Под мертвым солнышком

Хлопец с диковинным восточным именем Ши Уду явился из далекой Чины, таща на руках ребенка — грязного и заморенного, как и он сам. Сразу порешили, что бежал от закона, да только сам он все говорил о злом роке, о духах… Поди ж ты, кто ему верил! Сначала жители Боженевки над ним посмеялись — гол как сокол, а при том гляди же ты, гордый! Смотрел на всех искоса своими глазами, не по-восточному светлыми, губы поджимая брезгливо, корочку хлеба не принимая — только добрый ломоть, и то, без спасиба какого и тем паче без земного поклона. Смеялись над ним, таким чванливым — с голоду окочурится! Да как бы не так. Хоть и жили они сначала с ребенком тем, как псы какие, в заброшенной хате на охапке подгнившего сена, Ши Уду быстро выучился основам местной речи и пристроился к корабельной конторе. Потому как оказалось, что в родной Чине он известным корабельным мастером был: знал все об оснастке кораблей и навигации, умел погоду предсказывать, карты любых времен и видов читать, а еще нюх имел на выгодные товары, которые никогда не залеживались на прилавках. Очень быстро поднялся он почти что до главного. Дали ему палаты в большом конторском доме, оклад выделили — сразу же преобразился Ши Уду. Накупил одежд себе дорогих, волосы длинные, как у женщины, в золото убрал, веер расписной заказал. И сразу притихли горожане — писаным красавцем оказался чинский бродяга, и кожа-то у него светлая, и роста высокого. И ребенок, которого он всюду с собой таскал, оказался вовсе не мальчишкой, как все сначала думали. Гляди ты — девчонка! И при том хорошенькая, как расписная картинка. Имя у нее, правда, была заумное — Цинсюань, да еще и братец ее от всех прятал. Хозяин конторы той, глядя на такого работника, даже вздыхать украдкой стал. Была у него дочка, девка шибко умная и ученая, вот как бы отдал ее в жены Ши Уду — так и умирать не страшно, в надежных руках семейное дело окажется… Только вот у дочери его уже был жених, и при том, редкое дело, по большой любви жених. И речи о свадьбе с чинским бродягой идти не могло. А потом в одну ночь, аккурат после отъезда Ши Уду в плаванье, занялся конторский дом пламенем. Дотла сгорел — все сгинули в огне, а старшая дочка с горящей крыши в воду прыгнула, да и утопла — и тела сыскать не смогли. Вернулся Ши Уду, ахнул. А что делать? Никто, окромя него, не смог бы дела вести, он и взялся. И скоро заструилось в Боженевку золото бесконечной рекой, и не один уже кораблик у причала конторского стоял, а целых четыре числились в его ведомстве — на все сам Ши Уду скопил, все он сам выбрал. Разрослась Боженевка, расцвела, и пуще прежнего стал народ местный жаловать чинских бродяг — брата с сестрицей. Приезжали поперву разбираться из губернского центра дознаватели: писаный красавец-прокурор Пашка Минтаев и нервный чиновник Ливнев с тонкими, как у женщины, пальцами вечно в чернильных пятнах. Говорили, будто контора не сама сгорела, а ее поджег кто-то. Говаривали, будто видели неизвестных в деревне, что шныряли у конторы с огромными бочками, от которых по всей округе шел запах дегтя. Говаривали даже некоторые особо острые языки, что странно как-то вышло — все сгорели, а Цинсюань, поди ты, аккурат в то время с братом в плаванье ушла, хотя обычно он ее от всего в палатах прятал. Но ничего дознаватели не нашли — щедрый стол для них накрыл Ши Уду, и приятные речи вел, и вскоре троица эта сдружилась не разлей вода. И он к ним частенько с гостинцами ездил, и они его нет-нет да навещали в отпускное время. — Слушай, брат, — как-то улыбнулся белозубо Пашка Минтаев, когда его ноги, на стол закинутые, стала спихивать злющая Цинсюань — она поднос с чаем принесла, а ставить некуда, все заняли длинные прокурорские ноги в черных блестящих сапогах! — А отдай мне сестрицу в жены, а? — Ты у нее сперва спроси, — буркнул в ответ Ши Уду. — Как ей твоя идея. — Пойдешь? — заискивающе улыбнулся Пашка да попытался поймать девицу, уже в невестин возраст вымахавшую, за тоненькое запястье. — А не пойти бы тебе к кобыле под хвост? — парировала та звонким голосом, ловко выворачиваясь из чужой хватки и ныряя за спину брата. — Прилипала! Вот такая росла у Ши Уду сестрица — в брата гордячка, но с характером легким и бойким, как у весенней птички. Ни в чем ее Ши Уду не стеснял — мнение свое высказывала, ножкой топала в сафьяновом сапожке, белые ручки в боки упирала. Краше не было девицы во всей Боженевке, а брат такие одежки ей покупал, что и к императорскому двору можно было без стыда явиться. И не зачванилась девица — смешливая была и щедрая, со всей Боженевкой дружила разом и всегда вниманием была обласкана. Много воли ей брат давал, много, так что и на ночные гулянья ее отпущал. И вот в одну такую ночь собралась честная компания у костерка на берегу реки и ну байки травить жуткие. И про царевну, что голову с плеч снимала и расчесывала черную косу свою, а потом обратно приставляла; и про черта, который в дом под видом отца являлся, а дети его только по козлиным ногам различили; и про вурдалаков; и про утопленников… — А что, не является к вам дочка прошлого корабела? — спросили как-то Цинсюань. — А чего ей к нам являться? — удивилась девушка. — Ну, как же… Говаривают, это брат твой за поджог заплатил, вот и является… Неупокоенная душа, обидчику чтоб отомстить! — Ой, дура-а-ак… — Врешь! — вспыхнула Цинсюань и аж подскочила на ноги, взметнув юбки. — Никогда бы мой брат так не поступил! — А коли вру, — ласково ответил кто-то из темноты. — Докажи. Ежели брат твой ни в чем не