Выпускница

"В прошлый раз я сказал, что ты нравишься мне. Нужно было быть решительнее и сказать, что я люблю тебя." Дэниел Киз "Цветы для Элджернона" Что это любовь, я поняла далеко не сразу. Сначала это были восхищение, привязанность, острое желание получать внимание, "любимый учитель" и много-много подобных оправданий, которые легко принять за правду, когда у тебя руки дрожат по поводу и без в её присутствии. Может, первая её улыбка не вызывала во мне шквал эмоций. Может, первый комплимент не был чем-то настолько значимым, чтобы хранить его глубоко в себе и лелеять. Но когда-то всё же произошло это гадкое и болезненное принятие, после которого хочется вымыть всю себя хозяйственным мылом, а потом сказать "такого не было" и поставить точку. Честно говоря, всё было не так плохо, чтобы вспоминать этот нечёткий временной отрезок как череду пыток, но одно знаю точно: легко не было. Я засыпала под собственные отрицания и просыпалась тоже под них. Жила отрицанием. А вот у спящей меня всё было иначе. Сон был неким временным спасением, ведь там не находилось места для страха, самообмана и прочей гадости; там была она: улыбалась, тянула ко мне руки и всё время повторяла "Элли, милая Элли". Наверное, мой мозг уже тогда знал, что сопротивление бесполезно, а потому генерировал такие до приторности приятные сны. Из Элины я превратилась в Элли только ради неё. Точнее будет сказать: из-за неё. У всех учителей свои тараканы. Но у неё это были какие-то менее гадкие насекомые, вроде божьих коровок, которые подавали ей идеи для сближения с учениками. Поэтому у всех детей, как в моём классе, так и в прочих, было особое обращение, полученное не менее особенным путём. Сначала кажется, что быть "не такими, как все" не получится ни у кого — каждый получает это ласковое и нежное прозвище. Но однажды становится понятно, что именно в этом и проявляется индивидуальность: никаких Петровых и Мишуткиных, а только Милочка(от Миланы) и Лёля(от Ольги). Так было и со мной. Элина — имя уже довольно необычное, но она всё равно смогла сделать его лучше. На её рингтоне всегда заунывно пели "память твоя — на сердце якорь, но только не вздумай плакать"*, а когда я поинтересовалась именем исполнительницы, показавшейся знакомой, она улыбнулась и ответила: — Элли на маковом поле, — немного задумалась, а потом добавила. — Давай-ка и ты у нас будешь Элли! Это было неоспоримо, потому что уже тогда во мне начало зреть зерно "простой привязанности". Стоило ей только поманить пальцем, как я готова была бежать хоть до Аляски за ней. Шли месяцы, а это обращение стало чересчур родным для меня, что никакой комплимент не мог заменить мне его. Хотя тут я бы ещё поспорила, ведь как-то раз мне удалось остаться с ней наедине после уроков, чтобы дописать тест. По правде говоря, всё это была чудесная актёрская игра с моей стороны ("уже звонок?! А как же самостоятельная?"), ведь никакая работа не стояла рядом с возможностью побыть ещё немного рядом с объектом своего восхищения. Вернее, именно работа эта стала мостом между мной и нашей встречей с Елизаветой Владимировной. Мы сидели в полной тишине: я делала вид, что всецело занята тестом, а она копалась в бумагах. Мне было слышно, как что-то пело из её левого наушника (слушать музыку на работе довольно необычно, когда ты учитель), и безумная страсть вытянуть из неё хоть слово подначивала задать какой-нибудь банальный вопрос о прослушиваемой песне. И я повиновалась, начиная диалог, на что мне ответили с тёплой улыбкой: — Элли на маковом поле. Моя любимая исполнительница, к слову. Не только она, но её песни... Остальное вспомнить не получается, сколько бы я не