вкус лучше. Никаких больше слов: только взгляды, перепутанные волосы и вместе с ними чувства; какие его, а какие мои — уже плевать. Лоб ко лбу, мы взмокли, его уложенные волосы были в беспорядке. Так близко. Я не мог перестать смотреть в его глаза, бегая зрачками туда-сюда. Мог ли я запомнить все это, способен ли человеческий мозг на такое? А мой? Вот бы эта ночь не кончалась.       Завтра — уже в аэропорту — я думал меня сейчас стошнит, мое сердце вырвется из глотки и рухнет перед его ботинками. На! Забирай!       Обнять его в последний раз, в последний раз поцеловать. В последний раз слышать его голос.       — Ты дорог моему сердцу, Кристофер.       Шепот у самого уха. Ладони, что обхватили мое лицо, убирая пряди со лба, чтобы поцеловать. Голубые глаза, изучающие мое лицо. Как я мог прощаться с ним? Как мог его отпустить?       — Ты душа моей души, Альберт.       Он уехал, оставив свои очки мне и тут же надев запасные. Все же запасные были — это вызвало легкую улыбку на моем лице. Забавно было осознавать, что тогда я был прав.       Мама встретила меня на станции, оказалось Клэр не удержалась и очень хотела увидеть меня снова, поэтому сейчас сидела на заднем сидении. Я опустил окно, позволяя ветру гулять по моему лицу и волосам, сдуть с меня эту грусть.       Альберт не звонил, не писал, не приезжал. Соврал, не будет рядом, не вернется. Теперь мы чужие люди.       Завел ли он семью, жену или остался преданный своей работе? Не имел понятия.       Кусты гортензий, солнцезащитные очки, море воспоминаний, которые я бережно хранил, боясь позабыть, — это все что от него осталось. Горький вкус на губах, бессонные ночи, всепоглощающая тоска, ночной холод, который теперь ощущается не только ночью.       Я пытался дозвониться до него, но слышал лишь телефонные гудки. Иногда казалось, что слышишь какой-то звук, словно он взял трубку. Но нет, просто обманчивый звук паузы, что со временем стала чуть дольше между гудками. Все это было лишь в моей голове, я не мог ему звонить, я даже не знал его номера. Просто представлял, как было бы обидно, если бы он не брал, а я отчаяно пытался до него дозвониться. Бывало, на праздниках, я засматривался на дверь в ожидании что зайдет он. Что вдруг он приехал, ни с того ни с сего, просто так, внезапно. Решил проверить, как там я поживаю, соскучился ли по нему его Кристофер, его хороший мальчик. Может заберет меня с собой и мы будем счастливы с этого самого момента и навсегда. Жаль, за дверью Альберта никогда не было.       Мне казалось я знал зачем он так поступил, почему не оставил ни адреса, ни номера или же попросил моих родителей не выдавать его данных. Он взрослый мужчина, который поддался желанию и теперь мог жалеть об этом. Хотя больше всего мне хотелось верить в то, что он пытался меня уберечь. Вот только не понимаю от чего, может от самого себя или же от этой боли? Может он надеялся что я его забуду и буду жить дальше, найду себе кого-нибудь и заведу семью невспомнив о нем. Неужели он думал что так будет лучше, для меня? Для нас? Альберт, как же ты ошибался.       Его образ словно пленка в голове, крутился, искажался, точно собираясь исчезнуть. Я не мог этого позволить, боялся этого больше всего на свете — что однажды забуду. Не смогу вспомнить его мягких блондинистых волос, бледной кожи, тонких губ и любимых мною глаз. Его голубых глаз. Последнее касание, последний поцелуй, посоледний раз услышать его бархатный голос, словно фантомный след, видео.       Я обнял свои колени сидя на кровати и уткнулся в них подбородком, как же я скучал по нему. Его руке что ерошила мои волосы, по его сдержанной теплой улыбке, я и сам улыбнулся своим воспоминаниям. Да, я скучал и это было не плохо. Это было совершенно нормально. Воспоминания болезнены для меня, но я люблю их всей своей душой, ведь они в равной степени напомнинают мне о том как было хорошо, поэтому теперь действительно больно.       Я потянулся к гитаре, чтобы сыграть что-нибудь, что помогло бы мне справиться с этим чувством. Отец сказал что я должен позволить боли пройти сквозь себя, чтобы не убить то хорошее, что было между нами с Альбертом. Он был прав, только прожив все эти чувства я смогу остаться целым, музыка мне в этом помогала. Она должна быть такой же грустной как и я, такой же веселой как я, словно саундтрек к моей жизни. Все будет хорошо, говорил он мне. Все будет хорошо, теперь повторяю я сам себе.       По сей день не могу с ним проститься. Мы исчезли, как многие животные и растения из этого мира, как старая краска, что засохла и потрескалась, как черный, выцветший на солнце. Мое сердце все еще тосковало по нему, и сколько времени бы не прошло, это чувство пустоты теперь никуда не денется. Оно со мной навсегда, вместо Альберта.