виноват и то несчастный случай, давно бы упокоилась душа корабеловой дочки. А если нет, то наверняка она в ночной воде у причала плещется… Сходи-ка ты туда, вот прям как есть, ночью при полной луне, мертвечином солнышке, и докажи, что ничего не боишься — раз ни в чем твой брат не виновен! — И докажу! — топнула ногой Цинсюань. — Ждите, скоро вернусь! — А как мы узнаем, что ты до конца дошла? — пропел из темноты голос. — Как докажешь, м, что не спряталась на полпути в кусты и не переждала нужное время? — Да там ведь на сваях ракушки растут, — поддержала голос одна из подружек Цинсюань. — Уйма ракушек… Нигде таких больше нет, только на сваях! Вот их пусть и принесет, м? Поначалу никто не решился бы упомянуть о том случае, но под конец все не на шутку развеселились. Не столько им было интересно, кто десять лет назад контору поджог, сколько любопытно было поглядеть — выдюжит ли Цинсюань? А гордая девушка и не подумала на попятную идти. Встала, кудрями тряхнула, юбки подхватила да и пошла вдоль берега! Темна была ноченька, лишь качал влажный тростник у берега теплый ветер, шелестели о песчаный бережок пенные, в ряске пахучей волны. Полдороги Цинсюань без толики страха прошла, гневом подгоняемая. И только спустя десяток минут, когда стих вдалеке веселый гомон и звон гитары, затух теплый отсвет костра, затревожилась маленько. Луна в небе под конец мая была злая, желто-зеленая, как сыр подпорченный, воздух тяжелый, душный, пьяный. Цинсюань утопленницы не боялась ни капельки, а вот ночных гуляк боязно стало. Подхватила юбки и ну бежать, оставляя на влажном песке следы. Быстрее бы к причалу, оттуда окна дома видать, там свет горит, брат губернских гостей привечает. Ежели закричать, услышат. Вот уж и серебрятся в лунном свете сваи причала, наполовину ушедшие в воду. Цинсюань облегченно вздыхает. А потом становится как вкопанная — кто-то в белом сидит на причале, спустив ноги к воде, и длинные черные волосы как капля застывшего стекла с плеча — до самой воды, с аршинной высоты! Моргнула — и ничего не стало, лишь голые доски. «Глупости! — на саму себя осерчала Цинсюань. — Откуда взяться утопленнице? Брат бы никогда!..» А ноги у самой холодеют, шаг нетвердым, валким, как будто в колодках голени, делается. Заткнула страх куда подальше — зубы стучат, да все равно идет-шагает. До самой воды дошла, ударил в нос запах ряски, разбухшего дерева, смолы и дегтя. Схватилась рукой за столбик разбухшей древесины, поморщилась — осклизлый, гадость-то какая! Наклонилась, потрогала сваи ближайшие к берегу — да они все гладкие… Ну еще бы! Тут все чистят, чтобы взор Ши Уду не отвращали уродливые наросты! Только глубже, куда запросто не дотянешься, растут ракушки. Совсем не по-барышневому сплюнула от досады. «Да ну их, — подумала в сердцах Цинсюань. — Буду я в воду лезть только ради этих языков-метелок, много чести — доказывать им что-то! Я-то ведь знаю, что гэ бы никогда…» «А если бы никогда, то чего тебе бояться? По колено в воду зайдешь, ничего с тобой не станется! Боишься, значит? Значит, мог контору-то сжечь? Ага! Ага! Оно и ясно!» Скрипнула зубами с досады, скинула туфли, подхватила подол и ну в воду — вязкую, ледяную! Шаг, два — стуча зубами, схватилась за ближайшую сваю. Водит рукой над водой, водит под водой, опуская до самого плеча и подрагивая от холода и мерзости, да кроме заноз ничего не находит. От досады даже слезы на глаза выступили. «Да были же! Сама видела! Прям тут были! Кто их за ночь-то одну стащить все мог?» Хочется уже и на берег вернуться — разве по ней не видно, что в воде была? Да только на полпути сворачивать дагэ никогда не учил. Раз уже по колено и плечо в воде, чего уж мелочиться? Всего три шага до следующей сваи сделать, по пояс в воду зайти, а там уж точно будут ракушки. Как решила — так и сделала. Собралась с волей, собрала в один кулак юбку, вторым оттолкнулась от ближайшей сваи… Дно ушло из-под ног в один миг. Перевернулись земля с водою, накрыла волна с головой, выбил удар меж лопаток из легких воздух и хлынула в них вместо него холодная, чернильно-черная влага… Цинсюань забилась, выпуская изо рта пузыри воздуха, заколотила ногами и руками, чувствуя, что не сама на дно идет — кто-то тянет, глубже и дальше, сжимает ледяными и твердыми, как бревна, руками поперек талии. Ни о чем не думала в тот миг Цинсюань, только брыкалась и билась, путаясь в собственном пышном подоле и шелковых исподних юбках, колотя кулаками по чему-то крупному, скользкому и всему неровному, как будто в зазубринах. Только с каждым ударом все больше воды оказывалось во рту, все меньше сил — в теле. Почувствовала Цинсюань, как помаленьку обмякает, слабеет, медленно, сонно водит руками в воде, а жжение в груди, сначала яростное, словно углей в нее сыпанули, все мягче становится, тише… Упали белые руки, закачались в воде темные волосы. Трепыхнулась в последний раз Цинсюань да и закрыла очи. Очнулась она, всем телом дрожа от холода. Обернулась на бок и выплюнула, наверное, пуд воды, не меньше, закашлялась, упала лбом в мокрый песок, судорожно втягивая в себя воздух. — Дура, что ль, в такую темень в воду лезть? — спросил рядом нелюбезный отрывистый голос — так сразу и не поймешь, мужской или женский. Цинсюань, хоть и тошнило ее страшно, перевернулась на спину, уперла локти в берег и, дикими глазами перед собой глядя, выдохнула: — А ты кто? — А кто спрашивает? — ухмыльнулась ей в ответ девка — высокая, бледная и худая, мокрая вся с ног да головы и в одной белой сорочке. — Сама назовись. — Ц-цинсюань… — Эко