Она сама себе его выдумала, и первая в него же уверовала
— Chére, я узнал русскую действительную жизнь… Et je prêcherai I'Evangile… Конечно, ей не было дела до Евангелие – её волновал сам Степан Трофимович, лежащий в горячке на кровати в каком-то захолустье. Варвара Петровна примчалась к нему, стоило получить небольшую весточку, бросила все свои дела, забыла старые обиды и желала скорее увидать старого глупого друга, что прожил под её крылом долгих двадцать лет. Собираясь в Устьево, она не могла избавиться от небольшой дрожи, сотрясающей всё тело, и, не сдерживаясь, кричала на слуг, собирающих карету слишком долго. Её голос срывался, и все вокруг могли только гадать: от гнева или от горя. Каждая минута для неё тянулась непозволительно долго. Как её профессор мог так легкомысленно уйти из имения? Варваре Петровне вспоминались рассказы Петра Степановича об отце, его убеждения о том, каков Степан Трофимович на самом деле мерзавец, бессовестно живущий у неё на шее и запудривший её разум сладкими речами. Он даже показывал письма, все до единого – хотя сам их и не читал почти – обращал внимание на конкретные фразы, цитировал целые строчки. Всё это заставило её поверить в свою слепоту по отношению к ближнему человеку, в его подлость и лживость. Но сейчас молодой Верховенский исчез вслед за Николаем Всеволодовичем, и Варваре Петровне вновь пришлось пересматривать свои взгляды. Степан Трофимович ушёл, как и грозился. Варвара Петровна видела его слёзы в их последнее свидание, знала его чувствительную натуру достаточно, чтобы догадаться, что после разговора он запрется у себя в комнате на несколько часов, а потом освежится на прогулке, как это обычно и бывало. Но чего уж точно никогда раньше не было – исполнения угроз Верховенским. Он мог обидеться, перестать писать письма, замкнуться в себе, но не покинуть Варвару Петровну. Лошади были запряжены, кучер сосредоточен, и они тронулись. Варвара Петровна неподвижно сидела и мрачно смотрела в окно, в руке она сжимала клочок бумаги с адресом. Это не было похоже на письмо от Верховенского – слишком короткое, слишком сухое. А может, и не он вовсе писал? Может, сам он и не хотел писать ей? От этой мысли Ставрогина сильнее стиснула пальцы и поджала губы. Письма своего друга Варвара Петровна раньше часто перечитывала, для приличия отмахиваясь от Степана Трофимовича, говоря, что у неё не так много времени на его капризы в виде целых сентиментальных романов на несколько листов. И всё равно каждый раз читала их и хранила. До тех пор, пока слепая ярость не овладела ей и все письма полетели в камин. Тот вечер Варвара Петровна хотела забыть как можно скорее: она избавлялась от бумаги, сжигая прошлое, связывавшее её с Верховенским. Однако помнила всё до мелочей детально: как доставала толстенные стопки писем из ящика, как безжалостно бросала их в искрящий огонь, как невольно задерживала в руках исписанные листы и просто смотрела на них. Варвара Петровна вытерла носовым платком выступающие на глазах слёзы и тихо всхлипнула. Ещё два месяца назад она и подумать не могла, что может растерять всё своё тихое счастье. Она не была нянькой для Степана Трофимовича, но ходила с этим на грани. Варвара Петровна находила в нём успокоение – он смиренно выслушивал её недовольства, увлекал интересными беседами и скрашивал своим присутствием её одиночество. Она выдумала его именно таким, каким отчасти хотела видеть сына, за которым не могла наблюдать, пока тот был в Петербурге или за границей. И от мысли, что Николай будет также дорожить её обществом, как и его учитель, ей становилось хорошо. Карета подпрыгнула на кочке и въехала в лужу, поднимая высокие брызги. Степан Трофимович ненавидел лужи. Каждый раз, когда они вместе проезжали по сырой дороге, он ворчал и пасовал перед природой. На следующий день обязательно заболевал, если попадал под дождь или стоял в сыром месте. Даже обычная лужа заставляла её думать о нём. В дни его болезни Варвара Петровна непременно допрашивала о его самочувствии слуг и Антона Лаврентьевича: она не доверяла описаниям самого Верховенского, вечно приукрашивавшего или, наоборот, приуменьшавшего проблемы в его здоровье. Она по-настоящему волновалась за него: приглашала к нему лучших врачей, не скупилась на лекарства, лишь бы только слушать долгие монологи и видеть его подле себя. Впереди показался небольшой городок, мало чем отличавшийся от многих других. «Неужели он выбрал своей остановкой такое дрянное местечко? Как же низко пала душа этого человека!» – думала Варвара Петровна, сверяя названия города на листке и табличке, оповещающей о прибытии. Да, это оказалось тем самым Устьевым, в которое, если верить записке и слухам, заселился Степан Трофимович. Варвара Петровна выскочила на улицу, будто ей двадцать, и, никого не дожидаясь, направилась расспрашивать о друге людей знающих. *** Когда она вошла в комнату, отведённую Степану Трофимовичу, она застала его за разговором. В бледном свете свечей она не видела лица собеседника, лишь по очертаниям тёмного платья и платка на плечах она узнала в силуэте женщину. Сложно было назвать эмоцию, застывшую на лице Варвары Петровны