***
Болото занимало большую часть их деревни, окружая ее плотным кольцом отдельных топей, и со временем стало именем нарицательным. Оно было местом темном, нехорошим, откуда люди часто не возвращались. Жители деревни привыкли рубить деревья на опушке, не доходя до зарослей, поросших около стоячих вод, поэтому одна из частей леса была почти голой, в то время как другая — сплошной непроходимой глушью. Местные считали, что в Болоте обитают злые духи, не упокоенные крещением или умершие неестественной, преждевременной смертью, которые закладывают свою душу нечистой силе. И ходят они ни жив ни мёртв, мучая и себя и других, потому что мать-земля не принимает их. Саске и Итачи собирали на небольших болотцах торфяник, работая лопатами и оставляя пласты сушиться на солнце. Можно сказать, что это было семейным делом — на добыче торфа они зарабатывали золотые, продавая его сельскому хозяйству или для топлива, которые могло на какое-то время хватить матери для покупки продуктов и настоек для больного отца. Итачи, когда они с братом в очередной раз возвращались домой с закатом, говорил, что лучше бы Фугаку помер наконец и перестал мучать их с матерью. Саске в ярости оттолкнул его, назвал ублюдком, у которого мысли все от лукавого, на что Итачи просто кивнул, как ни в чем не бывало продолжая нести лопату, с каждым шагом с которой сыпались комья грязи. Но в глубине души Саске был с ним согласен. Целый день жариться под солнцем в гниющей листве, отгоняя полчища водяных ужей, для того, чтобы на ужин получить ломтик хлеба и стакан молока, потому что все остальное ушло на примочки для язв на теле Фугаку. Для отца, который кроме побоев и криков до брызжущих со рта слюней, сыновьям своим больше ничего не дал. Иногда злость, распухшая от голода, тяжёлой работы и желудочных спазмов, все же перетягивала на себя моральные принципы и жизненные установки. Они не любили отца, но любили мать. И раз Микото решила, что продолжит нести на своих плечах умирающее тело мужа, то дети ее — тоже. Итачи же с рождения был таким. Будучи ребёнком сторонился сверстников и играл в одиночестве, предпочитал активностям наблюдение за воронами, пролетающими над лесом. Микото думала, что он просто нелюдимый, глубокий ребёнок, и нарадоваться не могла, что сынишка в свои года умнее некоторых взрослых. Вся ее радость разбилась вдребезги, когда Итачи вдруг сказал, что всё это ему рассказывает Шисуи. Родственник, который умер шесть лет назад, так и не застав рождение Итачи. В деревне его сторонилось, некоторые клеймили юродивым. Говорили, что весь род их проклят, но это было не секретом. Итачи знал, что каждый, кто носит фамилию Учиха, погибает насильственной смертью — от болезни ли, от ножа, вонзившегося в живот или от тёмных болотных вод. Он видел свою смерть во снах бессчетное количество раз: барахтается в мутной зелёной тине, затхлая вода при каждом судорожном вдохе заливается дальше, в бронхи, и чьи-то холодные пальцы держат его за лицо. Он не понимает, чьи это руки, но каждый раз чувствует, будто знает их всю жизнь. Мама всегда говорила Саске, чтобы он не оставлял брата одного, особенно на болотах. Говорила, мол, что он там потеряется, потому что множество голосов запутает его. В детстве Саске думал, что голоса — это звуки леса: шорох листьев под ногами, стрекотание цикад, хлопанье крыльев птиц. Сейчас он понимает, что голоса — это голоса умерших на Болоте, выстроившихся длинной вереницей, ссутулив плечи, что мучают Итачи, как болезненный гнойный нарыв.***
Это началось давно. Тогда, когда Итачи впервые пошёл на Болото без Саске, потому что он мучался от сильнейшей лихорадки, выкручивающей болью все кости и мышцы, и знахарь говорил, что Микото стоит помолиться за сына в церкви, потому что жар от него исходил, как от знойного июльского Солнца — нестерпимый и удушающий. Микото плакала у его кровати, растирая ноги и спину сына спиртом, который испарялся, стоило ему соприкоснуться с кожей, а Итачи добывал столько торфа, сколько мог, проводя на Болоте с утра до вечера. Он нарушил тогда два запрета, которому без исключений следователи все жители: не ходить на Болото в одиночку и не оставаться там после заката. Итачи приходил взмыленный, запыхавшийся, пропахший сыростью и гнилью, и клал матери на тумбу пару золотых, которые смог заработать за целый день. А потом, скрипя половицами, поднимался в комнату и долго держал за руку брата, отмахиваясь от Шисуи, сидящего в углу — там же, где он, живой, повесился. Склоняя свою сломанную шею под каким-то неестественным углом, словно сова, Шисуи говорил, что Итачи стоит вовремя упокоить брата, чтобы его не постигла их, Учих, участь. Итачи мысленно читал Отче Наш, чтобы Шисуи, последователь греха Иуды, пропал на какое-то время и заткнулся-заткнулся-заткнулся.***
Саске понемногу становилось лучше, он мог уже сам вставать с постели и пить принесенное тёплое молоко, но слабость и жар все ещё связывали его по рукам и ногам. Микото носилась от сына к мужу, доставая из банок на кухне все, что можно: засушенную клюкву, мяту, настойку с морошкой. Нашла багульник болотный — раствор пить Саске, прикладывать Фугаку на кожные язвы. Итачи, оставшись единственным здоровым кормильцем семьи, брался за любую работу, за которые мог получить хоть немного золотых или продуктов. Он чистил конюшни, за что Куренай и Асума ему щедро платили, даже с надбавкой. Давали с собой кобылье молоко, зная, что семью Учих поразила болезнь. Итачи думал, стоит ли сказать Асуме, что позади стоит дух его отца, разевающий рот и протягивающий к нему иссохшие ладони; одну уже положил сыну на плечо. У него остался месяц, не более. Куренай гладит округлявшийся живот, и Учиха понимает, что ребёнка своего Асума увидеть не успеет. Но Итачи молчит, кивает головой в знак благодарности и уходит. Не нужно ему, чтобы снова обвиняли в ереси и лишали последней возможности помочь матери и брату. Смерть не предвидеть, говорят они. Вот пусть так и думают. Пробираясь через заросли сфагнума, Итачи шёл дальше в Болото. Солнце стояло в Зените, у него в запасе было около трёх часов, но Учихе давно стало все равно на время, на существ, которые высовываются из-за деревьев с наступлением темноты, на карканье вороньей стаи, как бы предупреждающей его, что рядом что-нехорошее. Многоногое, многогласое, мертвое. Упершись в небольшой ствол осоки, он остановился, чтобы перевести дух. Итачи покрепче перехватил рукоять лопаты и хотел было вскопать землю, как из воды показалось небольшое темное тельце, замершее над поверхностью. Парень немного наклонился вперёд, чтобы разглядеть странную зверушку получше, и глаза его расширились от ужаса: темное очертание, что он принял за тело, оказалось широкой — примерно с его ладонь — мордой змеи, с шипением выползающей из воды. Длинное чешуйчатое тело кольцами вспенивало её, будто в кипящем котелке. Ему казалось, что змеи такими огромными не бывают. По крайней мере, не должны