чудное имя, — растянула в ухмылке тонкие губы девица. — Да мне нравится. Можешь меня Сюань звать. — Дразнишься? — даже на пороге смерти Цинсюань возмутилась, сводя брови к переносице — новая знакомица просто обрезала ее собственное имя! — Дразнюсь, — не стала отрицать Сюань. — А только ты бы рот заткнула и помалкивала. Я тебя, как-никак, спасла. — Спасла? — нахмурилась Цинсюань, но прямо с места в спор бросаться не кинулась — в голове все шумело и путалось, не могла она припомнить, что намедни случилось. — Ага. Ты, дура, аккурат под сваи полезла. А там же тень, ил. Все сомы туда шнырь — и ждут рыбеху. Но у тебя ножки маленькие, как раз с окунька, вот тебя сом и принял за рыбину. Если бы я с того берега не заметила, что кто-то воду мутит, тебя бы так и сожрали. Цинсюань вспомнила наконец, как что-то тянуло ее на дно, как огромное гладкое тело обвивалось вокруг нее и как бестолково лупасили ее кулаки по бесчувственной туше. Вздрогнув и обхватив себя за плечи, Цинсюань простучала зубами: — С-спасибо… Сюань не ответила, изучая ее пристальным взглядом черных глаз на светлых-светлых белках. Цинсюань мгновенно стало неуютно. Она поерзала, крепче обхватывая себя за плечи, попыталась встать. Тело не слушалось, и она, чуть приподнявшись, обидно шлепнулась обратно на песок. Новая знакомица схватила ее за шиворот и рывком подняла на ноги. Цинсюань, чтобы снова не упасть, вцепилась той в плечи. Кожа под тонкой рубахой оказалась твердой и холодной. — Ай!.. Ты что, тоже замерзла? — А как я, по-твоему, тебя, дуру, из воды доставала? — А-а… — протянула Цинсюань, почему-то не разжимая пальцев и не отстраняясь — знакомая казалась высокой и крепкой, надежной, а земля так и норовила выскочить из-под ног. — Пойдем ко мне домой? До него вот рукой подать, там согреешься… Гэ не пожадничает, даст какую-нибудь одежку… — К незамужнему мужику в дом? Совсем сдурела? — ухмыльнулась Сюань, обхватывая одной рукой Цинсюань за талию и помогая ей устоять на ногах. — Уж лучше ты сходи да вынеси мне одеяло… Или платье сухое, всяко лучше будет. — Хорошо, — живо закивала Цинсюань. Сюань, крепко держа за талию — парубкам так себя трогать Цинсюань не давала, а девушки так сильно не сжимали… — повела ее к дому. Цинсюань послушно семенила, прилипая к чужому мокрому боку, вдыхая запах тины, воды, сырого песка и отчего-то — прогорклого дыма. При ясном серебряном свете луны удалось как следует разглядеть красивые, вроде как даже благородные черты лица девушки рядом: черные прямые брови, длинные ресницы над темными, сообразительными глазами. Тонковатые губы, длинноватый нос — в целом они ее не портили, только делали строже и холоднее. Кожа вот только казалась очень уж бледной, да, может, это луна так светила… Подчеркивая крупные скулы, белизну тонкой шеи, острый высверк ключиц сквозь белоснежный ворот прилипшей к телу рубахи… Цинсюань запнулась, чертыхнулась и подумала, что такая внешность похожа на загадку, которую очень хочется разгадать. — Под ноги гляди, дура, — неласково гаркнула на нее девушка, но Цинсюань отчего-то почти не обиделась. — Ничего я не дура, просто устала! — Скоро отдохнешь, — ухмыльнулась девушка, подталкивая Цинсюань к воротам. — Иди уже скорее. Да не забудь про меня, я тут околею без сухого платья и одеяла… — Минутку одну! — снова закивала Цинсюань и, осторожно отлипнув от знакомой, юркнула во двор. — Гэ! А вынеси, пожалуйста… Она не успела договорить — толкнула скрипучую дверь, встала на пороге, а ей навстречу уже высыпали гурьбой брат, Пашка Минтаев и Ливнев. От мужчин исходил заметный запах алкоголя, но Ши Уду, как обычно, говорил ровно и трезво — только голос скорее обычного изошел на крик: — Где платье?! Что с тобой, черт побери, стряслось? Тебя утопить пытались?! — Убью, — гаркнул Пашка Минтаев, нетвердой рукой шаря по поясу в поисках кобуры. — Ну-ка показывай, кто сделал! — Да никто… да ничего… Гэ, да я сама, мне ребята сказали, что у нас русалка, ну я и пошла ракушки… — Русалка? Ракушки? — с каждым словом глаза Ши Уду наливались дурным гневом. — Ты полезла в воду ночью, чтобы ракушек набрать для русалки?.. — Да нет же! Чтобы доказать, что русалки нет… Цинсюань подумала, что, может быть, не сможет сдержать обещания и вынести подруге костюмчик и одеяло… И угадала. Взбешенный Ши Уду запер ее в комнате. — Гэ! Ну меня же там девушка ждет! Гэ, она меня из воды доставала! Она там мерзнет! Ну ладно, не выпускай меня, просто сам вынеси ей платье! Гэ! — Какая девушка, дура? — огрызнулся Ши Уду — уже второй за вечер, кто ее так несправедливо обзывает! — Мы на ночь собак выпускаем дюжину. Тебя они знают, а кого другого разорвали бы на части! Дура, ну какая же дура… А если бы тебя моряки увидели? Не подумала, что с тобой могли сделать? Потом зашел Ливнев и, не обращая внимания на крики и возмущения, пощупал ей лоб и пульс и сказал: — Она бредит. Жар уже начался. «Да какой жар, — подумала вконец взбешенная Цинсюань. — Нет у меня никакого жара!..» На следующее утро она не смогла встать с кровати — ее всю знобило. *** Через три дня Цинсюань почти полностью оправилась — с братом они показательно не разговаривали, дружно друг на друга разобидевшись, так что унижаться и отпрашиваться на гулянья она не стала, а просто выбралась в окно. Во дворе ей встретился Ливнев, поглаживающий по храпу гнедого коня, скользнул по ней равнодушным взглядом и ничего не сказал. «Сдаст», — сразу поняла Цинсюань, но было ей по правде все равно. Прижимая к себе свернутое в рулон пуховое одеяло, она пошаталась