Пошли домой, Кавех.

      Кавех никогда не любил алкоголь. Крепкие напитки не соблазняли его от слова совсем. Кто бы мог подумать, что однажды он будет подобно последнему пьянчуге пропивать гроши в таверне. Сначала наслаждаясь и несмело смакуя горькое вино на языке, а потом, поддаваясь отработанному инстинкту, вливая в себя напиток, наслаждаясь тошнотой и бредом в голове.       Дурманящая атмосфера жутко бесила. Эти люди смеются над ним? Кавеху вдруг начало казаться, что глаза всех посетителей устремлены в его сторону. Какая странная мысль. Этим людям абсолютно точно нет никакого дела до одинокого лохматого блондина за столом, с глубокими пролежнями синяков под глазами, отёками и тяжёлым взглядом. А впрочем... он ведь только один из них. Из этих мудаков, топящих чувства и печали в вине. Теперь Кавеху стало гораздо, гораздо легче на душе. Чего беспокоиться, когда находишься в окружении ровно таких же неудачников и маргиналов?       Не было счету выпитым бокалам вина. Кавех сидел, прикладывылся, ложился на стол, зарываясь трясущимися руками в волосы, засыпал ненадолго мучительным беспокойным сном. В полудрёме бредовые образы казались лучшими друзьями. Рука об руку ходить с пьяными наваждениями, мёрзнуть внезапно, а потом снова согреваться... до жути страшная, страшная и противная жизнь.       Кавех вставал и выходил, когда становилось совсем плохо. Его нещадно рвало. Живот крутило, а в глазах застывали пьяные фигуры. Покрасневшие от слёз, глаза пытались выхватить смутные образы и зацепиться за яркие отрывки настоящего. Расплывающиеся деревья и далёкое небо. Зелень под ногами и руками хрустела. Потом он заходил, морщась и поджимая горькие губы, садился за стол и запускал этот смертельно опасный круг.       Горе-архитектор абсолютно точно ходил по лезвию ножа. Одним архонтам известно, сколько времени он уже провёл в этой убогой таверне. Освоился и привык к пьяной атмосфере. Мерзкое, родное. Он ведь даже не ел толком. Только пил, пил, пил... опять и опять, не отдавая уже отчёта. А может, отдавая? Может, он изначально знал, чем всё обернётся, и потому нарочно не стал подготавливать себе ни трав, ни таблеток, ни закусок? Может, изначально он и хотел не отпустить и забыться, может изначально он и хотел этого до невозможности чуждого, но бесконечно родного ощущения ненависти? К себе, к алкоголю, к дрянному состоянию, к желанию уничтожить себя за вседозволенность. Кто бы знал.       И мысли становились всё дурнее и опаснее. Вино оказывало ровно противоположный эффект тому, которое планировал Кавех получить. Воспоминания обострялись, прошлое вдруг становилось настоящим для пьяного сознания. И где-то всё ещё архитектор понимал, что дорога эта скользкая, ведёт в никуда, но опрокидывался новый бокал, звучал несмелый всхлип, и Кавех возвращался к точке старта.       Опьянение начинало конкретно надоедать. Поначалу оно действительно заглушало уныние и тоску, бодрило и прибавляло энергии. Тогда Кавех беседовал и ругался с другими посетителями, в дискуссиях очень преуспевал, громко, внезапно для самого себя, смеялся и веселился. А потом его будто резко окунули в холодную воду, поддержали там с минуту и отпустили, оставив на сдачу от попытки утопить апатию и одиночество. Таким образом Кавех проходил одинаковый путь и смело начинал его снова. Нет, он ведь даже не заканчивал. Он попал в бесконечно долгую петлю, пожиравшую органы и внутренности как в прямом, так и в переносном смысле.       Люди вокруг менялись, уходили и приходили, спорили и ругались, праздновали и торжествовали. Не менялся только Кавех. Это только могло показаться, что его настрой меняется. На деле-то и веселье это, и энергия, и стремление улыбаться редким знакомым было всё ещё нескончаемой печалью. Вот как странно оно выглядит — это состояние. Ни туда ты, ни сюда. А мысли давят и душат, играются с тобой, испытывают на крепкость и без того расшатанные нервы.       