быть. Отпрянув от неожиданности назад, Итачи оступился и по колено провалился в тягучее болотное дно, распластав руки в стороны в попытке ухватиться за что-то, но в итоге цеплялся лишь за воздух. Страх захлестнул его, цепкими лапами впился в живот, застрял в горле рыбьей косточкой. Он представлял мертвенно-бледного Саске, испустившего последний вздох на восходе, когда роса оседает на травинках бархатной моросью; Микото, тронувшуюся рассудком от потери двух сыновей и слёгшей от хандры вслед за Саске; о Фугаку он не думал — никаких чувств там не было. Нога застряла намертво. Итачи в панике попытался снова ей дёрнуть, но она лишь сильнее погрязла в торфяном дне — это болото, как назло, им кишело. Он попробовал схватиться за корни поваленного дерева у берега, но они оказались прогнившими и с мерзким хрустом обломались под его тонкими пальцами. Помогите, беспомощно позвал он. Мне нельзя умирать, подумал Учиха. Пока что — ни в коем случае. Вдруг вода словно расступилась, перестала тянуть камнем вниз, и кто-то схватил его под мышками, поперёк груди, и одним рывком вытащил из болота, как озябшего котёнка. Будто Итачи не весил и грамма. Навалившись сверху на чужую грудь, Учиха часто-часто дышал, боясь ощущения, что воздух закончиться, чувствовал под ногами твердую землю. — Разве тебя не учили, что одному на Болота ходить — смерть на себя наводить? — слышится прямо над ухом, и Итачи резко поворачивается, сталкиваясь взглядом с мутными глазами напротив. Перед ним был взрослый мужчина, весь обляпанный в грязи. Нижняя часть его рубашки и штаны были такого цвета, будто он находился в воде долгое время. Тёмные волосы, постриженные небрежно, руки, скрещённые на груди и странный — чересчур бледный — цвет кожи, отливающий где-то цианозом: губы и пальцы были фиолетового оттенка. — У меня выбора не было, — равнодушно отвечает Итачи, становится на ноги и отряхивается, — Спасибо. Странный мужчина поднимает руку и кладёт ладонь на плечо Итачи. Тот непонимающе хмурится и порывается ее сбросить, но чужая хватка усиливается. — Давно не виделись, Итачи, — говорит мужчина. Итачи помнил его. Отдаленно, как очертания илистого дна, но образ все ещё жил в его памяти. Когда Итачи было семь, он потерялся в лесу. Микото тогда отвлеклась на разговор с Кушиной, жалующейся на то, что лисы повадились набегать на курятник и стали менее пугливыми. Одна даже вроде как прибилась к ним, спала в сарае, внимательно наблюдала за действиями жильцов и держалась на расстоянии, но не убегала. Микото согласно кивала: Фугаку недавно завалил одного лиса, пробравшегося на задний двор. Рыжая шерсть, свалявшаяся от крови, не выходила из головы. Пока мать отпустила его руку, Итачи тихонько двинулся в сторону огонька, появившегося прямо у лесной опушки. Он знал, что дальше начиналось Болото, но пляшущий огонёк вызывал какой-то бурный, неподдельный интерес. Когда он ушёл из-под пальцев Итачи и понёсся, будто вприпрыжку, прямо в лесную чащу, ребёнок, не задумываясь, последовал за ним. Мимо пролетали калейдоскопы из зелёного, дубовой коры и длинных ветвей, под ногами хрустел лиственный настил, но Учиха никак не мог дотянуться до огонька, удаляющегося все дальше и дальше. Итачи был настолько поглощён погоней за загадочным существом, что не заметил древесный корень, торчащий из-под земли, и споткнулся. Потирая ушибленную коленку, он встал и понял, что огонька больше нет. Все, что есть вокруг — это топи и ветвящиеся ветки деревьев, закрывающиеся собой небо, будто множество людей пытается своими костлявыми пальцами дотянуться до Солнца. Он больше не слышал звуков, которые могли говорить о том, что он близь деревни, не слышал возмущений Кушины и не чувствовал тёплую руку матери, сжимающей его ладонь. Теперь все слились в монотонное бормотание призраков леса. Итачи ужаснулся, спрятавшись в кустах. Он понимал, что помимо духов в этих местах обитают дикие животные, которые особенно агрессивны и голодны — скот, за которым они обычно охотились, издох от инфекции, а в болоте постоянно погибали птицы и мелкие грызуны. Кто знает, может, те лисы, о которых говорила Кушина — всего лишь мелочь по сравнению с тем, что тут реально можно встретить. Темный, огромный лес давил на Итачи со всех сторон, как могильная плита. Даже Шисуи не мог ему помочь: призраки самоубийц не могли так далеко уходить от места смерти. Множество голосов звали его, но он вычленил из них один-единственный, самый тихий и близкий, доверившись собственному чутью. — За блуждающими огнями ходить нельзя. Итачи поднял голову и увидел мужчину — того самого, темноволосого и широкоплечего — прямо перед собой. Он протягивал ему руку, испещрённую рубцами, и не выглядел угрожающе, но Итачи знал, что никаких людей тут не было и быть не может. Бледная кожа неизвестного человека и его холодные, практически ледяные, ладони наталкивали на определённые мысли. — Идём, Итачи, — сказал мужчина. И ребёнок пошёл за ним, потому что больше не знал, что ему делать. Сидеть в темноте и слушать стенания умерших, опасаясь быть растерзанным медведем или еще чем похуже, было не шибко лучше. Они шли мимо Болота, огибая его сквозь камышовые заросли, в полном молчании. Итачи не знал, кто перед ним, не знал, откуда тот знал его имя и не знал, увидит ли сегодня что-то, кроме бесконечного количества деревьев. Но когда впереди показалась знакомая опушка, ребёнок выпустил свою ладонь из чужой и побежал вперёд, мечтая очутиться в деревне. Микото удивлённо вскинула брови при виде запыхавшегося сына, затравленно втянувшего голову в плечи — даже не заметила, что он куда-то пропал. Силуэт неизвестного мужчины стоял ещё какое-то время на краю леса у начала топей, наблюдая за ними, а потом исчез. И сколько Итачи не вглядывался, сколько не щурился, так его больше и не увидел, будто человек растворился в чаще, как призрак в воздухе. — Может хотя бы на этот раз скажешь, кто ты? Мужчина рассмеялся и сел на пень напротив, широко расставив ноги. Голос у него был с хрипотцой, которая не присуща обычному человеку. Будто он долго-долго, с надрывом, кричал. Из-под рубашки крупные завитки шрамов тянулись вверх, выглядывали из-за воротника, расходились на плечо и по шее к лицу. Когда он улыбался, шрам уродливо искривлял губу, дробя ее надвое. — У меня много имён, мальчик Итачи морщится от отвращения. Он не мальчик — давно им не является. Словно сразу родился взрослым, таща на себе огромную ответственность и проклятый дар. — Но можешь звать меня Тоби. — Тоби, — качает головой Итачи, повторяя чужое имя, пробуя его на языке. Во рту горчило. — Кто ты такой? Тоби вскидывает брови, постукивает пальцами по старому пню. Тук-тук-тук. — К чему лукавить? Ты и сам все понял. Скажу больше: ты сам меня позвал. — Нет. — Значит вскоре поймёшь. Склизкая гадюка подползла ближе к мужчине, высовывая розовый раздвоенный язык. Итачи признал в этой огромной твари ту, из-за которой чуть не захлебнулся в