по селу, пока не наткнулась на знакомую компанию. — Где ты была? — ахнули подруги. — Испугалась, небось, и от стыда не показывалась, — ухмыльнулся какой-то хлопец. Цинсюань обругала их на чем свет стоит, а потом пустилась в рассказ о том, что с ней приключилось. Скоро к компании подтянулись еще ребята, так что под разлапистой яблоней даже стало тесно. Однако никто не хотел стоять под солнышком, так что все ютились на маленьком пятачке земли, едва не слипшись. Только вокруг Цинсюань образовалось пустое пространство — пускай сама девушка никогда этого не замечала, ее, иноземку и сестру самого богатого человека в Боженевке, всегда держали на отдалении. Улыбались, приглашали на гулянья (особливо те, где надо было платить), но всегда помнили, что Цинсюань — не из их числа, другая. Плюхнув одеяло на землю и усевшись сверху, Цинсюань повела свой рассказ: — Во-о-от такенный сомище ухватил меня за ногу! И на дно! Воздух — вон, грудь горит, будто лопнет сейчас, как стекло в печи, уже в глазах темнеть начало, когда меня из воды вытащили… — Чай судьбинушку свою встретила? — улыбнулась одна из девушек. — Красивый хоть? — Да кто красивый? — тут же обозлилась Цинсюань. — Девушка меня вытащила! Но, вообще-то, да… Красивая… — Девушка? И сил хватило от сома отбить? — с сомнением протянул парубок. — Да она высокая! И сильная, наверное… Не из нашей Боженевки, правда, говорила, что с другого берега доплыла… — Да ведь течение сильное, — не унимался парубок. — Мужик не всякий переплывет, а твою знакомицу не снесло? Не верю! Врешь ты все. — А вот и не вру! — взбеленилась Цинсюань. — Не вру, не вру, не вру! Я ей обещала одеяло и одежку новую вынести, да брат меня запер, теперь и не знаю, как искать… — А звать ее как? — засуетились вокруг девушки. — Она не назвалась, — смутилась Цинсюань. — Спросила, как меня зовут, а потом велела звать себя Сюань… — Врешь ты все, — вынес вердикт парубок, а остальные вокруг зашептались — и вправду звучало странно. — Сам ты враль! — Цинсюань топнула обеими ногами. — Она меня вытащила, до дому довела. Я бы иначе утонула, а раз я тут сижу — значит не вру! Три дня меня лихорадило, у кого хочешь из домашних наших спрашивай. — А как все-таки выглядела эта твоя девушка? — задумчиво протянула одна из подружек Цинсюань. — У меня сестра как раз замуж на тот берег реки вышла, я к ней часто хожу, почти всех там знаю… Да что-то нескладно звучит, нет там таких девушек, которые нашу речку переплыть могут. — Да и на нашем берегу нет, — буркнул тот самый парубок. — Скорей уж правда русалку-корабелову дочку встретила, ха-ха… — Не можешь чего хорошего сказать, так молчал бы! — прикрикнула на него Цинсюань. А потом задумалась. — Высокая она. На голову меня выше. Стройная, почти худая даже. Волосы черные, хотя ночь была и она промокла вся… Длинные, наверно, я не видела ее со спины… Лицо овальное, красивое, грубоватое, может, чуток, и нос острый, но ей это, по правде говоря, очень идет… — Тю-ю-ю, — протянул парубок. — Ври больше! Царевну морскую живописует, а мы и верь! — Да что ты пристал-то?! — не выдержала Цинсюань, подскочила на ноги и ну махать на него руками. — Сил нет тебя уже слушать! Пошел, пошел! Когда недовольного парубка прогнали из тени под яблоней, одна из девушек тоскливо вздохнула: — Нравишься ты ему, вот и страдает, что не он тебя спас… Но, по правде говоря, я никого такого не знаю, как ты описываешь. Вроде как благородная, нет? — Да-да, — закивали другие девушки. — Вроде как благородная… Но где это видано, чтобы благородные плавали так хорошо? — Говорят, корабелова дочка хорошо плавала… — И то верно! Может, на том берегу новые служащие явились? Девичье собрание продлилось еще немного, но ни к какому конкретному выводу они так и не пришли. Тогда Цинсюань вздохнула, поднялась, отряхнула юбку от зеленых листочков и, подхватив баул с одеялом под мышку, пошла дальше гулять.Возвращаться домой и выслушивать нагоняй от братца ей не хотелось совершенно, так что она заглянула к некоторым знакомым, взяла мешочек пряников, банку с нежной вишневой наливкой и лепешку хрустящего хлеба, после чего, немного поразмыслив, отправилась гулять вдоль берега. В честь воскресенья матросы все ушли отдыхать в кабак. Так что, прошмыгнув незамеченной мимо причала, Цинсюань добралась до небольшой заводи, заросшей ряской и рогозом. Именно здесь, на сыром песке, она пришла в себя три ночи назад, а рядом сидела новая чудная знакомица. Походив туда-сюда вдоль берега, Цинсюань не увидела ни своих, ни чужих следов. На секунду подумалось «А вдруг правда привиделась?», но непрошенные мысли прошли так же быстро, как и явились. Была, конечно! Цинсюань расстелила одеяло, уселась на него, разложив вокруг себя хлеб и пряники, и, запивая все это дело мелкими глотками вишневой наливки, просидела до самого вечера. Вроде понимала, что глупо ждать знакомицу — неужто будет благородная три дня тут караулить заради тряпок и одеяла? А все равно — домой идти не хотелось жутко, а знакомицу увидеть, напротив, очень желалось… Цинсюань самую малость захмелела. Пригретая солнышком и объевшаяся, она опрокинулась на спинку и завела руку за голову. Лучи бегали по лицу, ключицам и началу груди, открытому свободным воротником. Крупные медные и голубые стрекозы кружились над ней, облака медленно ползли по небу, цепляясь за него пушистыми лапами. Убаюканная шелестом рогоза и редким переквакиванием лягушек, Цинсюань, всю жизнь проведшая у воды, задремала. Когда она проснулась, в отдалении надрывно лаяли собаки и