heaven and back.

– Он весь в укусах.. Посмотри, – Джейк шепчет, не хочет подходить ближе, когда Ники тянется рукой к тонкому хлопку больничной пижамы. – И вся шея в- – Не только шея, – Нишимура легонько тянет за ворот, оголяя линию выступающих ключиц. – Готов поспорить, что если расстегнуть пуговицу, то- Чонвон прижимает его ближе, открывает глаза и смотрит взглядом знающим, тёмным, глубоким до ужаса. Взглядом, переполненным первобытной ревностью. Инстинкты собственника и противника будоражат кровь, в горле ощутимым комом встаёт рык. Длинные пальцы отпускают белую ткань, Ники делает два шага назад к Джейку и опускает глаза в пол.

***

Пребывание в больнице для айдола — дело нередкое: с до ужаса тугим и абсолютно несмазанным расписанием тяжело успевать следить за собственным здоровьем, пусть на сцене и перед фанатами приходится выдавливать из себя все соки, лишь бы не вызвать подозрений. Не вызвать подозрений в мелочах вроде дикого авитаминоза, общей слабости, кислородного голодания и лёгкой надломленной хрипотцы в голосе после половины пачки сигарет. Хисын всегда встречал Чонвона лучезарной улыбкой, мягким запахом кондиционера для белья, карамельного яблока и сигарет. Сигарет, что длинные пальцы не выпускали из рук в дни, когда время поджимало, когда сроки горели, когда студия не пустовала даже в четыре утра. Хисын всегда улыбался, всегда принимал в свои объятия и мягко бормотал на ухо всякую ласковую чепуху. Дурацкую, идиотскую блажь — хрустальные осколки, покрытые сахаром мёда. Осколки, которые Чонвон проглатывал без следа, ощущая густую кровь в пищеводе, так ярко контрастирующую с шёлком чужих волос под подушечками пальцев. И вот он здесь. Ночь встречает его мягким лунным светом, что красиво пробивается сквозь слегка раздвинутые шторы лучшей палаты ближайшей больницы. У его постели капельница, размеренно проталкивающая целительную смесь в вены, на лице — кислородная маска. Он спит. Чонвон любуется им. Любуется и наслаждается по-своему: так извращённо и нежно одновременно, до побелевших костяшек сжатых в кулаки рук. Рук, что недавно прослеживали линию позвоночника под любимой футболкой Хисына. Запах яблок и сигарет не ощущается в воздухе палаты, но отчётливо ложится на рецепторы, стоит уткнуться носом в ворох его одежды, так преступно выуженной с полки в шкафу. У Чонвона сводит скулы, переворачивает внутренности: в кровь поступает такая нужная доза, но её мало. Хочется туда, к нему, в самую высь. Он здесь. Губы дрожат, оставляют незаметные следы на одежде, обласкивают остатки человеческого и родного, домашнего, его Хисына. Внутри лишь скребущее чувство пустоты и желание заскулить, упасть ему в ноги и тереться о красивые лодыжки щекой, совершенно теряя самообладание. Чонвон зависим. Вампиры? Да, они самые. Ухмылка на губах высокомерная. Вспоминаются и мысли, перескакивающие с настоящего гора на откровенную эротику. Кровь-кровь-кровь, много крови, запах человека, секс, мокрые поцелуи и снова кровь. Шутки закончились, стоило Хисыну один раз закатить глаза на первой репетиции. Чонвону стало плохо. Жар вперемешку с кусачим холодом зимы; лихорадочный бред, преследующий его в райских садах сонного наслаждения. Чонвон теряет себя раз за разом, не выходит из душа, позорно сглатывая стон за стоном. Хисын. Хисын. Хисын. Всегда был он. С самого первого дня. Оргазмы перестают накрывать с головой после бессонной ночи с ним. Он напился тогда, бормотал бессвязный бред и жаловался на всё подряд, пока Чонвон, абсолютно трезвый, лежал рядом. Лежал рядом и смотрел во все глаза. В ту ночь бледность земного спутника серебрила сладость молочной карамели его кожи, накладывала особую тень любовной хрупкости, украшала алмазной пылью томности. Чонвон не мог уснуть рядом с ним. – Мой Бэмби, – он лепетал это одними губами, сухими кончиками пальцев лаская низ открытого задравшейся футболкой нежного живота. – Мой Хисын. Щёки зарделись заходящим летним солнцем. В ту ночь в нём проснулся голод; проснулась тоска; жадность и алчность; проснулась его любовь. Взгляд не сходил с его силуэта, всегда наблюдал, но всё же упустил момент. Упустил момент, в который Хисын начал медленно теряться в реальности, цепляться за стены и вещи, хватать его за руки, задыхаясь. Ему повезло, что он лидер. Привилегия остаться с ним. Привилегия быть всегда так близко, как он позволит. Близко настолько, чтобы можно было переступить невидимую границу. Ту самую, за которой он сорвался с цепи. Хисын спит, пока Чонвон складывает его вещи. Спит, когда Ян разглядывает