Болоте. У змеи был странный окрас: часть ее тела была чёрной-чёрной, сливающейся с темнотой в чаще, а вторая — молочно-белой. — О, — Тоби берет гадюку на руки, придерживая за разжиревшее брюхо — Это Зецу. Зецу обвился вокруг предплечья и кольцом вокруг шеи, устраивая свою голову на плече мужчины. — Зецу чересчур большеват для обычной змеи, — скептично замечает Итачи, глазами пытаясь найти выход отсюда. Лес взволнованно зашумел, будто пытался сказать ему о чем-то, но быстро умолк. Ворон, хлопая крыльями, перелетал с одной ветки на другую. — О-о-о, Итачи, тебе лучше не знать, кто тут водится, — улыбается Тоби — ещё шире, во все зубы. Выглядит довольно жутко. — Мне нужно идти. Спасибо, что вытащил. — Ступай тогда, — Тоби вскидывает руку и указывает за спину юноши, - У нас будет ещё время поговорить. Итачи тут же развернулся и хотел было пойти по дороге, на которую указал мужчина, но в последний момент вспомнил кое-что важное. — Мне снилось, как я тут умираю. — Ты бы сегодня не помер. Судьба у тебя другая, мальчик. — Серый взгляд на миг сталкивается с ним. Теперь парень бежит. Отмахивается от хвойных лап, грозящих расцарапать лицо, и перескакивает через поваленные деревья, рядком мертвых лежащих на земле. Дух девушки, плача, просит его остаться, но Итачи все равно: в его паранойе Саске кашляет, задыхается, а мать пытается не тронуться рассудком. Добежав до дома, он открывает дверь и вбегает наверх, чтобы убедиться, что все в порядке. Микото смотрит — отрешенно и устало — и губы ее трогает лёгкая улыбка. Саске, свернувшись калачиком на кровати, мирно посапывал. — Ему лучше. Гораздо лучше, — шепотом произносит мать, выходя из комнаты. Итачи подходит ближе к брату и заботливо укрывает его одеялом, приложив ладонь ко лбу. Жар спал, но кожа ещё была покрыта липким потом и каплями испарины. Парень скидывает с себя грязную одежду, по которой можно было понять, что он в Болоте оказался по самое горло, и уже не удивляется, что мать этого даже не заметила — она вообще часто чего-то не замечала, либо просто искусно делала вид. И Итачи не знал, что из этого хуже. Распустив волосы, по виду ставшие напоминать слипшуюся паутину, парень собирался помыться. Он взял мыло и полотенце, сухую сменную одежду, и напоследок взглянул в окно. Среди камышей стояла фигура — тёмная, перекошенная, напоминающая пугало — и сверкала парой алых точек-глаз. — Не связывайся с ним, — говорит Шисуи из своего угла. Но Итачи не отвечает и задёргивает шторы.***
Дела в деревне были плохи. Жители голодали, дети чаще болели — светили своими худосочными запястьями с проступающей сетью синих вен — и не могли долго играть, поэтому улица оставалась пустой. Мужчины отправлялись в лес на охоту, ибо собственный скот не мог прокормить такое количество людей. Ходили слухи, что попали они все под Божью немилость и теперь в дома их просочились последователи — кровь проклятой крови — Лукавого. Саске почти полностью выздоровел, но не мог долго выполнять тяжёлую физическую работу из-за резко наступавшей отдышки. Знахарь говорил, что теперь так будет всегда и ему нужно щадить себя, выбирать работу по дому вместо обычных «мужских» дел. Учиху это не расстраивало — злило, потому что теперь соседи будут шептаться сильнее, с порицанием и осуждением. Они итак считали, что у Микото дети чересчур красивые для парней, что лица у них кукольные и смазливые, напоминающие девичьи. Худоба и тонкие, будто высеченная скульптура, руки, аккуратная шея и узкие бёдра заставляли жителей ещё больше сомневаться в мужской составляющей Учих. Ни Саске, ни Итачи никогда не были замечены под ручку с девочками, как делали мальчишки в их возрасте. И если теперь Саске будет помогать матери в готовке и уборке, много времени проводя на кухне, то от клейма «девки» ему никогда не отмыться. Их дом находился на самой окраине, отделённый от остальной части небольшой речкой, и был ближе всех к Болоту. Учих не любили — их боялись и терпели, потому что опасались, что если их прогнать с деревни, убить или огородить от себя изгородью, то деревню постигнет мучительная смерть, ибо семья эта принадлежала нечистой силе. Это селянам сказал старик Хаширама, живший тут с самого основания деревни. Никто не знал сколько ему лет, но все верили в его мудрость и прислушивались к нему. Хаширама рассказывал, что давным-давно тут был другой посёлок с урожайной землей, на которой все росло, как на дрожжах, что телята тут рождались уже размером с целую корову и давали столько молока, что люди не знали, куда его девать — плодородие висело над деревней невидимым оберегом. Хаширама со своим другом Учихой Мадарой были первыми тружениками в поселении, помогавшими каждому нуждающемуся, и расширяли его границы собственноручно: рубили деревья, ломали дрова, строили новые избы. Но однажды все узнали, что Учихи способны видеть будущее и потусторонний мир, потому что брат Мадары, Изуна, пытался предостеречь Тобираму и его работяг от похода в дубовую рощу. Якобы ему призрак их отца нашептал, что умрет там Тобирама, оступившись с края оврага и сломав себе ребра. Хаширама пытался остановить разъярённых селян, кричал и преграждал дорогу, но все будто с цепи сорвались: взяли факелы, вилы и шли освобождать святую землю от Лукавого. Жители убили беззащитных Учих, не пожалев даже женщин, оставили только детей. Хаширама объяснял, что они могут общаться с нечистью, потому что глаза Учих — это отражение их сердца, чистого и доброго настолько, что даже призраки тянуться к ним, летят на свет. Мадара, держа на руках мертвого брата, проклял эту землю и предостерёг, что ныне тут будет только смерть. Не соврал. Все, кто был причастен к геноциду Учих, умерли в страшных муках и обагрили своей кровью способность глаз клана к ясновидению, превратив его из божьего дара в дьявольское проклятие. Потомки Мадары были вынуждены нести на себе последствия его слов и смывать грех собственной жизнью, подвергаясь участи погибших селян. В живых осталась небольшая часть деревни, одним из них был Хаширама, над которыми разразилась настоящая череда неудач. Некогда плодородная земля стала Болотом, проглотив зарослями большую часть построек, скот исхудал, а люди страдали от хронической инфекции. Посёлок превратился в запущенную деревушку, забытую Богом — её даже не указывали на картах, но люди оттуда не ушли, продолжая наказывать себя сухими отрубями, жилистым серым мясом и жухлой травой, называемой урожаем. Старик Хаширама, рассказывая эту историю, никогда не мог сдержать слёзы даже после стольких лет. Тоска по дорогому другу и отчаяние от беспомощности в убийстве его клана скреблись в груди глухой болью. — Саске, Итачи, будто осторожны сегодня, — Микото ставит перед сыновьями миску с кашей, — Полнолуние. — Ну и чего? — Саске скептичен. Он зачерпывает кашу из миски себе в тарелку, облизываясь. — В полнолуние нечисть выходит к живым, — объясняет Итачи, скучающе наблюдая за братом, грудная клетка