метались алые огни. Цинсюань лежала щекой на песке и глядела в сторону родного дома. Перекатив голову на затылок, она открыла рот и закричала. Но еще прежде на ее рот легла ледяная мокрая ладонь, зажав крик в горле и не дав ему вырваться на волю. Кто-то склонялся над ней, накрыв со всех сторон густым черным покрывалом. И в непроглядной черноте этого заслона смутно белел овал лица — без губ, без носа, без бровей, только с двумя белесыми пятнами глазниц и черными точками зрачков… — Не ори, дура, я это, — усмехнулась эта белая маска — постепенно обретая четкость, словно с ресниц Цинсюань сбежала вода. — Не узнала? Проморгавшись, Цинсюань поняла, что это и вправду — давешняя знакомица. И что черное покрывало вокруг — всего лишь ее распущенные влажные космы… — Ты что, все это время ждала меня тут? — прошептала Цинсюань, стоило чужим влажным пальцам оторваться от ее губ. — Делать мне больше нечего, — ухмыльнулась знакомица, пересаживаясь на покрывало и нагло подхватывая один из оставленных Цинсюань пряников. Черные волосы липли к ее спине, мокрое платье — не просто сорочка, что-то темное, оборчатое, будто немного тесноватое, а может, так казалось от воды… — приставало к телу. Тонкому, сухопарому, совсем не такому мягкому и воздушному, как у самой Цинсюань. — Как собака уличная ешь, — не утерпела Цинсюань. — Может, за едой тебе сбегать?.. — Чтобы тебя опять не выпустили? — обсыпала подбородок пряничными крошками Сюань. — И то верно… Цинсюань, вспомнив о брате, обернулась — но больше ни огней, ни лая собак, ни даже света в окнах видно не было. Вздохнув, она поежилась и снова поглядела на Сюань. — Ты что, каждую ночь через реку плаваешь? Что за придурь? — Нет, — Сюань облизала пальцы и взяла следующий пряник. — Десять лет порядочной еды не ела. — Да ешь на здоровье, — раздраженно откликнулась Цинсюань. — Тогда как ты оказалась на этом берегу? — Тебя увидела, — так же просто откликнулась Сюань. — Ты же из Чины? — Ну да… Увидела и переплыла? А до парома спуститься никак? — А почему на нашем говоришь так гладко? — Да ведь я тут с детства самого, считай, родной… Я спрашиваю, а ты все мимо ушей! Не стыдно? — свела брови к переносице Цинсюань. — И чего это ты про Чину спрашиваешь? Вид мой не нравится? — Нравится. Цинсюань прикусила кончик языка. Коротенькое простое слово было сказано так… весомо, особливо, что слова ругани встали поперек горла и не вылетели наружу. Меж тем Сюань дожевала второй пряник, медленно обтерла длинные пальцы о свое бедро и взялась ими за подбородок Цинсюань. Ту всю аж озноб прошиб от того, какими холодными были чужие руки. — Неплохо, — добавила Сюань, разглядывая ее лицо со всех сторон. — Вы с братом похожи. — Ты знаешь гэ? — оживилась Цинсюань. — Значит, ты правда с левобережной конторы, да? — Можно и так сказать… — рассеянно откликнулась Сюань, проводя большим пальцем по щеке Цинсюань. — Скажи, у тебя есть жених? — Н-нет… — Цинсюань никогда и никому не позволяла себя трогать — ни парням на танцах, ни другу брата Минтаеву, который вечно тянулся ущипнуть или погладить. Но сейчас, под чужой уверенной, жутко холодной лаской, наоборот — застыла, как кролик перед удавом. — Ты зачем спрашиваешь? — А любимого? — Сюань не глядела в чужие глаза, наоборот, смотрела куда-то ниже — на нос, что ли? Или… или еще ниже? — Т-тоже нет… Ну зачем тебе? Дразнишься? — Дразнюсь, — ответила Сюань — и, быстро проведя подушечкой пальца по нижней губе Цинсюань, подалась вперед и поцеловала ее. — Смешная шутка? Цинсюань подскочила на ноги и, зажав губы ладонью, бросилась наутек, оставляя и одеяло, и недопитую бутылку, и пряники на берегу. *** Брат ее чуть не убил — оказывается, ее с собаками искали по всему берегу, с багром ходили по реке, но так и не нашли. Брат ее хотел уже поколотить — впервые в жизни. Но Цинсюань, вспомнив, где была — и что было — вдруг расплакалась. В сердце вошло длинное острое шило. Словно пригвоздило ее к тому берегу. К той девушке… Ши Уду, в жизни не терпевший ее слез, мгновенно сдался. И, передумав наказывать, крепко обнял. Цинсюань проревела у него на плече полночи. Следующий день почти весь проспала. А вечером, не найдя себе места, предупредила, что идет кормить рыбок у заводи. И пошла к тому месту, где в рогозе и ряске осталось ее сердце. К влажному песку, шуршащему под ногами, к железистому запаху ряски и шепоту рогоза под ночным ветерком. Она не удивилась, увидав старую знакомицу, сидящую на песке, обернувшись в ее одеяло. Сначала Цинсюань замерла, смущенная, готовая броситься бежать от стыда и смущения. Но ноги не позволили — как у марионетки, вынесли ее к Сюань. Та, немного подумав, расстелила по песку крохотный кусочек одеяла. — Садись, — сказала она. Чтобы уместиться на нем целиком, пришлось бы тесно прижаться плечом к Сюань. — Это вообще мое одеяло! — решила спрятать смущение за недовольством Цинсюань. — А ты жадничаешь! — Я слишком долго мерзла, — ухмыльнулась Сюань. — Хочешь в тепло и на одеяло — идем ко мне. Она приподняла руку, приглашая Цинсюань нырнуть себе под бок. Сидеть на мокром песке не хотелось, становиться жертвой комаров — тоже. И, хотя смущение и память о прошлой «шутке» все еще стучались в висках… Именно потому, что память о прошлой шутке стучалась в висках и лишала покоя… Цинсюань воспользовалась предложением и шнырнула под одеяло, к Сюань. Та запахнула ее и прижала к себе покрепче. Цинсюань, в первые мгновения напряженная, опасливая, прислушалась к себе — и поняла, что вырываться совсем не хочется… — Ты все-таки