И никто Кавеха не трогал. Да, порой люди удивительно проницательны. Надо ли его сейчас трогать? Вряд ли архитектор был бы рад вниманию от незнакомцев. Улыбка исключительно как жест приличия проходящим и здоровающимся. И кто знает, какие бы эмоции спроэцировал пьяный архитекторский мозг, если бы кто-то за всё это время осмелился действительно попытаться заговорить?       Однако когда на плечо Кавеха легла рука, он только дёрнулся. Даже не сказал ничего. По кругу водил бокал с вином и старался сфокусироваться на нём. Рука была убрана. Напротив Кавеха кто-то сел. — Ты здесь что делаешь?       Архитектор перевёл взгляд на мужчину спереди. Что-то странное и знакомое в образе, что-то неуловимо притягательгое в изгибах тела. Уже совсем-совсем не соображающая голова раскалывалась от боли, уже точно не могла думать, так что Кавех махнул рукой на попытки припомнить человека. — Ты кто такой? — голос его уже слегка охрип. В горло саднило и тянуло от множества подавленных рыданий. За это время Кавех успел даже забыть, как говорить.       Ответом на вопрос послужила недолгая тяжёлая тишина от собеседника. — Ты сколько вообще выпил? — в голосе озабоченного незнакомца читалось смутное раздражение. А Кавеха и это раздражение раздражало — диалог содержал исключительно ответные вопросы. Ни капли полезного. Ничего нужного. Бесит — Не трогай меня. Не знаю тебя. Уходи, — попытался сказать твёрдо и решительно, но вышло как-то жалко. Когда котёнка голодного, новорождённого, загнали в угол, он плачет и ищет маму. Так Кавех звучал как котёнок, который уже смирился с отсутствием мамы и просто инстинктивно защищается резкими попытками куснуть.       Напротив выдохнули. — С каких пор, великий архитектор, ты так безразличен к последствиям похмелья? — с ужасным осуждением сказанные слова вызвали в Кавехе чувство знакомого раздражения.       Во всём мире находится точно один настолько бестактный и заумный человек, чтобы подсаживаться и браниться на пьяного него. Человек, с которым Кавех давно уже считал себя не связанным. Человек, чьи черты наконец стали прорисовываться, всё ещё, однако, смутные и нечёткие от замыленного взора. — Аль-Хайтам! — архитектор не на шутку разозлился и даже повысил громкость недовольного рассерженного голоса. — Что ты здесь забыл, а? Искал? Зачем ты вообще пришёл, оказывать своё извечный недовольство? Проваливай, если так. Я не рад тебя видеть.       Обстановка внутри таверны более не беспокоила Кавеха. Всё его негодующее существо сверлило взглядом аль-Хайтама — человека, которого сейчас архитектор меньше всего желал бы видеть. Да и не только сейчас. Зачем ворошить прошлое без надобности? Опаснее осиного улья будут их отношения в незамысловатой метафоре. Давно уже Кавех не вспоминал бывшего друга. Давно уже понял, что пути их безнадёжно разошлись. И теперь, спустя, по ощущениям, века, аль-Хайтаму суждено было посетить эту злосчастную таверну, увидеть Кавеха в этом жалком плаксивом состоянии, абсолютно случайно после длительных препираний, ругани и недовольства, стать тем, кто выслушал часовую тираду архитектора. Тираду о всех его неудачах. Тираду о том, как же он устал. Тираду о том, как невероятно тяжело ему. Тяжело до боли в груди, тяжело до побелевших костяшек пальцев.       И чему-то суждено было повториться между ними двумя. Что-то такое, что было всегда только между давно уже незнакомцами, поднялось вдруг, мелькнуло еле заметно и скрылось в глубине грудной клетки. И поэтому аль-Хайтам и Кавех слушали друг друга. Как будто в тонком невозможном шансе застрявшие, шансе на чувство бывшей близости, непризнанной, но не нуждающейся в подтверждении. Оба в конце концов спокойные, трезвые и почти свежие, они вышли на улицу.       Вышли... какой мир. Какой город, какой воздух. Глубокий вдох до боли в лёгких, такой же глубокий выдох. Таких Кавех не делал давно уже. Наверное, он в таверне совсем не дышал. А теперь казалось, что совсем начал по-новому. Просто выйдя. Просто поднявшись. И как у Хайтама вышло вообще уговорить?.. архитектор не заметил, правда не заметил. Излил всю душу, наплевательски забил болт на смущение и чувство гордости. И теперь дышал.       