пыталась. Рассуждения о репертуаре певицы не достигали моих ушей. Быть может, я попросту не стала дальше слушать. Не смогла. Или мой мозг был вынужден вычеркнуть из памяти некоторые детали диалога, а потому выбрал именно это, ссылаясь на ценность первых двух предложений. "Моя любимая исполнительница" Мне очень хотелось видеть в этом какую-то связь с моими именем, с прозвищем, которое я получила. И не искать подтекст в каждом слове не так просто, когда речь идёт о человеке, к которому испытываешь то ли любовь, то ли детскую привязанность. К слову, о любви. Жить, переступив через принятие, оказалось в сотню раз приятнее, чем успокаивать себя оправданиями на все случаи жизни (руки дрожат, потому что боишься опозориться, кровь к лицу приливает, потому что у Елизаветы Владимировны всегда душно в кабинете, мысли крутятся вокруг одного человека, потому что больше переключиться не на кого). Даже думать теперь можно было несколько свободнее, нежели раньше. Конечно, сначала сковывал стыд. Елизавета Владимировна — высокая стройная молодая женщина с обворожительными улыбками, прекрасным чувством стиля и багажом знаний по своему предмету, а я тут...Оскверняю её, проще говоря. И вся моя вольность к этой мысли сводилась регулярно. Мной ведь дорожат как ученицей, а я думаю о том, как приятно было бы целовать её руки, дышать с ней в унисон. Рациональность крутила пальцем у виска, говоря, что это мерзко даже в теории. Но стыд и омерзение уступали куда более приятным чувствам. Например, удовольствие всегда заглушало ворчание внутреннего голоса. О какой рациональности могла идти речь, когда во мне взрывались фейерверки из сотен "люблю", стоило нам только улыбнуться друг другу? В такие моменты нет дела до абсурдности. Намного важнее было то, как сильно прожигало мне кожу от её прикосновений, как ноги почти подкашивались от её присутствия. А сейчас я стою с алой лентой "выпускница" на пороге девятого кабинета, кишащего детьми. И в этой суматохе вижу её — Елизавету Владимировну. Она что-то пишет на доске, часто отвлекаясь, чтобы переброситься парой фраз с учениками. Вроде бы шумно и людно, но выглядит как-то уютно. Умиротворённо. У неё в кабинете всегда так: светло, тепло и комфортно. Входишь и чувствуешь себя частью большой семьи, в которой тебя ни за что не осудят. И потому-то дети даже шумят не по-хулигански, а восторженно и радостно. Мне становится тоскливо. День сегодня во всех отношениях хороший: солнечный и погожий, заключительный перед трёхмесячным отдыхом, а для меня — последний. Я не стану врать, что это ни капли не радует. Не только радует, а даже приводит в восторг, ибо впереди начинает виднеться что-то новое, манящее. Но сейчас, когда мой любимый класс полон улыбающихся детей, которые и осенью будут светиться от счастья рядом с Елизаветой Владимировной, мне становится физически больно. И я уже не уверена в том, стоит ли губить всё наше счастливое настоящее, потому что потом нужно же что-то вспоминать. Мои чувства кажутся мне действительно неправильными, странными и местами ошибочными. Да и появляется сильное желание уйти. Попрощались бы на линейке. Но я захожу в класс, потому что два прекрасных года закончатся сегодня, а делать что-то надо. И если сегодня всё рухнет, то мне не придётся это собирать заново, ведь эта школа и этот кабинет станут всего лишь прошлым. Мне хочется выгнать всех за дверь и оставить только её. Сесть за первую парту, попросить рассказать мне что-нибудь о Некрасове и слушать, слушать, слушать...