чудная, — прошептала она, медленно опуская голову на чужое плечо. — Обычная, — не согласилась Сюань. С той поры Цинсюань приходила к ней каждый вечер — а новая знакомица переплывала реку каждый день, но всегда либо до прихода Цинсюань, либо после ее ухода… *** Лето жаркое, лето знойное… Минул май и минул июнь. На Купалу вдвоем плескались в сумеречной воде, и Цинсюань часто-часто будто нарочно оказывалась рядом — чтобы почувствовать прикосновение чужих ладоней и ощутить едва слышимый запах гари от длинных черных волос, когда Сюань раздраженно отталкивала ее от себя, приговаривая «Не липни!». — Слушай, а зачем ты меня тогда все-таки поцеловала? — спустя почти две луны с того поцелуя, все внутри перевернувшего, не утерпела Цинсюань — шлепнула ладонью по воде, подняла облако брызг. Уж она и заглядывала знакомице в глаза со всех сторон, уж она и так и этак прихорашивалась и крутилась у той под носом, но никак не могла снова нарваться на ту забаву. — Что сделала? — приподняла черную бровь Сюань и тут же поморщилась, отворачиваясь от брызг. — Ты уже и забыла? — тут же рассердилась Цинсюань. — Вот ты какая? Сначала первый поцелуй крадет, а потом и вспомнить не может? Много девушек целуешь? А вот тебе за это! Вот! За шуточным гневом Цинсюань прятала искренние обиду и смущение. Даже подруги ее частенько чмокали друг друга в губы при встрече и прощании. Ничего в этом чудного нет, что же тут такого? Но почему-то казалось, что Сюань ее тогда не как подругу при встрече чмокнула, а как парень в уединенную встречу… Разве можно такое забыть? — Прекрати немедля! — рявкнула Сюань, пытаясь отплыть от шквала брызг, которые обрушивала на нее Цинсюань. — Утоплю! — Не утопишь, я тебе уже нравлюсь! — перекрикивая плеск воды, ответила Цинсюань. — Получай! Получай! Поделом тебе! В конце концов Сюань не выдержала — метнулась, подняв клин волн, и обхватила Цинсюань за талию. Та тонко вскрикнула и тут же рассыпалась смехом, чувствуя, как ее увлекают под воду. Даже то, что в рот плеснуло немного воды, ее не смутило. Она только вскинула руки, чтобы обнять Сюань в ответ, чтобы прижаться к ней поплотнее, а потом, прикинувшись, что мерзнет, и на берегу нырнуть в объятие, под одно на двоих одеяло — то самое, которое вынесла почти два месяца назад… Сюань резко оттолкнула ее, не дав сомкнуть руки на своей спине. Цинсюань забарахталась в воде, отыскивая ногами опору, но, кажется, оказалась над ямой. Дно не находилось, только вокруг щиколоток липко обвивались водоросли и сверху давила тяжестью вода… Сердце на секунду сжалось в груди от страха — но почти тут же чьи-то руки обняли ее со спины и толкнули вверх. Стоило вынырнуть, как Цинсюань зафыркалась, заперебирала ногами под водой и откинула мокрую макушку на плечо Сюань. — Ты меня чуть не утопила! — Я предупреждала. — Все, я тебя больше не люблю, — сердито фыркнула Цинсюань, при этом даже не пытаясь отплыть от обидчицы — впрочем, и та не расслабляла хвата рук на талии Цинсюань, удерживая ее со спины. — А ты правда хорошо плаваешь. Я тут чуть не утонула, а ты держишься… — Угу. Яма. Цинсюань чувствовала, как напряжение — она ведь минуту назад чуть не утонула! — уходит без следа. В руках Сюань было так спокойно. Так хорошо. Она слегка повернула голову, чтобы лежать на чужом плече не затылком, а виском, и уткнулась губами прямо в холодную белую шею Сюань. Нарочно выдохнула, обдавая ее своим горячим дыханием, щекоча губами. Думала — завозмущается, оттолкнет. Но Сюань только крепче сжала руки, так что Цинсюань почувствовала, как небольшая грудь расплющивается об ее лопатки. И ниже — ниже тоже всем своим телом ощутила Сюань, и ее впалый живот, и тазовые косточки, и всхолмье лобка. Вроде такая же, как она, тоже девушка, а все равно — обдало жаром, будто из кастрюли кипятком плеснули. — Хватит с тебя. Утонешь, — упавшим голосом откликнулась Сюань и толкнула ее к берегу. — Пойдем. — Пойдем, — прошептала Цинсюань, ласкаясь, как кошка. Когда подплыли к берегу, она твердо встала на ноги, поймала Сюань за руку и потащила за собой. Одеяло за два месяца на улице подвыцвело, кое-где появились прорехи, но оно все равно было теплым и по-своему родным. Сколько вечеров они так просидели, укрывшись им и глядя на лунную рябь, прыгавшую по реке? Цинсюань стянула мокрую насквозь сорочку через голову. Обычно при других девицах, когда ходили купаться, она ни капли не стеснялась — знала, что у нее тело гладкое и упругое, не знавшее солнца и тяжелого труда, все ладное, чистое, светлое, лучше всех. А тут каждый раз, когда меняла мокрую одежку на сухую, чувствовала, как горят щеки и уши, и только и радовалась, что по темени одной встречаются и не видно ничего. Впрочем, краснеть краснела — а покрасоваться собой хотела больше. Рухнула на одеяло, как подкошенная, растянулась, раскидывая голые руки и ноги звездочкой и нарочно не оставляя подруге места рядом. — Да сними ты уже его! — возмутилась Цинсюань, увидев, как Сюань собирается завалиться прямо так, в насквозь мокром, обтекающем водой платье. Сюань никогда его не снимала. Только выжимала подол, да и то неохотно. Цинсюань знала, почему. Быстро встав на колени, она подползла поближе и обхватила бедра вздрогнувшей Сюань обеими руками. — Да ладно тебе… Хочешь, я тебе еще платья вынесу? Мне не жалко! Для тебя особенно не жалко. Сначала она не замечала, не могла взять в толк, что за темное платье на ее знакомой. А потом как-то пожаловалась в кругу девиц, что нигде не может найти свой любимый наряд. — Ума не приложу, куда его дела… лучшее мое