в ту минуту. Она заходила с полной уверенностью, что Верховенский сразу же как будто выздоровеет, слёзно будет просить у неё прощения и даже вскочит чтобы поцеловать ей руку. Она считала себя его спасением. Но, как оказалось, ему было хорошо и без неё. — Je t'ai aimé, Она хорошо запомнила, с какой интонацией он говорил эти слова. Говорил так часто, так уверенно, что у Варвары Петровны не оставалось в этом сомнений. — Пропащий вы человек! — Знаете, я видел Лизу… Она никому не говорила, ни тогда, ни сейчас, что всё понимала. Понимала и знала даже тот период их отношений, когда у них был шанс пожениться. Варвара Петровна не сомневалась в преданности Верховенского, но, вспоминая его прошлые браки, не давала повода торопиться с предложением. Да и он, и она не были расположены к такому союзу. Сейчас же она ясно видела, как он относится к Софье Матвеевне, и её взяла ревность. Она и раньше ревновала друга к дамам, приходящим к нему на лекции и отвлекающим всё его внимание на себя. Но то были мимолётные заигрывания с их стороны, не несущие никаких последствий. Степан Трофимович, несомненно, любил внимание и с удовольствием отвечал на вопросы дам, не замечая неоднозначных намёков, увлекаясь темой лекции гораздо больше, нежели женщинами. Однако лёжа на постели не в силах приподняться даже попить, он с лаской и интересом смотрел на скромную непримечательную женщину, запуганную бурной реакцией Ставрогиной. «Je t'ai aimé» Она устроила книгоноше допрос, как только они остались одни. Где и как они познакомились? Как его самочувствие? Как он умудрился заболеть? Кто она такая? Почему осталась с ним? Софья Матвеевна отвечала тихо, не поднимая глаз. Она чем-то напоминала повзрослевшую Дашу. Даша. Варвара Петровна хотела женить Верховенского на ней для его же благополучия. Чтобы он один делал, если бы Ставрогина внезапно умерла? Как оказалось, не стал бы долго обливаться слезами у неё на могиле. Ушёл бы, и точно так же кончил бы тихой бесславной смертью. У Варвары Петровны перехватило дыхание. Верховенского срочно нужно было везти домой, вызывать врачей и лечить, лечить, лечить, пока не стало слишком поздно. А когда это – поздно? Она готова была простить Степану Трофимовичу все обиды, лишь бы он остался жив. Она не хотела терять его, как потеряла мужа, не хотела отпускать его. Возможно, она бы сама стала вымаливать у него прощение, если бы не одно, самое большое и самое свежее унижение, из-за которого и началась эта ссора: «Женитьба на чужих грехах». Как бы Варвара Петровна ни хотела оставить подле себя Степана Трофимовича, она не могла переступить через свою гордость, через честь семьи, как это сделал Николай Всеволодович, после таких скандалов. Она была рядом, когда всё кончилось. С болью в душе смотрела на то, как тяжелее Верховенскому становится дышать, как его грудь вздымалась то всё чаще, то реже, пока не застыла навек. «Je t'ai aimé» Она проводила врачей как ни в чем ни бывало, будто не было бессонных ночей у кровати Степана Трофимовича, как не было и дикого страха перед застывшим выражением его лица и стеклянными глазами. Варвара Петровна пригласила к себе Софью Матвеевну и начала разговор. В ней действительно было что-то, что Верховенский смог полюбить. Полюбить настолько, чтобы под конец жизни стать славянофилом и при смерти больше походить на постаревшего Шатова, чем на самого себя. И действительно: в Улитине было что-то умиротворяющее, определённо устоявшееся, чего не было в Ставрогиной и Верховенском. — У меня никого больше не осталось, — Варвара Петровна приняла судьбу. Она не смогла вырвать Степана Трофимовича из сердца, как бы ни пыталась, и, скорее всего, сама не хотела этого, где-то в глубине подсознания, — Нет у меня больше сына. Когда она увидела висящее тело Николая Всеволодовича в Швейцарии, она уже не сдерживала слёз. Она проклинала себя за слова, сказанные несколькими месяцами ранее, как и за те, что она сказала Степану Трофимовичу. Нет у неё теперь сына. И Верховенский преспокойно кончил у неё на руках. *** Уже дома, в Скворешниках, Варвара Петровна впервые за долгие месяцы зашла в комнату Верховенского. Всё в ней оставалось как прежде – она строго запретила заходить сюда слугам, – но пропало нечто важное, без чего комната перестала быть знакомой и родной. Ставрогина недолго пробыла одна в помещении. Вошёл Антон Лаврентьевич и неуверенно протянул ей сложенный в четыре раза лист, и, в сомнении постояв, пока она разворачивала бумагу, поспешил уйти. На листе почерком Степана Трофимовича были написаны его прощальные слова – заготовленная речь, которую он хотел зачитать во время их последнего свидания, но так и не смог произнести и слова под наплывом претензий Варвары Петровны. Ставрогина Варвара Петровна была гордым человеком, отстаивающим свои честь и доброе имя всю жизнь, и не терпящим таких слабостей. Но даже у такого человека хватило сил принять неисправимое и, перешагнув впервые в жизни через свою гордость, отнести на могилу друга конверт с письмом на дорогой бумаге, с крупно выведенными на ней словами: «Je t'aimais aussi», подразумевавшие, по слухам, ещё кое-что: «Et je t'aime toujours»