которого часто поднималась и опускалась. Болезнь оставила на нем свой отпечаток: теперь он дышал либо слишком быстро, либо глубоко и редко. — Ну так это Итачи бояться надо, — пожимает плечами Саске, — Мне-то что? Микото хмурится, и на лбу появляются морщины. Она закатывает рукава, чтобы помыть использованную посуду, и поворачивается к детям спиной. — Это касается всех, Саске. Утопленники, к примеру, в жертвах своих не прихотливы. Что-то внутри Итачи с треском бьется, осознание накатывает удушливой волной. Он судорожно вздыхает, вставая из-за стола, чем привлекает внимание матери и брата, но отмахивается, мол, просто нечаянно дернулся. Под покровом ночи, провожаемый грустным взглядом Шисуи, Итачи выходит из дома и идёт в сторону Болота. Марево лунной дорожки отражается на воде ярким светом, где можно вычленить силуэты дев, наложивших на себя руки — от безответной любви или публичного позора. Ходить в такое время было опасно, страшно, из леса раздавались стоны неупокоенных и плач некрещённых детей, а над головой пролетали летучие мыши. Тоби стоял у того же самого места, будто знал, что Итачи придёт. Завидев парня перед собой, он широко раскинул руки в приветствии. — Здравствуй, мальчик! — Я знаю, что ты утопился, — не отвечая на «здравствуй», хмуро говорит Итачи. Тоби закатывает глаза и садится на землю, приглашающе хлопая на место рядом с собой, но Итачи не двигается. Мужчина был весь мокрый, с тёмных волос крупными каплями стекала вода, заливалась под рубаху. — Не совсем. Мне в этом подсобили. — Это никак не меняет того факта, что ты утопленник. Глаза у Тоби были покрыты какой-то белесоватой пленкой, отчего зрачки терялись на фоне чёрной — почти угольной — радужки и складывалось впечатление, что у него их вовсе нет. Они не реагировали ни на свет, ни на движение, как бывает у мертвых. — Любил я одну девушку, а она меня. Итачи подошёл ближе, недоверчиво огляделся по сторонам, а потом присел туда, куда ранее показывал Тоби. Но сел так далеко, сцепив ладони на коленях, что между ними поместились бы ещё два человека. — Но вместе мы бы быть никогда не смогли, потому что я, знаешь, — Утопленник покрутил рукой в воздухе, пытаясь подобрать слово, — из низшего сословия. Порыв ветра сорвал с дерева листья, унёс их прочь. Серая сова светила своими глазами-фонариками, словно маяк на скалистом острове. — Позвала сама меня в полночь, а там уж не знаю, что на неё нашло: лезла сама лобызаться, хватала за руки и клала на свои бёдра. Ну а я чего? Пошёл на поводу своей глупости и юношеской страсти. Некоторые черты той девушки Тоби все еще помнил. Каштановые волосы, миловидное, доброе лицо. Но это больше не вызывало любви — только ноющее, как воспалённый нерв, раздражение. — Нас нашёл ее жених, за которого она должна была выходить замуж следующей весной, в самым неподходящий момент. Ну в такой позе уже ничего не придумаешь…Ни того, что я помогал по-дружески, ни того, что ему все кажется. На крики жениха тогда сбежалась вся деревня. Тоби, пунцовый от стыда и страха, еле успел натянуть штаны и запахнуть рубаху, прежде чем на него набросились разъяренные мужчины. — Так дурочка эта и сказала, что я над ней надругался. Обесчестил невинную, хотя она, блудница эдакая, сама мою руку себе под юбку засунула. Итачи почувствовал, что где-то в глубине души у него просыпается жалость. Пока совсем крохотная, но жалость. Он душит ее в утробе, шумно сглатывает, а она не уходит. — Может ее просто заставили так сказать, я уж не знаю. Вроде и осудить ее не могу, потому что она жизнь свою спасала, ей бы больше, чем мне досталось — она же женщина. Но простить тоже не смогу никогда. Я, вон, тучу лет уже весь в тине хожу из-за ее обмана. Тоби повернул голову, и в его глазах без зрачка было столько муки, боли и разочарования, как будто Итачи смотрел на святого мученика. — Они избили меня, а потом выбросили в Болото. Со сломанными ногами я так и не смог всплыть, — шепотом говорит мужчина, прищуривается, — Топил меня, кстати, мой дядя. Мадара не стал церемониться. Ты опозорил клан, совершил плохой поступок? Иди и отвечай, даже если человек, над которым ты совершаешь самосуд, — это тот, кого ты растил как собственного сына. — Мы с тобой не такие, как они, Итачи, - хрип Тоби был над самым ухом, — Нам не верят, считают сумасшедшими, но на самом деле мы именно те, кто владеет истиной. Зецу, поблескивающий в лунном свете, свисает с дерева. Мощное тело обвито вокруг ветки, а квадратная морда маятником тупо водит туда-сюда. — Нам не нужно скрывать свою природу. Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда. — Не противься своим кошмарам, а прими их. Освободись. Вокруг загораются светлячки, выстроившиеся в одну ломаную линию — два пониже, два повыше, два ещё выше. Присмотревшись, Итачи понимает, что это вовсе не светлячки, а пары глаз, впившиеся в него отпечатком смерти. Тоби теперь сидит по правый бок, вплотную, и тянется к парню рукой. Когда он проводит пальцами, кожа на которых сморщилась на концах от долгого пребывания в воде как у прачки, по лицу Итачи, тот его отталкивает. Множество мертвых провожают его глазами, и Тоби среди них выделяется красным.***
Пар расползается в разные стороны белыми паучьими лапками, заполняя собой все пространство, отчего дышать становится тяжелее. Бледность кожи сменяется на алые неровные пятна на шее, щеках и верхней части туловища. Итачи вытирает лицо полотенцем, пот стекает со лба тоненьким ручейком, и он приваливается боком о деревянную ступень бани, чтобы не упасть в обморок. Воздух душит, обжигает трахею изнутри горячим. Начинается очередной приступ кашля и Итачи складывается надвое, мучительно содрогаются мышцы груди и в горле булькает кровавая каша. Он закрывает рот ладонью и дрожит от боли, которая поднимается от лёгких наверх, цепляется за нёбо и растекается по слизистой — пульсирует, ноет, режет. Когда он смотрит на сгусток крови в руке и видит там один из резцов, то проводит языком по десне и убеждается, что одного зуба и правда не хватает. Новый приступ кашля — на этот раз более тяжёлый и длительный — заканчивается пенистой розовой мокротой и ещё двумя резцами с клыком. Зубы рассыпались по полу, звякнув крепкими корнями, и Итачи упал за ними следом, попытавшись собрать, но они разбегались по углам, как мыши. С каждым разом они падали и падали, наполняя рот слюной и кровью, и парень старался найти их, засунуть обратно в лунки, а они выпрыгивали из рук. Учиха задыхается, стучит кулаком по груди, чтобы боль утихла, стала меньше, но вместо этого сознание ускользает от него. И где-то на периферии замыленного взгляда он замечает лицо Тоби, склонившееся к нему. Он провёл пальцами по губам Итачи, раздвинул их и проник в рот, подушечкой ощупывая все пустые лунки. Итачи не сопротивлялся, потому что у него на это попросту не было сил. Шумное свистящее дыхание разбивалось о руку Тоби, вставляющую зубы обратно.— Больно тебе, мальчик?