платье! Помните? Малиновая юбка, белая блузка в цветочек… — Так ты ведь в нем за ракушками ходила! Небось изорвалось-то платье, пока с сомом сражалась… После того раза Цинсюань и пригляделась как следует. Тогда-то у нее и сложилось одно с другим — Сюань ее в тот раз раздела, когда из воды спасала, а платье себе оставила! Прежде Цинсюань об этом не заговаривала, неловко было, а сейчас вдруг почувствовала — пора. — Сюань… Я знаю, кто ты, не таись больше, — сказала она, все еще обнимая чужие мокрые коленки. Голосом говорила — ласковым, нежным, чтобы не вспугнуть, но Сюань все равно вздрогнула, а взгляд стал цепким и колючим. — Нет, правда… Не бойся, я никому не расскажу! Да и мне все равно, честно, какая ты… Холодные белые пальцы медленно легли ей на голову, вроде поглаживая, а вроде недобро так касаясь, льдисто. Цинсюань даже не по себе стало. — Правда… все равно? — ухмыльнулась Сюань. — И не боишься? — А чего мне бояться? — Цинсюань хихикнула — хотела рассмеяться, да чужой голос напугал. — Что ты меня утопишь? Ни в жисть! Я ведь нравлюсь тебе… — Правда так уверена? — тем же странным, словно промороженным до дна, далеким и равнодушным голосом спросила Сюань. — Конечно, — быстро закивала Цинсюань. — Тем более, зачем тебе меня грабить? Я тебя очень люблю… Все и так принесу. Ты же раньше была благородной, я уверена, у тебя и речь, и замашки… Ну бывает, обеднели. Это со всеми бывает. Мне все равно! Богатая ты, бедная… Только почему ты сразу не сказала, что нужду терпишь? Ай, не говори, и так знаю — ты гордая… Ну и ничего! Ну и все равно! Какие платья хочешь? Какие цвета? Я тебе завтра же вынесу! И не вздумай отказываться. Буду тебя наряжать! И волосы заплету! А ты ведь, наверное, и не уплываешь? Тут живешь? Цинсюань говорила взахлеб, пытаясь заранее утешить и успокоить подругу, чью гордость могла задеть. И не сразу заметила, что рука, лежавшая на ее голове, гладит ее какое-то время — мягко, ласково, совсем не так сурово, как еще минуту назад… — Сними, пожалуйста, — позвала Цинсюань. — Вдруг заболеешь? — Только верхнее, — откликнулась Сюань. И вправду начала раздеваться. Когда на ней осталась только бледная сорочка до пола, почти насквозь прошитая лунными лучами, она остановилась. Цинсюань, только убедившись, что подруга почти раздета, опрокинулась на спину и снова раскинула руки. Не утерпела и хихикнула. — Чего смеешься? — отрывисто спросила Сюань. — Ничего… Не говорить же, что развеселилась от вида собственной голой груди, подрагивающей, как молочное желе, после падения? — Подвинься. Не дождавшись ответа, Сюань повалилась прямо на Цинсюань. Та тут же собралась, как кошка, подставившая мягкое брюшко только для того, чтобы затем схватить чужую руку. А ведь та только потянулась, чтобы погладить… Цинсюань обхватила Сюань и сжала изо всех сил. Рука, которая легла на лопатки, вдруг не нашла опоры. Захватила ткань и пошла дальше, глубже, так что Цинсюань на секунду показалось, что она хватает пустоту. Но ведь должна же была там начаться спина? Должна ведь? Сюань резко стряхнула ее руки с себя. И не просто стряхнула — схватила за запястья, втискивая их в одеяло над головой Цинсюань. — Что ты себе позволяешь? — прошипела Сюань. — А ты что себе позволяла, когда меня поцеловала? — не осталась в долгу Цинсюань. — А?! Красная, как рак, она чувствовала собственной кожей холодные влажные бедра Сюань — та села на нее верхом, прижимая к одеялу. И от смущения, и от быстрого стука сердца в грудину, и от холодного покусывания ночного воздуха по голому телу — в голову лезла сплошная ерунда. — А ты не поняла? — ухмыльнулась сверху Сюань. — Хочешь, еще раз покажу? Что я себе позволяла. Она резко склонилась. Цинсюань зажмурила глаза. Но не отвернулась. Наоборот. Ее губы сами раскрылись навстречу. Сюань целовала ее крепко, мокро, покусывая и облизывая. Цинсюань несколько раз всхлипнула. Прежде она не целовалась ни с кем. Сначала Сюань держала ее крепко, потом отпустила — но прежде, чем Цинсюань обняла ее, перекатилась на спину. Цинсюань не стала упускать случая и тут же сама забралась на милую подругу, наклоняясь низко — ее грудь, мягкая и тяжелая, от этого упала на грудь Сюань. На секунду девушки замерли, сверкая друг на друга глазами в подсвеченной лунным светом темноте. Поцелуй начала Цинсюань — и повела тоже она, на ходу обучаясь тому, как правильно надо складывать лепестки губ, покусывать и потягивать, касаться языком так, чтобы Сюань под ней вздрагивала, крепко сжимая пальцы на чужих бедрах. Шум крови в ушах мешался с шумом реки, и непонятно было, что громче. И непонятно было, чье это сердце стучит так громко — так громко в груди Цинсюань, что его раскатов хватает и на грудь Сюань, такую тихую, почти не вздымавшуюся?.. Цинсюань ничего в этом не смыслила, но уже знала, чего хочет. Хочет по-настоящему. Хочет крепко. Хочет сильно. Она поймала запястье Сюань и настойчиво переложила на свою грудь. Белая и прохладная, она плеснула сквозь чужие пальцы. А Цинсюань всхлипнула, почувствовав, как те сжимаются — сначала по привычке грубовато, а потом мягче, почти виновато… Цинсюань сидела на ней верхом, чувствуя, как Сюань гладит, сжимая, пощипывает ее грудь. Потом скользнула вниз, под недоверчивым взглядом, и нырнула между чужих коленок. Лицо горело, голова горела, мысли путались. А все равно — все равно нырнула под подол, касаясь щеками ледяных белых бедер. Научилась целовать в губы, так что же, сюда целовать не научиться?.. И целовала, разбирая языком складочки, похожие на лепестки цветов, если