***

      Через год моя семья переехала обратно в США. Клэр была немного расстроена тем, что придется попрощаться со своими друзьями. Я же был несказанно рад, возможно, теперь мне удастся встретить Альберта, может судьба сведет нас вместе снова. Минимальный шанс, но я крепко держался за него. Прошел год, и я не мог забыть о нем, ни на секунду. Так же я возненавидел этот переезд. Я рассматривал каждого прохожего, всегда искал его блондинистую голову, мужчину в солнцезащитных очках, но не находил. Вскоре наши родители попали в автокатастрофу, в которой им не удалось выжить. Это сильно повлияло на Клэр и меня, но я должен был быть сильным ради своей сестрички, позаботиться о ней. Поэтому места для собственного горя не осталось.       После смерти родителей у нас осталась квартира и небольшие сбережения, поэтому я тщательно искал работу, которая помогла бы обеспечить меня стабильным заработком. Нужно было оплатить счета, купить еду и одежду, Клэр должна была окончить школу, поступить в колледж, и я обязан позаботиться об этом.       Так я поступил на службу в ВВС вторым пилотом и познакомился с Барри. Он был добр и близок ко мне духом, поэтому мы быстро подружились. К тому же у него тоже была семья, о которой нужно было заботиться. Барри понимал меня, иногда даже заменял отца, всегда наставляя на праведный путь.       Иногда я спорил со старшими офицерами отказываясь выполнять их некоторые нелепые приказы. Если был малейший шанс спасти чью-то жизнь, я никогда бы его не упустил. Так я прослужил около четырех лет в военно-воздушных силах США.       Барри ушел в отставку, вскоре и я последовал за ним. Точнее мне пришлось покинуть ВВС, оставаться там, где нужно отрекаться от своих убеждений я не мог. Тогда возникла новая проблема, ведь деньги все еще были нужны. Я долго перебирал варианты, куда бы мог пойти двадцати трехлетний парень, имеющий «великолепное» досье, где каждая вторая строка буквально кричит о том, как же беспрекословно я выполняю приказы.       Под звуки радио я готовил обед, пока не услышал гул телефона, который слегка выбил меня из колеи. Мало кто звонил мне, кроме Барри. Я поспешил к трубке домашнего телефона, когда снял ее меня встретил настойчивый голос старшего мужчины.       — Привет, Крис, как твое ничего? Как Клэр?       — Привет, Барри. Все хорошо, спасибо. Как ты сам, старик, как жена и девочки?       — Девочки в порядке, Мойра уже привыкла к переезду, — он сделал короткую паузу, прокашлялся и быстро добавил. — Крис, ты нашел себе работу?       — Пока нет, а есть что-то на примете?       Барри рассказал мне о каком-то совершенно новом подразделении в полиции Раккун-сити — S.T.A.R.S., в котором он теперь работал, и они ищут себе стрелка. Конечно, мужчина уже замолвил словечко за Криса и пообещал, что в этом отряде не как в ВВС, но решать все же ему. Я сказал, что подумаю об этом и обязательно сообщу ему, он в свою очередь попросил поторопиться с решением.       Блондин разочаровался бы во мне, если бы узнал что я живу прошлым. Нет, я пытался построить отношения с кем-либо другим, но все это была ложь. Не способный дать этим людям то, в чем они нуждались - в любви, я бросил эту затею. Не стоит играться с чужими сердцами, давать обещаний, которых не можешь сдержать. Проще всего, в свободное от работы время (теперь уже точно) или в особо одинокие вечера, найти кого-нибудь на одну ночь и не более. Стоит подумать что можно провести с человеком ночь-другую, так тут же окажется тот привязался. Самый проверенный способ от особо одиноких дней - ты сам.       В последнее время мне слишком часто нужна разрядка, не знаю с чем это связанно. Все было хорошо, Клэр могла получать образование, деньги были, крыша над головой тоже, один только вопрос с работой, но думаю он решаемый, сказал бы почти решенный. Я прошел в свою комнату, чтобы плюхнуться на кровать. Воспоминания сами лезли в голову, а я устал пытаться их забыть. Возможно я забыл бы его еще тогда, когда он уехал, но не получалось. Правда в том, что я не хотел его забывать, эти утонченные руки, тонкую полоску губ, дурацкие очки скрывающие его кристально чистые, как горная вода, глаза. Я устал притворяться что все в порядке, делать вид, что мне нужен кто-то помимо Альберта, что все в прошлом и я его забыл. Мне одиноко, но об этом никто не должен знать, особенно моя сестричка.       