Потом мы бы улыбнулись друг другу. Она обняла бы меня, прижимая к своей груди, а я сделала бы пару глубоких вдохов, чтобы в моих лёгких поселился аромат её духов. И всё. Разошлись бы как учительница и ученица, словно я не влюблена; словно эти объятья для меня просто проявление нежности; словно мне не хочется на прощание поцеловать Елизавету Владимировну: не в щёку, не в руку, а прямо в её тонкие губы. Когда она меня замечает, не приходится ничего говорить или просить отойти: мы, не сговариваясь, выходим из класса. Я уверенными шагами иду под лестницу, чувствуя, как сердце вот-вот разорвётся то ли от адской боли, то ли от волнения. Она не говорит, что это неподходящее место для беседы, а только следует за мной. Диалог завязывается на пустом месте: — Лента тебя только украшает, — она ласково мне улыбается. — Кажется, что именно эта деталь делает выпускников почти взрослыми людьми, как бы подчёркивает: "сегодня я перейду на новый этап". Я тихо смеюсь, пока моя грудная клетка трескается под натиском волнения. Кажется, что вот-вот нарастающая тревога разорвёт меня, оставляя только липкие куски плоти на стенах. Но я улыбаюсь и делаю вид, что мой желудок не завязывается в узел, а сердце не долбит как сумасшедшее. Вдох-выдох — Не хочу начинать диалог о больной теме: о скором расставании с Вами... — я беру небольшую паузу, отводя взгляд в сторону толпы детей, шагающей на выход к плацу, чтобы только не увидеть в её глазах перемены; чтобы не заметить, когда улыбка перестанет быть лучезарной. — Завтра же экзамен первый. Не будет как раньше. Столько хочется сказать, но всё такое неподходящее. Я издаю нервный смешок, проверяя проходящих людей на наличие любителей послушать чужие диалоги. Завтра действительно первый экзамен, а я сильнее всего боюсь сейчас опозориться перед Елизаветой Владимировной, нежели провалиться на русском. Она берёт меня за руку, поглаживая большим пальцем тыльную сторону моей ладони. Я понимаю, что теперь вряд ли смогу рассказать про всю полноту своих чувств. Да и просто говорить тоже станет в разы труднее. Там, где соприкасаются наши руки, приятно покалывает. Я уже не могу думать ни о нашем прощании, ни о рискованном признании. Мы стоим, держась за руки. Мы соприкасаемся. Я и моя Елизавета Владимировна. — Моя милая Элли, послушай: мы всегда вынуждены с чем-то расставаться, когда речь заходит о новых горизонтах, — она говорит медленно, вкрадчиво и, видно, пытается смягчить мою боль. Ещё ведь не знает. — Мы не исчезнем из жизней друг друга вот так просто. Я не забываю своих учеников, но ты — ты относишься к тем, кто остаётся в памяти до глубокой старости. К тому же...Почему бы тебе не заглядывать в школу изредка? Расскажешь мне о буднях бедных студентов, а я угощу тебя твоими любимыми конфетами. У неё всё было так просто, будто это не печально — терять тех, кто плотно вошёл в привычный график. Она говорит без капли грусти в голосе. Просто говорит, чтобы мне стало спокойнее. Не хочу сейчас разбираться, надумала ли я себе нашу особенную связь или просто ей легко удаётся отпускать людей. Но приходить в школу раз в полгода, чтобы поговорить о глупостях, это не то же самое, что видеться каждый день, много говорить и быть на виду всегда. Она всё ещё держит меня за руку, а я чувствую себя так, будто мою печаль обесценили. Классы плавно начинают вытекать на улицу. Мои одноклассники сбегаются к парадной двери, ища глазами нашу "вторую мать", чтобы взять шары и благополучно встать парами. Когда к Елизавете Владимировне подходит пухленький восьмиклассник со словами "там уже уходят", я понимаю, что складывающаяся ситуация даже хуже варианта, где мы бы не попрощались. Тут я буду мучаться уже от разочарования, ведь не только ничего из себя не выдавила, но и раздразнилась этим прикосновением. Она что-то