бы те были сделаны из живой плоти — касаясь и устья, и чувствительной жемчужинки вверху, втягивая ее в рот и щекоча кончиком языка. Это было похоже на раздувание едва теплящегося уголька в печи — Сюань, напряженная, словно не до конца сообразившая, что творит Цинсюань, лежала неподвижно. Но с каждым касанием — в том месте, на котором Сюань вздрагивала, — с каждым широким лижущим движением, с каждым мягким толчком в податливый бутончик внизу, — со всем этим и она таяла, начиная подрагивать и ерзать на одеяле, зажмуривая глаза, выгибая спину. Когда же ее, как молнией, ударило завершением, Цинсюань, радостная и взбудораженная, подскочила. С лицом, мокрым и счастливым, сунулась целоваться — радоваться, чуть не подпрыгивая от восторга, — Сюань, стряхнув расслабленную оторопь, резко села. И, не дав Цинсюань опомниться, резко толкнула на одеяло. И шипнула, щуря глаза в темноте: — Не рассчитывай, что я у тебя в долгу останусь. Цинсюань только ахнуть успела. Сюань явно разбиралась лучше — и руки у нее были настойчивые, жадные. Она целовала — но только в губы, быстро, глубоко, почти грубо. А руки ее тем временем оглаживали грудь, живот, бедра Цинсюань, пока не нырнули между… — Как подтаяла, — ухмыльнулась Сюань, нащупывая пальцами обильно выступившую влагу. Она не стала мякотничать — сжав два пальца вместе, нащупала подтекающую щелку внизу и толкнулась в нее. Цинсюань зажмурилась, тихонько вскрикивая и тут же накрывая губы ладонью. Сюань вскрывала ее мягко и уверенно, преодолевая тугое сопротивление и почти сразу подгибая пальцы, чтобы толкнуть под косточку, в самое чувствительное. Так что если и стало жечь растянутую кожу на секундочку, то тут же и забылось — голова закружилась от того, как жаркой волной каждый толчок растекался по животу, до груди и сердца… Цинсюань, размякшая, теплая, соленая, всем телом прильнула к Сюань. От сладости, захлестнувшей под конец, по всему телу ползли мурашки, голова кружилась, а нежность так и рвалась наружу. — Милая моя… хорошая… Не хочу от тебя уходить, не уйду… пойдем ко мне? Пойдем, пожалуйста… Гэ тебя не прогонит, обещаю! — А ты так в этом уверена? — обнимая ее, усмехнулась Сюань. — Да… — А ты приведи его сюда, — улыбнулась в темноте, обнажив белые зубы, Сюань. — Пусть взглянет на меня и решит. *** И Цинсюань привела его. И все обратилось в кошмар. Кошмар, для которого все предшествующее, все, от чего расцветала на сердце весна, было только прелюдией. Способом заманить Ши Уду к воде. «Не надо! — звенел на весь берег крик, да никто не слышал, никто не шел на помощь — как и тогда, десять лет назад, когда пылала контора. — Пожалуйста!» Дочь корабела тоже кричала «Не надо!» и «Пожалуйста!», когда ее дом и родные корчились в пламени. И когда ее собственные ноги лизало пламя, опаляя до волдырей и черного нагара. Когда думала: «Я не руки на себя накладываю, я от боли спасаюсь». А только небесам все равно на то было. Утопленница, стало быть — грешница. Стало быть, небес недостойна. Стало быть — оставаться ей в этом мире русалкой и мавкой, нечистой силой. Вода кипела и бурлила, черные волны мешались с лунным серебром, которое от наплывших туч сделалось зловеще-зеленым, как зацветшая от времени монета. Цинсюань, заливаясь слезами, грудью расталкивала пенные буруны. Пыталась добежать, доплыть до камней, на которые брата утащила Сюань — страшная тварь, только притворявшаяся живой. Она не успела. Гэ ее не услышал. Сюань что-то сказала ему и указала рукой на Цинсюань. И он, подумав немного, кивнул. И ушел под воду. Цинсюань проводила брата остекленевшим взглядом. Попыталась доплыть до того места, где он опустился под воду. Но в итоге ее саму снесло волнами, разыгравшимися не на шутку. *** Наутро девушку вынесло — а может, вынес кто-то?.. — на берег. Мокрую, изломанную, еле живую. В бурных волнах она сломала руку и ногу, и те после срослись как-то неправильно. Вместе с веселостью и живостью зараз сгинули прежняя прелестная веселость и через край кипевшая живость. Былые друзья отвернулись, дела в конторе полетели под откос. И даже вмешательство братовых друзей не спасло корабельное дело от разорения. Хотя Минтаев и Ливнев звали, Цинсюань отказалась уезжать с ними. Поселилась в той самой хибаре, где они некогда жили с братом, еще до того, как тот выучил язык и устроился в контору. Которую со всем имуществом забрали за долги. Лунными ночами серебряные блики текли по волнам, как слезы. На луну — на солнышко мертвых — выходила нечисть. Дочка корабела, качаясь на волнах, тоже смотрела на берег. На маленький огонек, у которого грелась, свернувшись калачиком, Цинсюань. Пешка в игре, приманка для Ши Уду. Это ведь только вопрос времени. Когда она падет еще ниже. Когда за краюху хлеба начнет отдаваться любому, кто готов обогреть. Когда заболеет. Когда не переживет очередную студеную зиму. Волны качали корабелову дочку. Месть не принесла ее душе покоя. Она не вознеслась на небеса, к погибшей много лет назад семье и жениху, не провалилась в ад — вслед за самоубийцей Ши Уду. Может, потому что месть не свершилась до конца и надо забрать под воду еще и сестрицу, вслед братцу? Или… Или, может быть — наоборот… Корабелова ударила по воде кулаками, всплеснула в в бессильной злобе длинным, змеиным хвостом и ушла на дно. Откладывая решение в десятый. Пятидесятый. Сотый и трехсотый разы. Не в силах решиться — на что? На очередное убийство? Или на «прости» для той, чьи глаза уже никогда не вытравить из памяти и души, но и заглянуть в них отныне не хватит духа?..