Кошмар сходит с Итачи мерзко и липко. Он подскакивает с кровати и хватается за горло, пытаясь убедиться, что удушье отступило. Кашля нет, зубы на месте. — Итачи? — взволнованный голос Саске пересёк комнату, — у тебя снова кошмары? Предчувствие головной боли оседало в висках, отдавало в нижнюю челюсть. Если во сне выпадает один зуб, говорила мама, это плохой сон, к болезни. Если много — дурной знак. К смерти. — Все в порядке, не волнуйся. Но Саске не верит. Саске, любящий брата и желающий облегчить его ношу, не верит. Итачи разворачивается к нему спиной, лицом уставившись в деревянную стену. Навязчивая мысль о Тоби, словно жирная муха, не давала векам сомкнуться, а разуму отключиться. — Итачи, остановись пока не поздно, — говорит Шисуи, вытягивая свою сломанную шею. Осадок сожаления, что Тоби нет рядом, холодом разливается в животе.***
Он начинает узнавать о людях, которые погибли в воде, но тела которых не были похоронены. То были брат и сестра, Конан и Нагато, чья одежда так и осталась лежать на берегу сваленной кучкой, Кушина и Какаши. Последних двух Итачи застал лично, хоть и будучи ребёнком. За Какаши все время тянулся след смерти, как за шакалом, призраки стояли у него за спиной и тяжесть их присутствия давила на него, приближала к земле. Он постоянно рассказывал про своего мертвого друга, но Итачи никогда не видел рядом с ним духа сверстника — только девушку и взрослого мужчину. Про то, что Кушина утонула, деревня узнала от ее мужа. Он, глотая слёзы, рассказывал, что отдалился от неё и ушёл вперёд всего на пару метров, а когда вернулся назад там было только лукошко с разбросанными у берега грибами и платок, плавающий на поверхности воды. Их годовалый сын остался полностью на попечении Минато. Небо было серым, затянутым тучами. Высокие кроны деревьев на фоне бесцветья выделялись зелёным. Промозглый ветер проникал под рубаху и кусал разогретую кожу. — Как ты забираешь стольких людей? — спрашивает Итачи у Тоби, сидящего у берега речки на мелководье. Они были совсем недалеко от дома, прямо у того ручья, что разделял Учих от остальной деревни. — Показываю им то, ради чего они точно бы прыгнули в воду, — просто отвечает мужчина, — Для некоторых нужно быть ребёнком, для некоторых — остаться собой. Итачи почему-то думает о Какаши, который, скорее всего, завидев друга на Болоте, кинулся туда и даже не подумал, что он давно умер и помогать там некому. Кушина, недавно разродившаяся и подверженная материнской сентиментальности, пошла бы спасать ребёнка. В случае Конан и Нагато хватило бы заманить только одного, второй бы сам следом кинулся в воду — так работает у братьев и сестёр. Тоби аппелирует не разумом — инстинктами. — Смотри, что покажу. Он прочищает горло, складывает ладошки вместе и подносит к губам: — Помогите! Помогите! Но вместо обычного мужского голоса слышится детский крик. Протяжный и полный неподдельного ужаса, будто и правда кричит утопающий. — Понял теперь? — улыбается он, шрамы изгибаются неровной бороздой. Воздух сгущается, оседает на коже тяжёлой плёнкой, поднимая волны мурашек. Вокруг пахнет чем-то металлическим. — Асуму тоже ты заберёшь? Итачи вспоминает о нем внезапно, напоровшись взглядом на дохлую лягушку с выпущенными наружу серыми петлями кишок. Он не переживает, у него не болит сердце за Асуму — ему, в принципе, глубоко все равно — но интерес рождается внутри зажженной спичкой. — Я чужих не забираю. Только своих. Что-то в этих словах задело. Чувство то ли стыда, то ли печали растворяется внутри и концентрируется сильнее и сильнее, вызывая головокружение. Он не мог объяснить происхождение этого ощущение, но мог связать с чем-то подобным. Отдаленно оно напоминает теплоту в груди при смехе Саске и смущение при маминых попытках расчесать волосы сына. Если Тоби мазал взглядом по щеке, спускался до шеи и переводил его на темный дремучий лес, внутри Итачи все сжималось в тугой комок нервов, неприятно сосало под ложечкой. Поэтому, когда Тоби этим же вечером появился за спиной Итачи в купальне — он не видел его, но почувствовал хрупко, наитием — и дотронулся до него, Итачи не напугался. Губы мужчины, сухие и обезвоженные, царапали мочку уха, а мокрые ладони притянули ближе к себе. Учиха, поддавшись прикосновениям, выгнулся в спине и судорожно выдохнул. Пар обволакивал, прятал их от любопытных взглядов духов. На следующий день, на рассвете, Микото сказала, что мужчины деревни с охоты вернулись без дичи, но с трупом Асумы на руках. От голода и усталости он потерял бдительность и его задрал дикий зверь. Спасти не получилось, хоть и действовали быстро — тварь успела перегрызть ему горло. Собираясь на похороны, Итачи заметил, что в ручье умерла вся рыба. Тусклая чешуя и белое, повернутое кверху, брюшко.***
«Я выбрал тебя, Итачи, потому что ты особенный. Не борись со своей природой» Учиха смотрел на небольшие красные ягоды. Яркими пятнами они выделялись на фоне бледной, почти мертвенной, субтильной ладони. Волчьи ягоды — смертельное оружие, достать которое было чересчур просто: пройти до густых зарослей кустарников и сорвать их. «Не иди против себя. Сделай это» Фугаку спал, громко похрапывая. Итачи тенью проскользнул в комнату, прикрыл за собой дверь. Она закрылась с мерзким, режущим слух скрипом, но из-за собственно храпа Фугаку даже ничего не понял. Завтрак стоял нетронутым: каша, бугристая от комочков, с малиновым вареньем. Видимо, отец решил поесть ее позже. Если сильно размельчить волчью ягоду и добавить туда, то и не отличишь ее от кусочков засахаренной малины. Итачи больше не думает — он делает. Режет источник яда на маленькие частички, высыпает это в кашу и тщательно, сосредоточившись, перемешивает. Воспоминания о побоях отца всплывают в голове образами-картинками: несчастная Микото; Саске, закрывающий рот, чтобы не заплакать; лиловые синяки на скуле Итачи после отказа принести спирт. Он не плохой человек, убеждает себя Учиха. Он просто пытается защитить брата, избавить их от грязи, чавкающей под ногами, от бесполезного груза. Фугаку заслужил, а Саске нет. Итачи морщится от хора голосов, заполнивших его голову, и снова пытается вычленить оттуда самый тихий. — Молодец, — шепчет ему Тоби, — ты все сделал правильно. Парень выходит из комнаты также незаметно, как и вошёл, — тенью, закрыв дверь на замок. Отец ворочается в кровати, просыпаясь. Не прошло и пары часов, как перед Итачи возник младший брат. Брови на его лице были сведены к переносице, а губы стянуты в одну тонкую линию. Не то грусть, не то злость тронула его глаза. — Папа умер, — бесцветно говорит Саске, садясь рядом с братом, — Мама плачет. — Это должно было когда-нибудь случиться. — Да, болезнь его все-таки доконала, — кивнул Саске. Он весь подобрался, нахмурился ещё сильнее и залез на кровать с ногами. Отвернулся к окну и, не поворачивая головы, снова заговорил: — Я не знаю, что мне нужно чувствовать. Мне кажется, мама тоже плачет просто потому, что так нужно. Итачи гладит его по спине, чувствует как под руками несинхронно вздымается и опадает грудная клетка брата. Дождь лил весь день без остановки, венозной сеткой собирался на стекле и потом стекал вниз. Раскат грома ударил по барабанным перепонкам, молния разделила чёрное, с антрацитовыми обрывками туч, небо надвое сверкающей извилистой полосой. — Мы свободны. Саске, наконец, поворачивается в его сторону. Под резкой вспышкой света молнии кажется, что уголки губ старшего брата приподнимаются, как будто их дергают за ниточки, в нечто наподобие улыбки. Но наваждение быстро сходит вместе с вернувшейся темнотой. Итачи никогда не улыбается.***
