Оковы

За ней всегда волочились, грохоча, тяжеленные цепи — они оплетали ее тонкие запястья, до крови раздирая нежную кожу там, где просвечивались голубоватые венки, откуда они росли, откуда каждое звено распускалось металлическим цветком. И как все их не замечали? Ах, да, ведь все боялись ее отца, они не посмели бы сказать ей, дочери Ван Шао Тана, что цепи абсолютно не годятся в качестве украшений. Особенно для такой красивой, утонченной молодой женщины. Жаль — а ведь Мисаки бы сказала, в отличие от остальных, что всегда сторонились ее, словно прокаженной. О, она бы нахмурилась, уперла руки в бока и негодующе воскликнула: «Алиса, что за цепи? А ну-ка быстро сними их!». Представленное настолько живо, что Алиса видит Мисаки прямо перед собой — такую, какую запомнила ее еще в школе. Каштановые волосы убраны в два хвоста, очки (она так забавно щурится, если их убрать!) и школьная форма без единой складочки. — Мисаки, — слышит Алиса со стороны свой пьяный голос и хихикает, повторяя имя подруги по слогам, словно смакуя. — Ми-са-ки. Алиса хочет курить — желание настолько велико, что она вцепляется ногтями в запястье, разрывая рану, и тянет цепь на себя. Сладкая боль раскатывается теплыми волнами по телу, заставляя откинуть голову назад и сделать глубокий вдох — каменные цветы ничем не пахнут: они лишь сверкают, блестят своими лепестками и стеблями, точно фальшивые звезды на горизонте ночью. Рядом с ухом мирно жужжит пчела. Фальшивая Мисаки смотрим с немым укором в глазах, глядит на то, как единственная дочь Ван Шао Тана, полулежит на каменном полу, прислонившись спиной к стеклянной стене. — Ну и чего ты смотришь? — язык почти не слушается, словно окаменел. Алиса злится, ярость захлестывает ее жгучими волнами, топит, и она захлебывается этим ярко-красным маревом, взмахивает руками, и цепи гремят, ударяясь о стекло, чудом не разбивая его. — Чего смотришь?! Да, мне хорошо как никогда, Мисаки! В печальных глазах Мисаки видно сожаление, видно прошлое, тот миг, когда Алиса впервые обратила внимание на храбрую девчонку. «Ты совсем не повзрослела», — читается в карих глазах, и Алиса пытается подняться, гордо выпрямить спину, но вместо этого ее колени подкашиваются и она падает, ударяясь щекой о пол. Собственное тело ощущается тряпичной куклой, марионеткой с обрезанными нитями. — Алиса, — слышны шаги и рядом с ней присаживается Мисаки. С трудом приподняв голову, она глядит на подругу, которой уже двадцать лет и она прилежная студентка Токийского университета, за ней ухаживает паренек с ее курса и, хотя Мисаки почти не говорит об их отношениях, видно невооруженным глазом как незаметно алеют ее щеки, как сбивается дыхание, а глаза приобретают мечтательный блеск. И Алиса завидует, завидует, завидует. У ревности есть свой вкус — солено-горьковатый: соль от слез, горечь от пепла несбывшихся надежд и сожженного дотла сердца. Вместо сердца у нее теперь кусок обугленного мяса, черная плоть, обвитая такой же цепью, что тянется из запястий. — Алиса, смотри, до чего ты себя довела, — с горечью шепчет Мисаки, по ее щекам скатываются слезы, она обнимает Алису, прижимает к груди, баюкает, пытается успокоить, точно плачущего ребенка. — Знаешь, когда ты окончила Токийский университет, я впервые переспала с Вэем. Он хороший, он заботится обо мне, исполняет любую прихоть. Вот только я не могу его любить — у меня нет сердца, есть лишь цепь, — невнятно бормочет Алиса, уткнувшись лицом в блузку подруги. Неловко повозившись в уютных объятиях, она прижимается ухом к груди, вслушиваясь в столь заветный стук сердца. — Цепь? — эхом отзывается Мисаки и гладит Алису по голове, пропуская темные пряди через пальцы. — Да, цепи. Тяжелые такие, постоянно мешаются, да еще гремят, — громко вздыхает она и, наконец, обнимает в ответ Мисаки, поглаживает кончиками пальцев выступающие лопатки и мимолетно прижимается губами к ложбинке меж ключиц. — Вэй — контрактор, — Алиса жарко дышит в шею подруге, теребит пуговки на чужой синей блузке. — Я столько раз просила его уничтожить цепи, столько! А он лишь качает головой и постоянно повторяет, что