Рука сама скользнула под резинку домашних штанов и боксеров, огладив ствол. Стоило прикрыть глаза, блондин тут же возникал в сознании. Италия, пять лет назад, до нашей поездки в Рим. Я крупно напортачил, заигрался и толкнул его в бассейн из-за чего ему пришлось переодеться. По причине этого он опаздал, а за опазданием обязательно последовали мелкие неприятности, одна головная боль. Но прежде чем уйти, мужчина остановился подходя ко мне вплотную и шепнул, что я заплачу за это. Если бы я только знал как, толкнул бы раньше.       После ужина, помню это волнение, его властные голос: «Подойди сюда». Я дрожал как осиновый лист, весь покрылся холодным потом. «Раздевайся». «Ложись». И я лег поперек его коленей, его ладонь нежно огладила мою задницу, чтобы с силой шлепнуть по ней. У меня аж в ушах зазвенело, я вскрикнул от неожиданности. Вторая рука легла на мои лопатки, удерживая, пока другая не прекращала бить. Я был отшлепан как непослушный ребенок, а потом вытрахан до потери пульса. Даже пока его член был во мне, он продолжал изредка пошлепывать меня. Всегда неожиданно, от чего я сжимался, блондин в ответ рычал. Черт. Стоило чаще его злить. Рука последний раз скользнула по основанию, собирая белые капли, словно жемчуг. Чертовы салфетки, всегда оказывались так далеко. Поспешно вытеревшись футболкой, я стянул ее с себя. Стоит убрать беспорядок.       Вечером я дождался Клэр и рассказал ей об этом предложении, она была воодушевлена и, кажется, не знала куда себя деть от радости. «Ты что Крис, это же город сердце фармацевтической компании Umbrella, ты должен согласиться. За меня не переживай, я справлюсь», — она не умолкала и все же убедила меня собрать вещи и уехать. Оставлять Клэр одну не хотелось, но я научил ее как постоять за себя и обещал писать, звонить и по возможности навещать.       ВВС было не лучшим местом для службы, но все же я смог купить себе автомобиль для передвижений, мотоцикл для Клэр, что теперь просто обожала данный вид транспорта и поддерживать ее обучение в колледже. Так что служба в полиции была лучшим решением на данный момент.       Боль от потери родителей была стимулом для движения вперед. Я не смог полно пережить их утрату, не было времени, нужно было следить за Клэр. Теперь я уже смирился с их уходом, но с уходом Альберта из моей жизни я не мог смириться. Люди покидали меня слишком быстро, поэтому я так цеплялся и волновался о Клэр. Надеюсь, в ее жизни будет кто-то, кто спасет ее от этого тотального одиночества.       На заднем сиденье черного джипа, темно-синего, поправила бы Клэр, «черного» настоял бы я, но знал, в паспорте транспорта черным по белому написано «синий», были две небольшие сумки с вещами. Я не смог отказаться от памяти о блондине и взял с собой его очки, потрепянную временем пачку сигарет «Muratti» и новый, совершенно пустой дневник, с единственным гербарием гортензии.       Сняв небольшую квартиру, я собрался и тут же поехал в полицейский участок Раккун-сити, где меня встретил Барри, похлопав по плечу и конечно я не смог избежать объятий. Он проводил меня в офис, намереваясь представить капитану отряда «Alfa». В комнате уже сидели и работали люди, которые переглядывались между собой и шептались, должно быть обо мне. Мне казалось, что мужчина сначала представит меня перед своими коллегами, но потом смекнул, что меня еще не взяли на службу. Барри постучал в дверь к своему капитану и за ней раздалось твердое:       — Входите.       Мое сердце дрогнуло, этот голос напоминал мне что-то далекое, что-то незабываемое, то зачем я был здесь и для кого. Мои пальцы задрожали, сжимая папку с моим досье, мне стало жарко в кожаной куртке, но, когда Барри открыл дверь, и мы прошли внутрь, жар моего тела поднялся до «адски горячо». Блондин в солнцезащитных очках сидел за столом, рассматривая какие-то бумажки.       — Капитан, это Крис Рэдфилд, о котором я говорил. Крис, это капитан Вескер.       Мужчина перестал изучать бумаги и поднял голову на меня, протянув руку, в которую я вложил папку с информацией о себе. Не видя его взгляда, я точно мог сказать, что он нахмурился, быстро пролистав бумаги и поднялся со своего места.       — Занимательно. Военный пилот, который не слушает приказов, — если он хотел меня пристыдить, то у него это вышло. Почему ты так холоден? — Но Бертон обещал, что не подведет и нам нужен стрелок в команду, так что… — он двинулся и вышел из кабинета, мы с Барри последовали за ним. — Посмотрим можешь ли ты держать пистолет в руке, если побьешь рекорд Спейера, место в отряде твое.       Неужели он не узнал меня?! Я не мог ни о чем думать, мое сердце билось как бешеное, точно выпрыгнет как в этих мультфильмах Looney Tunes. Еще немного и я готов заплакать от обиды, ведь я так ждал этого момента, так долго представлял себе как это будет, но никогда так.       Нужно было собраться, мне нужна эта работа! Я должен был откинуть свои чувства и побить рекорд кого-то там, чего имени я даже не запомнил. Я докажу тебе, Альберт, что я способен на многое, что достоин тебя, достоин быть рядом и служить под твоим началом.       Я крепко схватил рукоять предложенного пистолета, сняв его с предохранителя, левой рукой я обхватил другую сторону рукояти. Значит я должен попасть в как можно больше мишеней за минимальное время, хорошо, я сделаю это, Альберт. Твердо встав напротив мишеней, приготовился стрелять по команде.       Когда время истекло, блондин молчал, напрягая меня все больше. Мне хотелось развернуться и уйти, вернуться домой и найти другую работу. Стереть этого мужчину из памяти и забыть. Я не верю в то, что он не помнит меня или же ему просто плевать. Да, ему просто плевать на меня, все это было пять лет назад, всего лишь курортный роман, что был, что не был. Какой же я глупый мальчишка, поверил в искренность этого человека. Боже, это все было шуткой! Какой вздор, я был лишь шуткой для этого мужчины, глупый наивный мальчик поверил в любовь. Кровь внутри вскипала от досады, горячей пощечины, что со звоном в голове била словно ток. Я поджал губы, и поднял глаза вверх, чтобы остановить набегающие слезы, которые почувствовал. Пожалуйста, не заплачь при Барри и тем более при нем. Сглотнув ком в горле я повернулся к мужчинам.       — Ну что скажешь, Вескер? Рекорд он побил. Почти без промашек, — Барри разрушил тишину и Крис был благодарен за это, хотелось скорее вернуться домой, залезть в свою машину и спрятаться там, исчезнуть вместе с мыслями и чувствами, просто пропасть.       — Ты слышал, что я сказал, побьет рекорд — место его. Так что добро пожаловать в команду S.T.A.R.S., — слишком сухо, это уже раздражало. — Бертон, можешь вернуться к своим обязанностям, я проведу ознакомительную беседу для нового члена команды.       Барри отсалютовал и вышел из комнаты, оставив меня с Вескером, теперь моим капитаном, наедине. Почему он не попросил Бертона провести мне экскурсию? Альберт проводил мужчину и, кажется, закрыл за ним дверь?! Зачем? Ответом на мой вопрос в голове последовал резкий поцелуй, я даже не заметил, как он снял свои очки. Его крепкие руки притянули меня к себе, настойчивый язык, казалось, собирался вылизать весь мой рот, от зубов до неба и я не мог не поддаться ему, этим чувствам, что жили в моем сердце. Если бы только это мгновение могло длиться вечно, если бы можно было его запечатлеть в памяти, сохранить как какую-то открытку, положить в карман и доставать чтобы снова прожить, снова и снова. Этот поцелуй принес такое облегчение, точно я вырвался из клетки. Словно до этого я не дышал вовсе, что-то сдавливало мою грудную клетку, а теперь мне позволено расправить плечи и вдохнуть свежий воздух.       Он прервал поцелуй, который сам же начал, и я никогда не чувствовал себя настолько опустошенным, меня снова поразил страх, что сейчас он исчезнет. Терять его снова — не хочу!       — Крис… — нежный, бархатный голос с легкой отдышкой. Эти голубые льдинки, смотрящие прямо в мои глаза, терзали меня. Мне хотелось плакать, но я сдержался, пока он держал мое лицо в своих руках. Его нежный голос, заботливые пальцы, словно знали что я испытываю, пытались успокоить. Чувства разрывали меня изнутри, я вообразил столько всего, накрутил себя, думал он не узнал меня, что ему плевать, что он играет со мной, шутит, какое же счастье, что все иначе, судьба свела нас, и на этот раз, я не отпущу его.       — Крис, сыграешь мне? — кивок.       Все было решено за нас, еще там на небесах. Все уже решили за нас.