Паводок пришёл незаметно, разлился по гравию серой водой. Часть урожая превратилась в мокрый гнилой компост, заборы плавали на поверхности ручья белыми поплавками. Границы реки размылись, наползли на дома и вытеснили оттуда людей. Болото теперь не было разделено на множество мелких топей, окольцованных вокруг деревни, а превратилось в одну огромную болотную линию, окружившую людей со всех сторон. Саске, прикрываясь плоской досточкой, которую он нашёл возле курятника, бежал вперёд. Капли дождя били в лицо, замыляли взгляд, отчего приходилось постоянно жмуриться и смахивать ложные слёзы. Несмотря на хлипкую защиту над головой, подросток все равно промок достаточно быстро: передвигаться с одеждой, вмиг ставшей такой тяжёлой, было сложно. В такую погоду подхватить хворь было проще простого, а в случае Саске это точно означало бы смерть. Он давно понял, что со старшим братом что-то не так. Итачи выходил ночью, часто находил причины, чтобы пойти на Болото одному и в купальне, думая, что Саске не слышит, переговаривался с кем-то, спрятанным с струях пара. Именно переговаривался, а не говорил сам с собой. Следуя по пятам брата, он высматривал его под проливным дождём. Он нашёл его по колено в воде, теснённым чьим-то чужим телом, руки у которого спускались вниз и наверх, вниз и наверх, изучая, лаская. И брат не сопротивляется, тянется туда, в темноту, смазано растекается в том, кто стоит рядом, как раздавленная между пальцев мошка. Саске не понимает, как начинает кричать, досточка с тихим «бам» падает на размокшую грязь и он приземляется туда следом. — Итачи! — зовёт он, — Итачи, вылезай! Тварь, что хотела забрать его брата, вытягивается по струнке и становится понятно, что это взрослый мужчина. Итачи встряхивает головой и бежит к испуганному младшему брату. — Саске?! Ты что тут делаешь? — он присаживается на корточки возле него и хватает за предплечья, трогает лоб, — Ты снова заболеешь! На Итачи не было рубахи, только промокшие штаны, облепившие худые девичьи бёдра. На груди появились странные тусклые пятна, спускавшиеся по ключицам, огибающие бока тенями чужих ладоней, идущие вниз по дорожке из волос от пупка до паха. До Саске внезапно доходит, что Итачи не противился этому, а неизвестный мужчина не хотел его утащить, и из горла снова вырывается сдавленный крик. — Нет! Что это ты тут делаешь?! — на «ты» он тычет пальцем прямо в одно из странных пятен, надавливает от злости, пытаясь перекрыть его собой, — Я видел его! Больше ты меня не обманешь! — Кого видел? — Старший брат непонимающе хмурит брови, — Я тут один. Ливень усиливается, превращаясь в сплошной столб льющейся с неба воды. Итачи — это все, что видит перед собой Саске. Силуэт чужого мужчины теряется в серости капель. — Хватит держать меня за дурачка! Я своим глазам верю, они у меня не паршивят, как у тебя! — губы подростка дрожат от подступающей истерики, — Ты с ним был, как мужчина с женщиной! Саске, наконец, замечает, как изменился старший брат. Он стал ещё белее, чем был до этого, напоминая по цвету бледную поганку, овал лица заострился — черты лица стали непропорционально большими по сравнению с впалыми щеками и фиолетовыми синяками под нижним веком. Весь его вид был болезненным, тронутым костлявой рукой голода, изнеможения и ещё чего-то, что Саске никак не мог распознать. Раньше они были похожи, как две капли воды, как лёгкие, помещённые в одно тело — двигались четко, симметрично, отражали друг друга, компенсировали недостатки. Теперь же тугая, молодая кожа Саске никак не накладывалась на сухие ивовые прутья проступавших рёбер Итачи. — Мужеложство — тяжкий грех…! — он цепляется за плечи брата, как за спасательный круг, — Итачи, это бесы, в тебе сидит Лукавый! Мы сходим к к Орочимару и тебя обязательно вылечат…тебе помогут… Он не мог поверить, что происходящее — это не сон, не выдумка. Значит, кто-то заставил его это сделать, кто-то управляет им, потому что Итачи — его Итачи — никогда бы так не поступил. — Мне не нужна помощь, Саске, — отвечает брат, убирая со лба Саске слипшиеся волосы. — Нет! Итачи, прошу! — истерика застилает глаза, Саске утыкается ему в плечо и трясётся, — Я знаю, что это не ты, тебя просто обманули! Мы обязательно вернём все назад! Гром гремит и земля под этим гулом будто расходится, дрожит нутром булькающей магмы. Болотная вода лакает пятки Итачи, выходя из берегов. — Я всегда был таким, — отвечает Итачи, и это та правда, которую нужно проглотить, как горький отвар полыни. — Умоляю! — Саске встряхивает его за плечи — как же он не понимает? — и приближается ещё ближе, чтобы глаза-в-глаза, — Клянусь, если ты не попытаешься, то я приду на Болото один, без тебя, и посмотрим, что случиться. На чрезмерно вытянутое, изможденное лицо Итачи, наползает маска ужаса. Чёрный рот и неподвижные глаза сходятся на брате, боятся за его жизнь. Если он придёт один, то его растащат тут как тушку зайца, обглодают косточки, пожуют и выплюнут. — Если все под контролем, то почему ты боишься?! — шипит Саске и ненавидит себя за то, как потерянно выглядит старший брат в этот момент. В нем столько безмолвного «помогите», что начинает мутить. Итачи не помнит, как они добрались домой. Не помнит, как дотащил Саске на себе, но чувствовал, что руки горят от тяжести, а мышцы ног скручивает болезненной судорогой. Сняв с него мокрую одежду, Учиха высушил насухо младшего брата полотенцем и укрыл плотным одеялом, особенно сбив его у ног, чтобы не мёрзли. Отпаивая Саске настойкой из морошки, ложками пихая малину и клюкву, Итачи боялся почувствовать, что у него снова начнётся жар и спасти его уже не смогут. — Я никогда не видел этого Шисуи, — шепотом говорит Саске, морщась от кислого привкуса морошки во рту. — Это вопрос времени. Однажды и ты дорастёшь до того, чтобы поговорить с ним. Итачи не отходит от него, сидит всю ночь, слушает чужое дыхание, постоянно трогает лоб брата — горячий ли? холодный ли? Стоило им зайти в дом, пройти через кухню, как крест, повешенный матерью прямо над дверью, упал с грохотом на пол и разбился на части — Иисус отделился от деревянного поддона, откатился подальше. Саске снится, как из чёрного угла на него смотрят красные глаза.***