отвечает ученику (вроде бы говорит, чтобы дети строились парами), а я смотрю на наши руки и мечтаю, чтобы никуда уходить ей не пришлось. Мы бы остались здесь, под лестницей, и простояли бы так всю линейку. У меня появился бы шанс высказаться, а потом заплакать без лишних свидетелей. И Елизавета Владимировна обняла бы меня, успокаивая. А потом, быть может, это могло закончиться чем-то фантастичным? Поцелуем в щёку или... — Поговорим после линейки или у тебя ещё что-то очень важное? — она ловит мой взгляд и снова улыбается. Может, я поняла, что "срочное" действительно есть, или просто побоялась всю оставшуюся жизнь вспоминать себя трусихой. Или она улыбнулась мне чересчур ласково, что мой ответ просто был как мысли вслух. — Я Вас люблю. И тишина. Я отсчитываю секунды до момента, когда она отпустит мою руку и просто уйдёт. Исчезнет. На линейке мне будет стыдно искать её в толпе детей, а на выпускном даже заговорить не получится. Потом, может, по классу побегут слухи. И даже хорошо, что мы больше не увидимся. Она покинет мою жизнь, а потом постепенно исчезнет из мыслей. Но я забываю одну крайне важную деталь: это не про Елизавету Владимировну. Я знаю наизусть все её эмоции и фразы, а разочарование не то чтобы было редким гостем на лице этой женщины: его вовсе не было. Она будто никогда не слышала о чём-то таком. Ну или чувство разочарованности обходило её стороной. Вот поэтому она не отпускает мою руку, а только сжимает крепче. Мне кажется, что это конец, раз мы так долго молчим, но хотя бы можно ещё немного постоять вот так. Я стараюсь тщательнее запомнить её прикосновения, чтобы воспроизводить их и копировать удавалось точнее. Запоминаю всё: запах магазинных цветов, звуки какой-то грустной песни про последний звонок, завывающие с улицы, тихое дыхание Елизаветы Владимировны, моё оглушающее сердцебиение. Мне становится по-настоящему грустно, когда я понимаю, что теперь точно такое в последний раз. Но в то же время так хорошо, так уютно... Я счастлива просто существовать, пока она стоит рядом; пока не начала говорить приободряющие речи о первой любви; пока меня ещё не отвергли. Очень хорошо получается представлять, что мир не рушится, и молчим мы просто из-за недостатка нужных слов, а не из-за невзаимности. Я почти убеждаю себя в счастливом финале, где не приходится исчезать из жизней друг друга. Уже не так больно. Когда меня обнимают, я удивляюсь, но виду не подаю. Мне не хватает сил ответить, оплести руками её плечи. Мы молчим. Она поглаживает мою спину, как бы говоря "ничего, сейчас можно всё". И столько в этом жесте сочувствия, что я всё-таки не могу сдерживать цунами из боли, которое рвёт и мечет в груди. Первая слеза катится медленно, словно давая шанс стряхнуть её и задрать голову — тормознуть начало настоящей бури. Но я даже не вытираю щёку, а потому солоноватые капли, как по команде, хлынули рекой. Плакать тихо получалось плохо. Плечи вздрагивали сами по себе, а из меня так и рвались всхлипы. Я старалась хотя бы не доводить всё это до истерики, губя прощание, но она замечает, как мне тяжело сдерживаться. И не спешит говорить. Её рубашка мокнет от моих слёз. Ткань теперь украшают крошечные лужицы, а мне не стыдно. Мне всё равно. И так это странно: стараться беззвучно плакать в объятьях человека, которому, должно быть, хуже тебя. Хочется глубоко вздохнуть, пообещать прогнать эти глупые чувства, но удаётся только стискивать её одежду, пытаясь удержать рядом, будто вот уже сейчас она оттолкнёт, уйдёт, забудет. Мне хочется попробовать на вкус её имя, чтобы она была не Елизаветой Владимировной, а Лизой. Я верю, что в этом обращении есть своя магия: оно словно кричит "чёрт возьми, как же далеко мы зашли!". Молчу. Столько раз я называла её так, а по телу растекалось липкое удовольствие. И как много в этом "Лиза" было приятного и запретного. Я на ночь шептала это имя как молитву: мягко тянула "и", захлёбываясь в любви, которая сочилась из меня на финальном "а". И имя проскальзывало в моё тело: путалось в лёгких, разгоняло кровь, проникало в сердце и — самое важное — звучало в голове. Засыпать с Лизой было проще, чем с Елизаветой Владимировной. Но одной мысли о том, как бы произносилось это вслух, всегда хватало, чтобы получить некий удар током, нервный импульс. Но сейчас я боюсь, хотя ласково гладит меня по волосам именно Лиза. Она никогда не позволяла себе столь тесный физический контакт с учениками, но теперь мне слышен стук её сердца, а руки то бережно касаются макушки, то проводят по спине. Если бы не боль расставания, ноги у меня однозначно подкосились бы. Или чего похуже, ведь мы так близко. Ближе, чем когда-либо. — Я могу предложить тебе свой номер, — она говорит это шёпотом, словно никто больше слышать не должен. — Мы не потеряемся. Я пытаюсь кивнуть, но всё ещё плачу. Теперь от неопределённости: то ли никаких "мы" нет, то ли это вовсе не прощание. Но слёзы текут и текут, а за окном заканчивает играть пятая песня про тяжесть расставания со школой. И нам нужно идти, а это сильно подпортит всю ситуацию. Поэтому я прерываю поток чужой нежности и решаюсь на самый отчаянный поступок: заглядываю ей в глаза. Во взгляде у неё плещется такая глубокая печаль, словно она успела добраться до разума, проесть его и поработить. Она улыбается, но выглядит это глуповато. Так улыбаются, когда попросту не знают, что дальше делать — выбирают первую попавшуюся эмоцию. А ещё я вижу, что глаза её наполнены пониманием. Трудно поверить, конечно, но по-другому назвать это было нельзя. Такой тяжёлый отпечаток оставляет только понимание. Смотришь на человека, а видишь себя. — Я запишу Ваш номер, только... — мне приходится снова испытать на себе смесь страха и стыда, прежде чем удаётся договорить. — Можно мне подарок в честь окончания школы? Получалось очень резко и самонадеянно, но на меня вдруг навалился весь тот страх, что до этого старался вести себя тихо и не мешать, поэтому стыдиться было некогда. Она тоже вроде бы не задумалась о том, что мой тон немного требователен, но и ничего не делала. Мы просто смотрим друг на друга, ожидая чего-то своего. Я жду ответа, а она, видимо, моего отступления. Но развязка довольно неожиданная выходит, честно говоря. Она с нервозностью преследуемого оглядывается, а потом коротко и быстро целует меня в лоб. Слегка касается: без мокрого и шлёпающего звука, почти неощутимо. Но мир всё равно успевает закружиться. Я теряюсь в пространстве, оглушённая биением собственного сердца. Может, поэтому не замечаю в её глазах растерянность, будто она сама не до конца поняла, что сделала. Дальше всё уже как в тумане: записываю номер, слушаю напутственные речи, получаю заботливые похлопывания по плечам. Но умом я всё ещё там — в секунде, когда на моём лбу осталось чужое прикосновение. Это оказывается достаточно хорошим подарком, чтобы грусть ненадолго утихла. Я обещаю ей писать, звонить и иногда ("Если получится или очень надо") просить встречи. Обещаю быть искренней и не бояться ничего. Всё ещё как в трансе. В сознание прихожу, когда она собирается уходить. До меня доходит, что пусть мы не расстаёмся, но прощаемся с нашими ролями учителя и ученика. У меня слезятся глаза, когда она оборачивается и шёпотом говорит: — Улетаешь? Лети, пожалуйста. Знаешь, как отпразднуем встречу.** Да? Не грусти, Элли.