я сама должна это сделать, — пуговицы поддаются трясущимся рукам и пальцы скользят под шелковую ткань, ласкают и сжимают груди. Алиса в нетерпении стягивает с чужих плеч ненужную ткань и толкает Мисаки на пол, заставляя лечь. Та послушно откидывается назад, пустой взгляд обращен в потолок. — А откуда эти цепи взялись? — голос лишен жизни, точно Мисаки после того, как звезды исчезли, и некоторые люди заново родились, превратилась в куклу, медиума, что скользит неслышной тенью по проводам. Хотя, думает Алиса, нависая над Мисаки, она бы не отказалась, чтобы та превратилась в куклу — тогда бы она ее выкрала из дома, наряжала бы в яркие платья и долго-долго разговаривала бы с ней. Или бы слушала как бьется ее сердце. Или бы просто смотрела на нее, ведь Мисаки красива как каменный цветок — хрупкая, но твердая с виду, и пьянит не хуже яда пчел, что растекается по венам чистым блаженством. — Правая рука — отец, — Алиса ласково прижимается губами к белой шее. — Левая — клан. Они такие тяжелые, они тянут меня на дно! — она коротко, почти невинно целует Мисаки. — Но хуже них третья цепь. Твоя цепь. Мисаки молчит, и Алиса сжимает стальной хваткой ее запястья, заводит их за голову и прижимает к холодному полу, наваливаясь всем весом на подругу. Ее извечные кандалы тихо звенят. О, она бы хотела, чтобы на запястьях Мисаки расцвели синяки. Или цепи — ей бы это украшение было бы к лицу, в отличие от самой Алисы. — Мне нужно новое сердце, Мисаки, — Алиса склоняется и кусает Мисаки за нижнюю губу — у ее крови вкус вина с горчинкой, и Алиса смакует каждую каплю. — Как насчет твоего? Кожа удивительно легко расходится под острым лезвием ножа, припрятанного рядом с цветами. Грудина не поддается, Алиса сдувает челку с глаз, с силой давя на рукоятку ножа, вгоняя лезвие все глубже. Кровь темными ручейками стекает на пол, и Алиса любуется проглядывающими через рану белоснежными костями. Когда она доберется до сердца Мисаки, то сможет отдать его Вэю, чтобы он не сомневался в ее безграничной любви к нему. Или оставит себе: положит его в красивую серебряную шкатулку, на красный бархат, чтобы потом изредка открывать и смотреть на него, как на величайшую драгоценность. Или отдаст поварам, и они ей приготовят его и подадут с самым изысканным вином, и она сполна насладится этим сердцем, что когда-то билось в груди такой отважной и смелой девушки. Рот наполняется слюной при мысли о сладостном вкусе мяса, что растает, едва коснувшись ее языка. Алиса срезает все новые и новые алые ленты чужой плоти, когда слышит позади голос Вэя: — Госпожа? — Замерев, Алиса крепче сжимает скользкую от крови рукоятку ножа. Она представляет, как сейчас выглядит для своего телохранителя: растрепанная, с пылающими щеками, а милое светлое платье обагрено чужой кровью. А рядом Мисаки. Даже уже мертвая, с развороченной грудной клеткой, та осталась невероятно красивой. Она похожа на спящую красавицу, чья грудь усыпана алыми лепестками. И Алиса хочет пробудить ее от вечного сна поцелуем. — Вэй, — Алиса широко и счастливо улыбается, поднимается с пола, и нож выскальзывает из ее руки, так и не упав на пол — он исчезает, и Алиса уже не помнит, что мгновение назад увлеченно вонзала его в тело Мисаки. Неспешной походкой приближается к Вэю и почти невесомо касается его губ пальцами, и кровь тоже исчезает, словно ее нежные ладони не были вымараны в крови. Присутствие Вэя всегда отрезвляет ее и дает силы; он — ее проводник в светлое будущее, в котором не будет цепей, что будут греметь при ходьбе. Алиса закрывает глаза и обнимает Вэя. — Я знаю, как избавиться от цепей, — тихо шепчет она ему на ухо, как будто боясь, что кто-то услышит ее слова. Вэй молчит, и Алиса принимает его молчание за одобрение продолжить дальше. — Ты убьешь ради меня отца и клан? В затянувшейся и мучительной паузе последовавшие слова кажутся райской музыкой: — Да. — И принесешь мне сердце Мисаки? — Алиса заглядывает ему в лицо, пытаясь увидеть хоть намек на сомнение. — Да, принесу, — улыбка Вэя холодна и остра, точно кинжал, который он всегда носит с собой. — Но кто такая Мисаки?