— Я знал, что вы придёте. Хижина Орочимару находилась в самом центре деревни, в ее сердцевине — напротив кузнецкой мастерской. Единственным источником освещения была керосиновая лампа. С деревянных перекладин свисали верёвки: толстые, тонкие, с подвешенными на них растениями или засушенной рыбой. Пахло чем-то вроде пряностей, но въевшийся в дубовые доски запах сырости перебить было невозможно. Орочимару сидел за большим столом и водил в воздухе палочкой с какими-то благовониями. Тоненькая дорожка дыма поднималась вверх и растворялась в темноте потолка. — Моему брату нужна помощь, — серьезно говорит Саске, отодвигая стул и присаживаясь прямо напротив, — Он связался с утопленником. Не церемонился, рубил с плеча. Итачи брезгливо наблюдал за ползающими бурыми змеями, которые то появлялись, то исчезали в дырках в половицах. Ни одна из них ни размером, ни окрасом не была похожа на Зецу. Он, наверное, смог бы проглотить их всех и не наесться. — А сам-то он считает, что его нужно спас-с-сать? — хитро улыбнулся Орочимару, заправив выбившуюся длинную прядь волос за ухо. В неё были вплетены перья и металлические кольца. О знахаре ходило множество слухов. Одни говорили, что он якобы умеет общаться с ползучими тварями, другие — что он к людям относится, как подопытным мышкам, третьи — что он раскусил секрет бессмертия. Единственное, во что Итачи смог бы поверить, — это в долголетие Орочимару, потому что по прошествии двадцати одного года он ни на йоту не изменился. Но знахаря не трогали, не пререкались с ним, потому что знал он многое и этого хватало на исцеление жителей. — Это неважно, — ворчит Саске. Неловкость от пытливого изучающего взгляда знахаря написана у него на лице. — Сас-с-ске, милый, утопленники выбирают людей не прос-с-сто так, — у Орочимару голос елейный, как мёдом на воспаленное горло, — Они не ведут их к с-с-смерти нарочно — лишь помогают осуществить то, о чем эти жертвы и так мечтают. Он знает, о чем говорит. Помечает всех умерших в деревне, но некоторых выделяет: напротив суицидников ставит крестик, напротив утопившихся — волнистую линию. Тоби Орочимару встречал лично несколько раз, когда тот стоял среди деревьев и слушал своих жертв, изливающих знахарю душу. Конан утирала слёзы рукавом платья и умоляла найти для Нагато лекарство, которое остановит его болезнь, парализующую ноги. Он устал от собственной беспомощности, но Конан, подтирающая за ним, кормящая, ухаживающая, устала ещё больше, держась только на любви к брату да на добром слове; Кушина мучалась от того, что после родов не чувствует радости материнства, не чувствует того, что должна чувствовать к своему ребёнку. Вместо этого дни лились мимо как один, а в груди расширялась огромная пустота, пожирающая затухающий огонек счастья; Какаши больше не видел смысла просыпаться по утрам после потери всех тех, кто был ему хоть немного дорог. Мучился от бессонницы и страха, что любая привязанность к человек закончиться смертью, наказывал себя одиночеством. Все они потом не вернулись с Болота, рядом со всеми Орочимару видел погибшего когда-то при трагических обстоятельствах Учиху Обито. Поэтому, когда приходило время уточнять обстоятельства произошедшего, знахарь напротив их имён рисовал волнистую линию, а над ней — крест. — Мой брат не хочет умереть! — Саске дёргается, кулаком бьет по столу, но Орочимару даже бровью не ведёт, — Хватит говорить загадками! Просто помогите ему! Знахарь крутил в руках засохшую веточку, рассыпающуюся в труху прямо в длинных пальцах. Тёмный порошок листьев выделяется на синеве вен крошечными точками. — Итачи, — Орочимару теперь смотрит на старшего, — чем больше утопленник забирает людей, тем с-с-сильнее изменяется его облик. Он меньше становится похож на с-с-себя прежнего. Тоби, которого встретил Итачи в семь лет, и Тоби, с которым он виделся сейчас каждую ночь, и правда различались. Уродливые рубцы у того, первого, были намного меньше, чем сейчас, и не переходили на шею, распростершись до самого уха. Появились ли они, когда он забирал с собой Какаши? Когда отнял жизнь у Кушины, не успевшей почувствовать каково это — быть матерью? — Но ты ведь не боишься его. Только то, что он может навредить Сас-с-ске. — Я не позволю его тронуть, — отрезает Итачи. Под кожей заходятся желваки, ноздри раздуваются от проскользнувшей злости. — У тебя к нему, к утопленнику, другие…чувс-с-ства. Он улыбается гадко, растягивая тонкие губы в зубастом оскале. Фамильярничает, подпирает щеку ладонью и смотрит внимательно, не моргая. Вокруг его зрачка — будто и правда змеиного, тонкой полоской пересекающего радужку — обведённый узенький желтый кружок. — Что мы можем с этим сделать? — перебивает Саске, потому что видит, что Итачи нервно чешет за ухом, — Может есть какой-то ритуал по изгнанию. Отец умер, у матери только мы. Но Орочимару будто не слышит. Смотрит на старшего Учиху, рыболовным крючком цепляется за его тёмные брови, птичий нос, острые скулы. — Тебе грус-с-стно, что Фугаку умер, Итачи? Он ненавидит Орочимару за его пытливый ум и то, что он давно обо всем понял. Ненавидит эту его дурацкую привычку растягивать букву «с» и манерность, грациозность движений. — Как это относится к разговору? — слова грубости норовят соскользнуть с кончика языка, но он их проглатывает. — Никак-никак…— знахарь берет на руки маленькую змейку, примостившуюся у его ног, — просто однажды мы перес-с-секаем ту черту, из-за которой выбратьс-с-ся нельзя. Братья смотрят друг на друга. У Саске в глазах столько непозволительного сожаления, что Итачи кажется, будто он умирает прямо сейчас. — Ритуала нет. Итачи должен изгнать утопленника сам. Но Учиха думает об обратном. Неужели, чтобы спастись, он должен воссоединиться с Тоби, замкнуть проклятый круг? — Мне бы ваши глаза, — мечтательно говорит Орочимару, — У вас на роду это написано. Каждый из Учих обладает этим подарком судьбы. Итачи же считал это чем угодно, но только не подарком. Все, что принесло ему общение с умершими, — это паранойю, поселившуюся под кожей, и хронический недосып из-за кошмаров. Иногда собственные глаза хотелось выколоть, выдрать голыми руками и раздавить — настолько они его мучали. В конце концов, если бы не это проклятие, то они бы не сидели здесь, а Саске бы не выглядел таким несчастным. Итачи действительно чертовски устал. — Знаешь, Сас-с-ске, у тебя есть все что мне нравится в мальчиках твоего возраста: ум, напористость и стержень внутри. Саске не успел на это даже огрызнуться, потому что старший брат схватил его и вывел на улицу. Дождь шёл до сих пор и воспринимался теперь как что-то, что всегда было в их жизни, как составная часть их житейского быта, кусочек окружающей объективной реальности. — Итачи, ты слышал? — Боюсь, что все это не имеет смысла. Все заканчивается крупной ссорой, где Саске называет старшего брата слабым и не способным выйти из-под чужого влияния, чем привлекает внимание соседей. Итачи терпит, стойко переносит все его язвительные замечания и предлагает остыть и поговорить по-человечески, но Саске щерится, как бешеный пёс, и уходит прочь, напоследок толкнув брата в плечо. Он идёт до своего потайного места, которое знает только он один. За большим стволом дерева недалеко от дома был неглубокий овраг, но если лечь на его дно, то капли дождя не достанут из-за раскидистой кроны ивы. Саске, уколовшись о стебельки шиповника, бочком спускается в овражек и сворачивается в позу эмбриона, слушает шум подземных грунтовых вод. Смахивая предательские слёзы, он не замечает как проваливается в сон.***