И Кавех даже не разозлился, когда Хайтам, стоя в шаге от него, задал неприличный, рискованно дерзкий вопрос. — Тебе удалось воплотить в жизнь свои идеалы?       Нужен ли был Хайтаму вообще ответ после этого долгого разговора в таверне, который сам им и являлся? Нет, конечно не удалось. Но ему и правда не требовалось подтверждение горькой мысли. Не удалось и не удалось. Позади все неудачи. Позади самое плохое. И разве можно было теперь уйти, сделать вид, что всё как прежде — уныло и безразлично? Да каким бесчестным подонком тогда оказался бы аль-Хайтам, если бы позволил Кавеху плыть по течению, самому разбираться с таким грузом, какой самому секретарю казался нешуточно серьёзным? — Спасибо. Просто так. За то что выслушал. Не отвечай ничего. — Кавех смотрел вдаль. Неловко печально скрывая за резкими, будто бы безразличными словами искренние чувства.       Даже так, глядя туда, где раньше был его дом, Кавех чувствовал спокойствие. В какой-то степени долгий разговор послужил облегчением. Решение высказать все мысли аль-Хайтаму определённо было верным. Быть может, они и не встретятся скоро, но так даже лучше. И в этом случае Кавех не понимал, кому он открыл душу — другу или случайному прохожему. То, как с некоторого времени в аль-Хайтаме совмещалось две этих роли было даже грустно. Скорее даже обидно. — Я пойду, пора домой, — Кавех слабо выдохнул и поджал губы, размышляя о будущем месте для ночлега.       Всё-таки, самым оптимальным вариантом было бы остаться в таверне, однако он и сам понимал, что возвращаться туда уже нельзя. Это у аль-Хайтама получилось вытащить его оттуда, вряд ли у самого архитектора такое получится. Он уже привык к толстой деревянной поверхности стола, привык к ноющим мышцам и побаливающей спине. Но там, в таверне, действительно кисло. Прогнивать Кавех не хотел, а обстановка предполагала. Это он понял, когда смог снова дышать. Аль-Хайтам помог. — У тебя нет дома, Кавех. — Спасибо, что напомнил.       Недлинная пауза в их разговоре, на удивление, не была напряжённой. Кажется, между собой они привыкли молчать. Это другой, совсем другой уровень в отношениях. Когда не нужно слов. Диалог продолжается, но молча. Диалог продолжается в тяжёлом беспокойном взгляде аль-Хайтама. Диалог продолжается в привычном задумчивом покусывании губы Кавеха.       Окутывает город предрассветная дымка. Неспешно светлеет небо, солнца ещё не видно. Начинает холодать, и мёрзнут плечи. Утро в городе всегда разное, но всегда очень печальное и долгожданное. Утро — это ещё один вдох, предвестник настоящего дня после долгой-долгой ночи, для Кавеха которая не заканчивалась уже давно. Ожидание рассвета всегда дарило надежду. Всегда напоминало о солнце. Его ещё нет, но стоит выйти из города, заглянуть за дома, и вот оно, выползает из-за горизонта. Тёплое, родное солнце. Перед ним становится стыдно за дурные мысли, за собственную ничтожность и слабохарактерность. Но Кавех точно знал — солнце не осудит. И мысль эта почему-то скатилась к стоящему подле аль-Хайтаму. Он ведь тоже как оно. Тоже далёкий, тоже долгожданный, тоже, на удивление, не осуждает.       Бог знает, сколько бы они стояли здесь, у таверны, прислушиваясь к звону бокалов позади и высокому пению птиц, если бы не заговорил аль-Хайтам: — Пошли домой, Кавех.       И странно, но в голосе не было ни капли холода и безразличия. Таких эмоций Кавех за сегодняшнюю ночь вообще от Хайтама не слышал. Удивительная, почти не скрытая за слоем серьёзности мягкость, какую архитектор давно в свою сторону не ощущал. Она казалась отчасти чужой, но совершенно точно желанной.       Кавех не стал ничего говорить. Спрашивать, просить объяснений. Этого и не требовалось. Они оба понимали.       Рассвет накрывал город. Стихали шумы пьяных разговоров. По щёкам Кавеха катились колючие слёзы.