Колыбель

Почему ты не спишь? …в тот момент они еще были собой. Андерс уже не помнит, что ответил — правду, вероятно, а что ж еще говорить, как еще объяснить духу про дрянь, что кипит в его венах и просачивается жилами лириума в сны, так похожие на галлюцинации. Такие ночи напоминают в очередной раз: мир небезопасен. Ни для магов, ни для кого-либо еще. Вереницы полуживых мертвецов сменяются в его лечебнице, хрипящие, задыхающиеся — они убежали от беды так далеко, как только смогли, но Андерс глотает слова о том, что Мор всегда будет под их ногами — гнилыми личинками и трупами надежд. Глотает слова о том, что Мор всегда будет в их сердцах — и оттуда его не выкорчевать самым сильным заклинанием. Скверна поет в костях — ласковая, обманчиво послушная. Андерсу приходилось видеть тех, перед кем она не склонилась — приходилось греть руки в их крови, выпивать их лимфу до дна, а в ночь с четверга на пятницу их лица становились лицами вурдалаков, порождений тьмы, Архидемона — их лицами. Мертвецы баюкали голову Андерса на облезших струпьями коленях, и запах гнилого мяса въедался в волосы, накидку, оседал слоем сладости в легких — и затем Андерс просыпался, дрожащий, захлебывающийся то ли ужасом, то ли облегчением. Иногда в темноте казарм он ловил взгляд Веланны, бликующий от огарка свечи. Они ничего друг другу не говорили. Они никогда не говорили об этом — хотя, наверное, стоило бы, но у Андерса этих стоило бы за спиной больше, чем у некоторых храмовников — трупов. Так привычнее и так — удобнее. Если что-то игнорировать достаточно долго, то можно поверить, что его нет — или привыкнуть до порядочного для схождения с ума уровня. Для беглецов сон — роскошь, для магов-отступников-бывших-стражей — вдвойне, и после побега Андерс просыпался и вновь, и вновь, и вновь, чтобы прислушаться к ночному безмолвию и оперативно продолжить свой путь. В Киркволле кошмары никуда не делись — никуда не делся сам Андерс; от Стражей еще можно унести ноги, от Скверны — посложнее; Скверна — преданная и неотпетая дева, ждущая на паперти и у порога. Утробное рычание — почти материнское, знакомое — ведет его до ленты рассвета, до вычерченной грани между усопшими и еще не. Ничего нового, думает Андерс, открывая глаза. Справедливость недовольно ворочается — порывается затащить обратно, тебе нужен сон, рокочет он, человеческие тела невечны. Андерс поднимает руки перед лицом, чтобы убедиться, что они дрожат — от холода, хочет соврать он себе, но голос совести — весьма настойчивый, гномы бы его побрали — не дает ему даже такой блажи. Засыпай, доверительно тянет Справедливость, Андерс закрывает глаза. Под веками пляшут всполохи искр — не обжигающие, но согревающие. В этот раз будет легче.