В паводок перемещаться было сложно, Итачи несколько раз спотыкался на скользкой грязи и падал, разбивая колени. Кожа на одном из них, на выступе чашечки, разошлась в стороны, обнажила хитросплетения сосудов и нервных пучков. Парень сжимал его, пытался свести ободранные края раны вместе, но мокрые пальцы ощущали свою же плоть. Каждый шаг — боль. Каждая мысль — смерть. Саске не пришёл домой и тревога старшего брата поглотила его с потрохами, заставила бежать на улицу сломя голову. В чаще леса, под угрюмые причитания призраков, он идёт под ногами повешенных, протискивается сквозь заросли кустарников, переползает, щадя больную ногу, через сухое поваленное дерево. Кровь стекает по голени алой змейкой, собирается лужицей в обуви и, смешиваясь с дождём, утекает в торфяные болота. — Итачи! Помоги мне! Итачи! Учиха двигается почти вслепую, не разбирая дороги из-за грохота грома и молнии, вечного ливня. Стиснутые челюсти, чтобы не закричать от пульсации в ране, как маленький ребенок, обкусанные губы, ссадины на руках от голых кустарниковых иголок. Тёмная вода была повсюду. Болото заполнило собой лесную низину, лопались на поверхности зелёные пузыри. — Саске? — он отчаянно зовёт брата, — Саске, где ты? — Я тону! Помоги мне! Итачи, прежде чем кинуться в затхлый водоём, краем глаза замечает чешуйчатую спину Зецу и его мелкие, словно булавочная головка, глаза. Погибшие девы стекаются сюда, несут за собой подолы разорванных платьев, и заполняют воздух долгим, широким, скребущим стоном. Оплакивают. Он плывет вперёд, пытается дотянуться до испуганного голоса брата, но вместо этого перестаёт чувствовать под ногами дно. Колено обжигает сургучом, в открытую рану заливается грязное Болото. Сердце бьется быстро, хаотично, пытаясь разнести больше крови к конечностям, слабым от голода и отсутствия солнечного света. Когда вместо младшего брата перед ним возникает Тоби, то у Итачи больше не остаётся сил бороться. Он хватается за чужие руки, виснет на них озябшим котёнком, и пытается откашляться от попавшей в рот тины. Где-то в глубине души он изначально понимал, что это не Саске. Может быть, он себя в этом просто пытался убедить? Что то, что он делает, — это инстинкт, желание спасти родного человека. Наверняка бедная Конан думала также. — Ты веришь мне, мальчик? — спрашивает Тоби, гладит по щеке тыльной стороной ладони. И Итачи верит. Кивает согласно, прижимается к нему и на всякий случай закрывает глаза, потому что он все ещё не взрослый и ему все ещё страшно, хоть и жизнь заставила его глотать слёзы вперемешку с измельченным стеклом. Он не слышит стука сердца в чужой груди, не чувствует пульсации артерии под белеющими на запястье Тоби пальцами. Итачи действительно чертовски устал. — Меня зовут Обито, — доносится сквозь толщу воды и впервые голос Тоби — Обито не хриплый, не насмешливый, а грустный и будто бы даже извиняющийся. — О — би — то, — произносит Итачи, пробует имя на языке. Во рту оно разливается железом, как вкус выпавших из дёсен зубов. — Смотри на меня — тогда будет не больно, — последнее, что слышит Учиха, пока Обито не закрывает его уши и уходит вместе с юношей под воду. Дождь, растворявшийся на поверхности Болота, под водой ощущался как треск сучков в пылающем костре. Жидкость заливается в уши, рот — Итачи автоматически открывает его в попытке сделать вдох — идёт по пути трахеи и бронхов. Это все-таки больно: все внутри дерёт, колышется, режет зазубренным лезвием ножа умирающие лёгкие. Итачи послушно не открывает глаз, потому что смотреть ему больше не на что — все важное он оставил позади. Воспалённый разум бьется в конвульсиях, рисует перед юношей невозможную искусственную картину мира, пытается вернуть его наверх, сделать спасительный вдох, но Итачи обмякает в чужих руках. В темноте век он идёт, семилетний, за Обито, за его удаляющейся в листве деревьев спиной. Кушина и Какаши улыбаются ему, машут в приветствии и зазывают к себе — вот, мол, идём, Тоби убегает! Они окружают Учиху и сажают цветы среди обломков своих рёбер, чтобы те выросли и не дали небу упасть. Он пытается простить Обито, а заодно и себя. Видит Бог — если он не отвернулся от него ещё при рождении — Итачи этого не хотел. На зелёной воде Болота остаётся пожелтевшая от времени рубаха. Дождь наконец прекращается.***
Саске тридцать пять лет. Он давно уехал из деревни в город, что дальше, побольше и цивилизованнее, оставив позади темное прошлое. Женился на девушке со степенным характером и зелёными большими глазами, которая была влюблена в него с самого детства — даже из деревни уехала вслед за ним. У них родилась дочь, но Саске не стал от семейной жизни счастливее, только несчастнее. Оказалась, что злой недуг, которым страдал Итачи, передался и Саске. Женщины, пытающиеся познакомиться с ним, не вызывали никакого интереса, а вот светловолосый громкий друг — щемящую где-то за грудиной нежность. Он уехал из отчего дома, но почему-то тянуло обратно. Микото тронулась рассудком после потери сына и мужа, не могла ухаживать за собой, часто сидела в комнате одна и складывала из трещин на стене очертания Итачи, руками пыталась дотянуться до пустого места, чтобы обнять. Саске мыл ее, пока она смотрела немигающим взглядом перед собой, расчесывал редкие волосы и одевал. После Итачи Микото постарела за год, седина прочертила голову крупными полосами, морщины прорисовали контур лица. Мать в бреду говорила, что перед смертью Фугаку на кусте не досчитала волчьих ягод, говорила, что вместе с пеной изо рта она увидела там их красную мякоть. Но сын отмахивался от неё, давал вдохнуть смесь из маковых семян, чтобы она заснула. В самом деле, что возьмёшь от сумасшедшей? Умирая, Микото гладила его по щеке дрожащими руками и впервые в ее глазах появилось что-то похожее на понимание, остатки рассудка, на тень той прежней матери, что целовала его в лоб перед сном. В предсмертной агонии, роняя редкие слёзы, она назвала его Итачи и Саске не стал ее поправлять. Дом запустел, но Саске не давал ни продавать его, ни сносить. Исправно платил, чтобы за ним ухаживали, и частенько сам приезжал и подметал полы, открывал настежь окна и поливал цветы у входа. Продолжал это делать, зная, что они не зацветут, потому у жилища, где побывал утопленник, живность не селится, трава — не растёт. Шисуи в углу обычно молчал, провожая Саске тяжёлым взглядом, будто бы злился за что-то. — Знаешь, иногда мне кажется, что это не было случайностью. Иногда я думаю..а вдруг Итачи никто и не забирал? Саске слышал это сотню — нет, тысячу — раз и каждый раз злился, как в первый. — Итачи не хотел умирать. — Мне кажется, что он пошёл туда нарочно, — говорил призрак самоубийцы, — Его смерть — это не несчастный случай. Уж я-то знаю… К горлу подкатывала тошнота, ступала по пищеводу. Учиха шикал на Шисуи, нервно мерил шагами комнату, подергивая плечами. Обезумевшая мать вечно плакала, что дар Итачи довёл его; Шисуи утверждал, что тот не выдержал давления; Орочимару рисовал рядом с волнистой линией жирный крестик. Все они твердили, что брат совершил тяжелейший из всех грехов — наложил на себя руки. — Ты просто боишься признать, что ничегошеньки про него не знал, вот что, — тело Шисуи, распростёртое на земле, встало. — Заткнись! — кричит Саске, кидает в сторону призрака первый попавшийся предмет, — Я знал его лучше, чем вы все вместе взятые! Вина плескалась в нем, как кагор в недопитом стакане. Он убеждал себя, что это несчастный случай, но червячок сомнения проедал череп, свербило во рту горькой правдой. — Он просто ушёл вслед за тем, кто его понимал. Болото было таким же, только сильнее заросло сорняком и камышовыми зарослями. На дне темным пятном выделялось бревно. Саске проходил мимо, зная, что увидит его. На берегу сидел худощавый мужчина, чёрные волосы которого были собраны в аккуратный длинный хвост. Лицо, кажется, не выражало никаких эмоций, но носослезные борозды, больше похожие на росчерк двух шрамов, делали взгляд пустым и глубоко опечаленным. Каждый раз Итачи, завидев брата, задерживал на нем взгляд пару секунд, прежде чем кинуться в воду. Рядом с ним возникала фигура мужчины с одной обезображенной стороной лица. Саске отчаянно звал Итачи, рыл ногтями землю, в ярости рвал руками траву, поросшую на Болоте, и горько, с надрывом, плакал.