прозрачный пакет капельницы. Не просыпается и когда лидерним позволяет себе слабую вольность лечь на мягкую кушетку рядом с ним. – Бэмби, – шепчет, знает что их не услышит никто: палата в самом конце коридора. – Мой Бэмби. Длинные ресницы овладевают его вниманием, тело легко приподнимается на локтях, прежде чем нависнуть над спящим. Хисын. Влажный жар пробивает снова, связывается тугим узлом внизу живота. Чонвон покорно глотает густую слюну, открывает пересохшие и искусанные губы. Хисын-Хисын-Хисын. Не понимает, что делает. Одеяло стягивается в сторону, свисает с постели. Пальцы цепляют мягкую резинку его пижамных штанов. Скольжение ткани по длинным стройным ногам не будит Ли. Заставляет лишь что-то тихо промычать. Чонвону голодно. Он видит выступающие тазовые кости под тканью белья, видит очертания прелестей своего обожания. Закрывает глаза и выдыхает. Серый хлопок с лёгким сопротивлением стаскивается к пижамным штанам, длинные ресницы вздрагивают, вызывая лишь тень улыбки на губах Яна. Он чувствует. Чонвон обкусывает губы, смелее кладёт ладонь на мягкость чужого бедра, видит испарину на пластике маски. Дышит глубже и тяжелее. – Бэмби, детка… Чонвону холодно и жарко. Чонвону плохо. – Хисын.. Зовёт его шёпотом, пальцами лаская нежную кожу между ног, выдыхает через рот, обессилев наклоняясь к открытой шее. – Хисын. Сходит с ума, искусанными губами лаская его шею невесомыми поцелуями. В кармане легко находится маленький тюбик смазки. Покупать его было жестом опасным, но.. ..кто знает, когда может пригодиться? Чонвон знал. Знал, что сейчас он будет разогревать нужную вязкость на своих пальцах. Знал, что внутри Хисына горячо и узко. Знал, что его первым словом сквозь сон будет собственное имя. – Чонвон-а. Парфорс вгоняется в кожу, окольцовывает металлом шею, а Чонвон украшает вязкой слюной чужую кожу, пальцами лаская своё полусонное удовольствие. – Ч-чонвон! Запинается; слёзы текут из глаз, игла больно впивается в напряжённую руку, а сердце колотится как бешеное. Внутри уже три пальца, голодно исследующих податливое тугое нутро. Чонвон не слышит своего дыхания ему кажется, что он уже давно мёртв. Мёртв ценой хныкающего Хисына, что не может толком пошевелиться и слабо гладит подушечками пальцев напряжённую ладонь лидера. Лидера, который входит в него одним махом и стягивает маску с лица, губами впиваясь в чужие долгожданным грубым поцелуем. Хисын на вкус как слёзы: отдаёт горечью и счастьем; Хисын на вкус как горячая яркая кровь, что сочится из его разодранных губ; Хисын на вкус как зима, как холод, как бушующая за хрупким стеклом окон с деревянными рамами снежная буря, метель, от которой он сам и есть единственное спасение. Глубокое и горячее, насыщающее и опаляющее жаром дикого пламени. Чонвон не спешит двигаться в нём, хмурится не открывая глаз и продолжает раздирать чужие губы зубами, обласкивать рот Хисына языком, буквально пить его слюну и давить в нём каждый стон. – Люблю, – он грубо толкается в него, с трудом оторвавшись от измазанного рта. – Люблю, – очередной толчок — Хисын задыхается, в глотке ощущая каждый задавленный вскрик. – Люблю. Он груб с ним от избытка чувств, он не меняет ритм. Знает, что Хисыну нравится. Видит, какую грязь разводит вокруг себя, и тает от вида капель смазки на чужом члене. – Люблю тебя, – Хисын сжимается вокруг него, спазмирует так сильно, дрожащей рукой цепляется за широкое плечо, сжимает напряжённые мышцы и принимает всё, что ему дают. – Я люблю тебя, – рык мешается с кашлем, а зубы прокусывают кожу оголённого плеча, пачкая светлую ткань кровью, приятно согревающей язык. Хисын кончает, закатывает глаза точно так же, как и в фантазиях Чонвона, весь дрожит, норовит вытолкнуть из себя, но противиться чужой напористости не в силах. Сладость кожи раз за разом ощущается раем на языке и жадных губах, на прочность проверяется острыми зубами. Ян лезет ладонями под одежду, гладит тяжело вздымающуюся грудь, возвращается к изнасилованному рту. – Мой Хисын. Бёдра становится тяжелее контролировать, всё тело медленно подходит к точке кипения. В глазах Хисына видны звёзды; в глазах Хисына видна глубина Марианской впадины; в глазах Хисына Чонвон видит любовь. Любовь, что вязким семенем пачкает желанное и боготворимое тело, оставляя то почти бездыханным под собой. Любовь, которая белёсыми следами размазывается по его опухшим губам и благодарно слизывается в поцелуе, напитанном нежностью. – Люблю, – Чонвон шепчет ему на ухо, укрывая одеялом и прижимаясь ближе. – Я люблю тебя, мой Бэмби.